Белое кружево, которое я сама пришивала ночами, казалось, потемнело. Я замерла у приоткрытой двери банкетного зала, рука так и осталась на позолоченной ручке.
«— Пока я жива, эта оборванка не войдет в нашу семью!»
Голос Алевтины Сергеевны, моей будущей свекрови, ударил наотмашь. Резкий, как скрип металла.
Я втянула воздух. Оборванка. Это про меня.
Про мое платье, купленное на распродаже за три тысячи. Про мои туфли, единственные приличные. Про то, что у меня за душой нет ничего, кроме Вадима, и нет родителей, которые могли бы подарить нам квартиру.
«— Мама, ну не сейчас... пожалуйста...» — голос Вадима был усталым и тихим. Молящим.
Он не сказал: "Не смей так говорить". Он не сказал: "Это моя жена".
Он сказал: "Не сейчас".
Дверь распахнулась.
Алевтина Сергеевна, в дорогом брючном костюме цвета шампанского, окинула меня цепким взглядом, от которого захотелось поправить несуществующую складку на платье. Ее губы были плотно сжаты, но в следующую секунду растянулись в улыбке, не доставшей до глаз.
— Катенька, деточка, ну что же ты тут стоишь? Гости ждут.
От нее пахлo резкими, тяжелыми духами, которые, казалось, заполнили все пространство, вытесняя запах шампанского и роз. Она прошла мимо меня к сыну, властно поправляя ему галстук.
— Вадим, ты бледный. Я же говорила, не нужно было есть эти канапе. У тебя желудок слабый.
Она смотрела только на него. Словно меня здесь не было. Словно я была досадной деталью интерьера в этом белом, кружевном платье.
Наша «семейная жизнь» началась в съемной однушке на окраине. Крошечная кухня, скрипучий диван. Но это было наше. Первые три дня.
На четвертый пришла Алевтина Сергеевна. Без звонка. В десять утра.
— Я принесла вам поесть. Вадим же не может питаться твоей стряпней, у него режим.
Она поставила на стол тяжелые сумки и начала хозяйничать.
Ее духи, этот удушливый, приторный аромат, кажется, въелся в обои мгновенно.
— Тут у вас дышать нечем. Форточку надо открывать, — заявила она, брезгливо осматривая нашу кухню в шесть квадратных метров. — Я вот вам шторы принесла. А то висит у вас тряпка какая-то.
Она достала тяжелые, пыльные портьеры горчичного цвета.
— Алевтина Сергеевна, у нас есть шторы. Нам нравятся эти, — попыталась я возразить как можно мягче. Белые, из Икеи, они делали кухню светлее.
Я — «Идеалистка». Я верила, что смогу договориться. Что любовь Вадима — это щит.
— Нравятся? — она презрительно хмыкнула. — Вадиму нравится, когда в доме уютно. А не когда как в камере. Я всю жизнь сыну посвятила, я знаю, что ему нужно.
Она начала вынимать мои кастрюли из шкафа.
— Это что за дрянь? Алюминий? Катя, ты в своем уме? В этом готовить нельзя. Выделяются соли тяжелых металлов. У Вадима желудок больной с детства. Ты его в могилу сведешь.
Я смотрела, как она переставляет мои крупы, как ее руки в крупных перстнях бесцеремонно наводят «порядок» на моей территории.
Вечером пришел Вадим.
— Мама приходила? — он с порога потянул носом. — О, ее духами пахнет.
— Она поменяла шторы. И переставила все на кухне. И выбросила мои кастрюли.
Я ждала. Ждала, что он возмутится. Скажет: "Какого черта?"
— Кать, ну не начинай. Мама же помочь хочет. Она же из лучших побуждений. Насчет кастрюль... может, она и права?
— Вадим, это наша квартира. Наше пространство.
— Она просто заботится обо мне. Ты же видишь, я еле на ногтях стою, этот новый проект... А она переживает, что я плохо ем.
Он обнял меня, уткнувшись в плечо.
— Давай просто не будем ссориться из-за ерунды.
Я стояла в его объятиях и смотрела на чудовищные горчичные шторы, которые превратили нашу маленькую кухню в темный склеп.
И впервые в жизни я поняла, что такое настоящее одиночество.
Визиты Алевтины Сергеевны стали ежедневными. Как по расписанию. Ровно в одиннадцать утра, когда Вадим уже ушел на работу.
