Он принёс пионы как всегда — слишком пышные, слишком шумные, будто прикатил в дом фанфары в целлофане. Я люблю полевые, по правде. Ромашки, укропчик, тонкие колокольчики, от которых не хочется подпирать вазу книгами, чтобы не перевесила. Но у него была какая-то особая вера в «эффект пиона»: раз — и всё прощено. И действительно, когда такие розовые шарики наклоняются к тебе, будто шепчут «ну не сердись», рука сама тянется к вазе.
— Без повода, — улыбнулся он, отряхивая от лацкана невидимый пух.
— У нас сегодня вторник, — сказала я, нюхая несуществующий запах. Пионы пахнут редко — больше выглядят.
— Тем более, — ответил он. — Пусть вторник будет как праздник.
Пионы заняли полстола. Я пошла искать тяжёлую вазу, ту самую, к которой он однажды приклеил дно суперклеем («чтобы не шаталась»), и пока копалась в шкафу, услышала тихий бумажный звон. Такой бывает, когда кассирша отрывает чек и пробивает скобу степлером. Только чек зазвенел у нас — из его пиджака, что висел на спинке стула.
— Ты чего? — спросила я; он уже снял ботинки и делал вид, что очень занят шнурками.
— Ничего, — сказал он слишком быстро. — Пойдём, я помогу расставить.
Я достала вазу, наполнила водой так, чтобы не плескалась, и уже собиралась расправлять стебли, когда любопытство — то самое, за которое на исповеди всегда краснеют — смачно толкнуло меня локтем. «Посмотри», — прошептало. И я глянула. Не потому, что не доверяю. Потому что мой мир последние месяцы странно покашливал: поздние «сегодня задержусь», закрытый экран телефона, новые песни в его плейлисте, в которых много баса и мало слов.
Чек был сложен вчетверо. Я развернула: «Салон цветов “Ривьера”. Дата. Время. Букет “Пионовый плед” — 2 шт. Открытка — 2 шт. Текст: “Ты — моё всегда”. Доставка: 12:40, ул. …, д. …, кв. … (АДРЕС-1). Самовывоз: 13:05 (АДРЕС-2)». Ниже — сумма. Ниже — имя отправителя: «А.» — его буква, его точки. И бесплатная услуга: «лента атласная розовая — 2 шт.»
Два букета «как всегда». Две одинаковые открытки «всегда». Два адреса. В горле стало сухо — как в автобусе зимой, когда печка работает «на ад». В голове зааплодировали заломанные руки — «вот тебе и вторник». В груди закипал чайник.
— Слушай, — позвала я как можно спокойнее, — а где ты покупал? Может, вазочка не та…
— В «Ривьере», — он даже не моргнул. — Там была акция.
— Ага, — сказала я и сложила чек обратно. — Пожалуй, я перезвоню им, скажу, чтобы открытку не писали с ошибкой.
— С какой? — он застыл на полшага.
— Вместо «всегда» пусть пишут «иногда», — улыбнулась я. — Честнее.
Он не понял шутки. Или понял — и откинул. На лице промелькнуло то самое выражение провинившегося отличника: «можно я перепишу контрольную?» Я сунула чек в карман джинсов, как если бы прятала туда ключ от своей трезвости, и пошла к раковине — полоскать вазу, полоскать себя, полоскать этот день.
Пионы расправились, как юбки у советских балерин на открытках. Он встал рядом, разрезал стебли наискосок — умеет, знает, как «чтобы постояли». Варил кофе, стучал ложкой о фарфор, смотрел, не попадая в фокус. Мы накинули поверх молчания разговор о сериале, который «не тянет», и погоде, которая «тянет хуже». Вторник делал вид, что верит.
Дальше всё было просто. Когда он ушёл «в магазин за молоком» (в нашем доме молоко — пароль для побега на двадцать минут), я сфотографировала чек и набрала номер «Ривьеры». Девочка на телефоне, учтиво «мне бы номер заказа», щёлки, «сейчас посмотрю», чирикание клавиатуры.
