Люлишка изрядно притомилась на солнце, да и базар идёт потихоньку на убыль. Знак "пора", падает рядом коробка из под масла. Собрав остатки маслица кусочком лепёшки, женщина отправляет его в рот, жуя, делает омин одной рукой, другой придерживает, подвязанного к груди младенца. Поднимается, закинув мешок с подаянием, уходит с базара. Идя вдоль длинного дувала Люлишка, останавливается у синей двери, открывает осторожно. "Ай, бабушка, ты дома?" "Заходи, заходи милая", - слышит в ответ. В тесном дворике под огромной айвой сидит старушка с пиалой чая, крепкого, коричневого, с крупными чаинками на дне, наконец отдавшими свою силу, готовыми покинуть свет земной. У старушки косы длинные, не собраны, на широком лице улыбка. За её спиной стоит женщина, помешивая в медном, видавшем виды, тазу, стоящем на открытом огне, кусочки айвы, яблок, груш цвета сизого облака, тёрна. Всё переливается в темнеющем на глазах сиропе. "Ну, как постояла, милая, чего набрала?", - хитро улыбаясь, спрашивает старушка подругу, присевшую напротив. "Ай, набрала мало-мало, жарко стало, домой надо. А ты, сегодня чуть, чуть?" "А вчера, милая, была годовщина по мужу, так что немножко можно". " А как мужа звали, ты не говорила никогда, он как умер, скажи?" "Не говорила, нельзя часто тревожить. Звали Станислав, Слава по-нашему." "Какой имя, Станислав, редко имя." "Он был польский офицер, а я была простой девушкой на своём хуторе под Полтавой. Так и встретились однажды. Да так и поженились. Так и улыбнулось нам счастье. Только, скоро пришлось подаваться на север, ему сказали, поезжай-ка на свежий воздух, друг." Старушка смеётся, нет, не зло, смеётся с горчинкой. "Так и пожили мы на свежем воздухе немало годочков. Ну, а когда я совсем разболелась, ноги стали сильно болеть, подсказали нам, поезжайте на юг, вам тепла надобно. Так и приехали вот сюда, где тепло, и стал он водить меня на реку, зарывал мои ноги в горячий песок, а сам рядом садился и смотрел, смотрел на меня. Так и вылечил, ушла боль, ушла..." Пронзает паузу грустную зов азанчи. За айвой минарет виден здорово. "Эх, поёт хорошо Шакирджон, такой голос бог не может не слышать". "А я знаю его, он хороший азанчи. Так и слушаю теперь как поёт Шакирджон и тебя поджидаю. Зося!", - она властно зовёт, не оглядываясь. Женщина от огня уходит в саманный дом, возвращается с маленькой рюмочкой, выпивает старушка, ставит рюмочку. "Зося варит повидло по-своему, как в Богословке. Это там, где костёл, со своими живёт. Ну, а умер он просто. Встала я в день тот пораньше, клубнику собрать. Он любил по утрам с молоком. Он вдруг вышел и сердце моё защемило: "Что с тобой, говорю?" И он сел, как и ты сейчас". "А, ты знаешь, Мария, мне ведь Бзура приснилась, словно я пришёл искупаться, и иду по песку, а он тёплый, но не горячий. А тебе, тебе нужен горячий песок". " И умер." Зося откладывает поварешку. "Езус Христум". "Осеняет себя знамением всей ладонью. "Так и сгустилась жизнь, переполнилась... Ну, не будем о грустном, Зося. Ещё рюмочка, дальше чай, чай покрепче, разговор. Двум подругам всегда есть о чём... И обильная грудь, лиловый сосок, дитя надо кормить. Да, красивая доня твоя, будет просто красавицей". Счастьем светится лик Люлишкин,. Достаёт из мешка дары незатейливые. Горсть арахиса, ядреную луковицу, и, зачем-то, вязальную спицу. "А, ну да, от шайтана". "О, кошодзи , пани Зося, ну что ты, ну ка в курень, пошукай там посудину, в шкафе." Зося, в дом поспешает. А повидло сгустилось, дышит жаром чарующим, сладостым. Ну, вот и банусечка сладкой прелестью Люлишке в мешок упадает. "Это тем, кто побольше малышки и уже должен сам добывать. Ай, бабушка, ман кетоман. Чодырга барамыз, моя доня, как ты говоришь. Ай, парья, ай ай пэри". Уходит. Всё сгущается, жизнь, и сладкая прелесть, и сумерки, чтобы выдать не зло, но улыбку с горчинкой. С ней и дремлет старушка, бабушка Маша, Мария под огромной старой щедрой айвой.