У нее был свой ключ. Вадим дал ей его сам. "На всякий случай, вдруг тебе плохо станет, а я на совещании".
Каждый ее приход начинался одинаково. Поворот ключа в замке, и волна ее духов катится по коридору, добираясь до кухни, где я пыталась работать. Я была бухгалтером на удаленке, и утро было моим самым продуктивным временем.
— Опять ты за своим ящиком сидишь, — говорила она вместо "здравствуй". — Не понимаю я этой твоей работы. Женщина должна домом заниматься, уютом, мужа ждать.
Она проходила на кухню, которая уже давно не была моей.
На полках стояли ее банки со специями, подписанные аккуратным почерком. В шкафу — ее кастрюли из нержавейки. Мои, алюминиевые, она "случайно" сожгла, оставив на плите без воды, когда я была в магазине.
— Ой, Катенька, горе-то какое, — причитала она тогда. — Задумалась о Вадике, как он там, бедный, и вот... Ну ничего, я вам свои принесу, хорошие.
В тот день я сдавала квартальный отчет.
— Ой, тут пыли-то сколько, — пропела Алевтина Сергеевна у меня за спиной, в коридоре. — Прямо у роутера твоего.
Я вздрогнула.
— Алевтина Сергеевна, не трогайте, пожалуйста, у меня...
Экран замер. Значок "подключение" закрутился. Связь пропала.
— Ой, — раздался ее голос. — Я, кажется, что-то не то нажала. Эта коробочка... она что, нужная была? Я просто пыль протереть хотела.
Я закрыла глаза, считая до десяти. Отчет не сохранился.
— Ничего страшного, — выдавила я. — Сейчас переделаю.
— Вот и хорошо. А то сидишь, как сыч. Пойди лучше бульончик Вадиму свари.
Я пыталась. Честно. Я — «Идеалистка», я верила, что смогу заслужить ее расположение.
В субботу я решила испечь торт. Тот самый, который Вадим обожал в начале наших отношений. Легкий, бисквитный, с творожным кремом.
— Что это ты затеяла? — Алевтина Сергеевна материализовалась за моей спиной, когда я взбивала белки.
— Торт. Вадим любит.
— Вадим любил. До того, как ты его своей едой кормить начала. Теперь ему такое нельзя. Жирно. У него печень сядет.
Она взяла мою миску с кремом и брезгливо понюхала.
— Творог? Катя, ты в своем уме? Это же отрава. Я ему сейчас бульончик куриный сварю. Диетический.
Она взяла миску и двинулась к раковине.
— Не надо! — я вскочила.
— Что "не надо"? — она удивленно подняла брови. — Деточка, я спасаю здоровье моего сына.
Она вылила мой крем в раковину. Просто взяла и вылила.
Я смотрела на белую массу, утекающую в слив. И молчала. Я не знала, что сказать. Любая моя фраза была бы "скандалом", которого так боялся Вадим.
Вечером муж ел бульон.
— Мм, мамин бульон. Сразу как-то легче стало, — он прикрыл глаза от удовольствия. — Ты, Кать, не обижайся, но у мамы он какой-то... целебный.
Я кивнула.
Позже ночью я плакала в ванной, включив воду, чтобы он не слышал.
Алевтина Сергеевна перешла в наступление на новом фронте. На моей внешности.
— Катенька, я тебе вот, пеньюарчик купила, — она протянула мне пакет. — А то в чем ты спишь? Футболка эта застиранная... Вадим — мужчина видный. Ему нужно, чтобы женщина радовала глаз.
Я посмотрела на вещь. Это был леопардовый нейлон с колючим черным кружевом.
— Спасибо, Алевтина Сергеевна...
— Ты не думай, я не со зла. Я же как лучше хочу. Я за Вадика боюсь, он у меня такой... ранимый. Уйдет ведь, если дома смотреть не на что будет.
Она говорила это "заботливо", "по-матерински". Но в ее глазах стоял холодный расчет.
Она не просто вторгалась в мое пространство. Она методично уничтожала меня. Мою еду. Мою одежду. Мою работу.
Вечером мы с Вадимом сели смотреть фильм. Впервые за неделю. Я сделала нам какао, укрылась пледом.
Не прошло и десяти минут, как у Вадима зазвонил телефон.
— Да, мама... Что? Сильно? — он подскочил. — Сиди, я сейчас!
— Что такое? — испугалась я.