— Да, подтверждаю: два букета «Пионовый плед». Один по адресу… — она диктовала наш, я кивала в телефон, будто она могла увидеть, — второй — доставка на улицу …, квартира …, получатель — Валерия.
— Спасибо, — сказала я, и голос у меня был как острый нож для хлеба: ровный, но режет. — И ещё… открытки одинаковые?
— Угу. «Ты — моё всегда». Очень мило, — девочка улыбнулась голосом.
Очень мило. Я положила трубку и услышала, как в меня вошла тишина — как в воду камень. Сначала утонул воздух. Потом — шея. Дальше — решение: ехать. Я не умею долго находиться в «не знаю». Это состояние, когда растёт плесень.
Я нашла адрес. Недалеко, три остановки. Голос в голове предлагал варианты: «подруга», «сестра», «коллега», «больница, куда он цветы всем носит из гуманных побуждений», «банальная измена». Я выбрала не верить ни одному — до момента правды. Закрыла дверь, написала ему сообщение: «Кефира не бери. Я уйду к маме на час». Он не ответил — наверное, выбирал проценты жирности.
В подъезде дома по адресу пахло свежей краской — как в начале новой жизни. На этажах — одинаковые коврики «Welcome», одинаковые таблички «Наташа ♥ Серёжа», одинаковые велосипеды, пристёгнутые к перилам. Я нашла нужную дверь — тоже шоколадная, как у нас. Нажала на звонок. Дрожали пальцы — от кофе или от сцен, которые по пути разыграл мозг.
Открыла девушка. Молодая — так, что её усталость ещё не научилась маскироваться. На руках у неё был младенец — спящий, как пирожок на плите. За её плечом — комната с мягким ковром и детскими вещами: пелёнки, погремушки, крем для под подгузник. Ваза стояла на подоконнике. В ней — мои пионы. Нет, не мои. Такие же. Лента — розовая. Открытка — на прищепке. «Ты — моё всегда».
Мы посмотрели друг на друга, как люди, которые внезапно встретились в зеркале.
— Это вы Валерия? — спросила я, хотя имя уже знала.
— Да… — она осторожно переступила с ноги на ногу, ребёнок ворохнулся. — Вы по объявлению?
— По какому? — я вцепилась пальцами в ремешок сумки.
— Я вывешивала вчера: «Ищу приходящую на два часа в день. Помощь по дому. Оплата». — Она улыбнулась устало. — Вы очень вовремя.
Мир чуть качнулся, как лифт, который остановился не там, где ждали.
— Я… не по объявлению, — честно сказала я. — Я… по открытке.
— По какой открытке?
Я кивнула на подоконник. Валерия повернулась. Взгляд её скользнул по буклету, застрял на слове «всегда», расправил крылья где-то в горле.
— А, — сказала она, и в «а» было чуть-чуть смеха и слишком много усталости. — Это от папы.
— От папы? — я повторила, и палец у меня будто попал в неожиданно тепло.
— Моего, — уточнила она. — Он живёт в другом городе, но любит «как раньше»: цветы, открытки, «всегда». У него так устроено — на каждую важную дату или… когда чувствует, что мне плохо. И мне плохо. Очень.
Я вдруг поняла, как громко стучит собственное сердце — как в соседней комнате дрель.
— Простите, — сказала я. — Я… думала, что это… от одного человека… ещё вам.
— Ещё мне? — она нахмурилась, потом улыбнулась. — Так, как мне сейчас, мне не нужно «ещё». Мне бы просто поесть, поспать и чтобы кто-нибудь минут на десять подержал тишину.
В этот момент младенец вздохнул, пахнул молоком и теплом, как печки в хрущёвках. Я посмотрела на его крохотный нос, на Валерину синюю под глазами улыбку и вдруг почувствовала, как мой вторник возвращается на место — чуть вмятый, но узнаваемый.
— А… от кого ещё вы думали? — аккуратно спросила Валерия, вернув на меня взгляд.
— От моего мужчины, — сказала я, не находя слов получше. — Он… сегодня подарил мне такие же пионы. С такой же открыткой. И… чек… — я достала из кармана бумажку. — С двумя адресами. Ваш — и мой.
Валерия взяла чек — двумя пальцами, как берут крошечную шпаргалку перед экзаменом. Посмотрела. Вздохнула. Долго-долго. Так долго, что тишина успела обойти по периметру комнату и вернуться.
— А, — сказала она в третий раз, и теперь «а» было без улыбки. — Это от него. Понятно. Мне казалось, что он забыл, что у меня тоже вторник.
Она протянула мне чек обратно. Мы стояли в коридоре, рядом с детской шапочкой, на которой вышито «звезда».
— Вы… с ним… — я не договорила.
— С ним, — сказала она просто. — Точнее… со мной и с ним — ребёнок. Мы были вместе недолго. И неправильно. И я сама теперь себя не узнаю. Я думала, что можно «просто любить». А вышло — «просто нет». И да, иногда он приходит. Приносит пионы. Говорит, что «всегда». А потом уходит. К вам, видимо.
Я кивнула. И всё. Никаких сцен. Никаких криков «ворюга». Никаких стаканов о стену. На меня смотрела женщина, которая держала на руках другого человека 24/7. А за её спиной — ленты, кремы, маленькие носки, ночи без часов и дни без конца. Я не могла ненавидеть её — даже если бы очень захотела, у меня бы не получилось.
— Я не знала о вас, — сказала Валерия.
— Я тоже не знала о вас, — ответила я. — Пока чек… — я выдохнула, будто призналась священнику. — Чеки иногда говорят лучше, чем люди.
— Всегда лучше, — кивнула она. — Там хоть сумма честная.
Ребёнок пошевелился, морщинка прошла у него по лбу, как лёгкая волна. Я протянула руки:
— Можно? На минутку.
— Можно, — Валерия удивилась, но отдала. Малыш был тёплый и серьёзный — как обогреватель, который ещё не умеет гудеть. Я держала его, и ко мне возвращался голос — мой, не её, не его. Мой.
— Вам правда нужна приходящая? — спросила я. — Я ненадолго, на эту неделю могу. Я умею качать, мыть бутылочки и не спрашивать «почему плачет».
— Вы… — Валерия растерялась. — Так нельзя.
— Можно, — сказала я. — Иногда женщинам можно друг другу. Иначе — сходим с ума.
Мы сидели у неё на кухне сорок минут. Я меняла подгузник — робко и бережно, как меняют мнение о себе. Она резала яблоко и наконец ела. Мы молчали. Потом она спросила:
— Вы ему скажете?
— Скажу, — ответила я. — Только сначала — себе.
Когда я вышла из её подъезда, мне хотелось идти пешком до конца города. Я шла и думала о том, как мы все делим «всегда» на куски. Он делил неверно — так, что одному достаётся два пиона и пустая фарфоровая фраза, а другой женщине — младенец, молоко и ночи без сна. Я делила тоже неверно — на «поводы» и «без повода». Теперь — честно.
Дома пахло пионами и кофе, которым он пытался удержать моё «ещё». Он сидел за столом, листал ленту. Поднял взгляд:
— Ты где была? Я переживал.
— Я была у Валерии, — сказала я. — И у твоего «всегда».
Он долго молчал. Я видела, как по его лицу проходит лёгкая тень, как солнце ушло за дом. Он поперхнулся, поставил чашку слишком близко к краю стола.
— Это не так, как ты думаешь, — сказал банально.
— Слава Богу, — я улыбнулась. — Я думаю по-разному. Ты уточни, какой вариант тебе хочется опровергнуть: «я двоим обещаю одно и то же», «я плохо считаю, кому сколько боли», «я трус», «я привык, что меня любят за пионы».