— У мамы сердце прихватило. Я... я сбегаю, ей таблетки нужны.
— Я с тобой!
— Нет! — он отрезал резче, чем хотел. — Нет, ты... ты ее нервируешь. Я сам.
Он ушел. Вернулся через два часа.
— Ну как она? Скорую вызывали?
— Нет, — он устало потер лоб. — Я пришел, она уже на кухне чай пьет. Говорит, отпустило, как только мой голос услышала.
Он посмотрел на меня.
— Кать, ты же понимаешь. Она стареет.
Я понимала. Я понимала, что только что видела идеально разыгранный спектакль.
Я попыталась поговорить с Вадимом. Снова. Я готовилась весь день, подбирала слова.
— Вадим, нам нужно серьезно поговорить. Про твою маму.
Он тут же помрачнел.
— Кать, я устал. Я целый день на ногах. Давай не будем.
— Нет, будем. Она... она сегодня сказала, что ты уйдешь от меня, если я не буду носить то, что она мне купила. Она вылила мой крем для торта. Она отключила мне интернет. Ее "приступ" вчера... Вадим, это была манипуляция.
— Катя, ты преувеличиваешь! — он повысил голос. — Ты все воспринимаешь в штыки! Мама — пожилой человек, она всю жизнь на меня положила. У нее больное сердце!
Вот он, главный козырь. "Больное сердце". Этим сердцем она управляла его жизнью с пяти лет.
— Ты хочешь ее в могилу свести? — его голос задрожал. — Она же этого не переживет! Она только-только успокоилась, что я не голодаю с тобой! А ты ей скандалы закатываешь!
— Я не закатывала скандал! Я молчала!
— Вот именно! Молчала, а теперь мне высказываешь! Неблагодарная! Мама для нас старается, а ты...
Он отвернулся к стене. Разговор был окончен.
Я поняла, что в этой битве я одна. Что мой «щит» — Вадим — на самом деле ее главное оружие. Он был ее сторожевым псом, которого она натравливала на меня под видом "сыновней любви".
Мой идеализм трещал по швам. Я видела, что в этом человеке нет "чего-то хорошего". Есть только желание владеть сыном. Полностью.
А я была помехой. «Оборванкой», которую нужно было либо сломать и переделать под себя, либо уничтожить.
Кульминация наступила через месяц.
Я разбирала свои вещи в шкафу, пытаясь найти хоть что-то, что еще не подверглось "улучшению" со стороны свекрови.
Наткнулась на свою старую деревянную шкатулку. Там были не драгоценности. Письма от папы, которого уже не было. Засушенный цветок с первого свидания с Вадимом. И маленькая, потрепанная записная книжка в синем переплете.
Это была мамина книжка. С ее рецептами. Ее рукой. Самая большая моя ценность.
Я открыла ее, и в нос ударил едва уловимый, почти исчезнувший запах маминых рук. Я нашла страницу: "Катюшин торт на День Рождения".
— Опять хламом перебираешь?
Алевтина Сергеевна стояла в дверях спальни. Она уже не стучалась. Наша спальня тоже стала "общей" территорией.
— Это не хлам. Это память.
— Память... — она скривила губы. — Всю квартиру захламила. Я вот тут... убиралась на кухне. Нашла еще одну твою тетрадку. Жирную, старую.
У меня похолодели руки.
— Какую тетрадку?
— Ну, в клеточку. Я ее под приправу пустила. Вадику нужно специальное питание, я ему травы завариваю, вот и записываю туда пропорции. А то держать в голове...
Я молча пошла на кухню.
На столе, рядом с ее баночками, лежала моя вторая тетрадка. Та, куда я записывала свои собственные кулинарные пробы, когда только начинала жить одна.
А рядом...
Рядом лежала вырванная страница из маминой книжки. Та самая, с рецептом торта на мой день рождения.
Алевтина Сергеевна использовала ее как черновик. Страница была перечеркнута ее размашистым почерком. Поверх маминых слов. "Корень валерианы, 3 части. Пустырник, 2 части..."
Она не просто взяла. Она не просто испортила. Она осквернила.
— Зачем... — прошептала я.
— Что "зачем"? — она вошла следом. — Бумажка и бумажка. Зачем этот мусор копить? Я тебе нормальные блокноты куплю, если тебе так надо.
Она говорила это спокойно, почти равнодушно. Она даже не понимала, что сделала.