Он закрыл глаза. Наверное, искал внутри себя того, кто умеет говорить правду. Потом открывал, и в них было что-то человеческое — впервые за долгое время.
— Я не справился, — сказал он. — Я думал, что смогу быть двумя разными мужчинами. Для неё — хорошим человеком, который в трудный момент не исчез. Для тебя — тем, с кем можно «как раньше», без грязи. Я ошибся. Я обманул вас обеих. И себя.
Я кивнула. Бережно. Потому что сейчас любой резкий жест — и посыплется всё, что ещё можно подобрать.
— Ты не обязан быть «как раньше», — сказала я. — Никто не обязан. Но обязан быть честным. Ты — не был. И чек мне помог услышать то, что ты не сказал. Спасибо ему. И тебе — тоже, что сказал сейчас. Поздно — но сам.
Он встал. Подошёл к пионам. Снял открытку и держал её на ладони, как конфету, которой тошнит.
— Что ты хочешь? — спросил он. — Чтобы я ушёл? Чтобы я…
— Чтобы ты перестал говорить «всегда», — ответила я. — Слово сломалось. Его нельзя чинить цветами. Уходить тебе или не уходить — решу я. Со временем. Сегодня — ты спишь в гостиной. Завтра я поеду к маме. Послезавтра ты звонишь Валерии и узнаёшь, что ей нужно, кроме пионов. Не от меня. От себя. Если решишь «просто перевести денег» — не надо. Если решишь «исчезнуть» — тоже не надо. Реши быть взрослым. А я решу — быть без тебя или с тобой, но только с тем, кто не приносит домой одинаковые «всегда».
Он кивнул. Сел. Заплакал — тихо, как мужчины плачут в кино, когда стараются, чтобы камера не заметила. Я не утешала. В этот вечер каждому пришлось держать свою боль за руку самостоятельно.
Ночью я спала мало. Смотрела в потолок и считала — не овец, а свои годы, вложенные «как вкладу» под большой процент. Утром собрала сумку: джинсы, футболка, щётка, книги. Открыла мессенджер: «Мама, я приеду». Мама ответила сразу: «Суп есть». У матерей свой пирс: они ставят суп и держат мир ложкой.
Перед уходом я написала Валерии: «Если нужна помощь — я рядом. Не как «любовная соперница». Как человек. Сегодня могу забежать на час». Она ответила скромно: «Спасибо. Если сможете — я буду мыть голову. Это праздник». Я улыбнулась. В нашем женском календаре «помыть голову» — действительно праздник.
Я надела куртку, посмотрела на пионы. Они уже раскрылись слишком широко, начали осыпаться, как любая пышность, которой выдали срок годности двое суток. Сняла ленту, вытащила открытку и опустила её в мусорное ведро — аккуратно, без театра. Оставила один стебель — самый скромный, с поздней головкой. В одну узкую вазу. Для себя. Не «всегда». «Иногда». Иногда — достаточно.
Он вышел в коридор. Глаза отёчные, голос ровный.
— Я позвоню ей, — сказал. — И приду к тебе вечером. Если можно.
— Напишешь, — ответила я. — Слова — потом. Поступки — сейчас.
Дверь закрылась за мной мягко. На лестнице пахло пылью и чужими завтраками. Я шла вниз и думала: как странно устроен мир — иногда чек говорит больше, чем сто счастливых фотографий. Но ещё страннее — что иногда одна женщина может прийти к другой и подержать на руках её сына десять минут, чтобы у той появился воздух. И это важнее любого «всегда».
В трамвае я смотрела в окно. Дворники рисовали на стекле прозрачные дуги. Мир дышал. Я подумала, что больше не хочу жить в параллельных реальностях. Хочу — в своей. Где букеты — по делу, слова — по размеру, а вторники — не повод для лжи. И, может быть, когда-нибудь, спустя время, я снова поверю чьему-то «всегда». Но точно не тому, что продаётся вместе с розовой лентой.