Или, наоборот, слишком хорошо понимала.
Она увидела шкатулку у меня в комнате. Поняла, что это мне дорого. И ударила. Тихо, исподтишка. Как она умела.
Я смотрела на перечеркнутый мамин почерк.
Внутри меня что-то оборвалось. Не сгорело, не взорвалось, а просто... оборвалось. Как тонкая нить, на которой до этого момента держалась моя вера в то, что "все наладится".
Я — «Идеалистка» — умерла.
Я подняла на нее глаза. Впервые я не чувствовала ни страха, ни желания угодить.
Только холод.
Я медленно, очень аккуратно взяла исписанный мамин листок.
— Выйдите.
Голос прозвучал глухо, как будто не мой.
Алевтина Сергеевна не ожидала. Она ждала слез, истерики, которую можно было бы предъявить Вадиму.
— Что ты сказала? — она уперла руки в бока.
— Я сказала, — я повернулась к ней, — выйдите. Из моей кухни.
Я сделала ударение на слове «моей».
— Да ты... да ты... — она задохнулась от возмущения. — В моем доме... Ты неблагодарная! Я на вас...
— Это не ваш дом. Это съемная квартира. И я плачу за нее половину. А теперь — выйдите.
— Я сейчас Вадиму позвоню! Он тебе покажет! Ты, соплячка, смеешь матери...
— Звоните.
Я взяла ее сумку, ту самую, из которой она доставала свои "гостинцы", и протянула ей.
Она смотрела на меня несколько секунд, ее лицо пошло красными пятнами. Она ждала, что я моргну, отступлю, как всегда.
Я не моргнула.
Она выхватила сумку и, хлопнув дверью так, что со стены посыпалась штукатурка, ушла.
Я закрыла за ней дверь на задвижку.
Потом я открыла все окна.
Запах ее духов был везде. В шторах, в диване, в моих волосах. Я сорвала эти уродливые горчичные портьеры, швырнув их в угол.
Вечером пришел Вадим. Он был взвинчен.
— Катя, что случилось? Мама в предынфарктном состоянии! Она звонила мне, рыдала! Ты ее выгнала?
Он не спросил "что она сделала?". Он спросил "что сделала ты?".
Я молчала. Я сидела на диване. Рядом со мной стояла небольшая спортивная сумка.
— Вадим, — я показала ему листок. Испорченный листок из маминой книги.
Он мельком взглянул.
— Кать, ну из-за бумажки? Серьезно? — в его голосе было искреннее недоумение. — Ты ведешь себя как ребенок. Ты из-за этой ерунды довела мою мать? Она же... она же извинилась бы!
— Она бы не извинилась.
— Я... я куплю тебе новую тетрадку! Сто! Я куплю тебе книгу рецептов!
Я посмотрела на него. И увидела его по-настоя
щему. Не моего защитника, не моего любимого мужчину. А испуганного мальчика, который прячется за мамину юбку.
— Дело не в тетрадке, Вадим. Дело в том, что ты ей позволил.
— Что позволил? Заботиться обо мне?
— Уничтожать меня.
Он хотел возразить, но я его остановила.
— Ты. Или она.
Я повторила свой ультиматум. Только теперь я знала ответ.
— Катя, это нелепо! — он схватился за голову. — Это... это же мама! Я не могу выбрать! Это ты должна понять!
— Я поняла.
Я встала и взяла сумку.
— Куда ты? — он испугался. По-настоящему. — Катя, стой! Перестань! Это же манипуляция!
— Нет, Вадим. Манипуляция — это "больное сердце". Манипуляция — это вылитый крем. Манипуляция — это леопардовый пеньюар. И отключенный интернет.
Я открыла дверь.
— А это — решение.
Он схватил меня за руку.
— Ты же... ты же ничего не собрала! Куда ты пойдешь? У тебя же никого нет! Ты...
Он запнулся. Но я знала, какое слово он хотел сказать. "Оборванка".
— Я ухожу.
Я вырвала руку и вышла.
Я сняла комнату в старой коммуналке. Далеко от центра, с общим санузлом. Но там был высокий потолок и окно, в которое било солнце.
И там не пахло чужими духами.
Первую неделю я просто спала и работала. Вадим звонил. Сначала кричал. Потом умолял.
— Катя, вернись. Мама... ей правда плохо. Она лежит.
— Вызови врача, Вадим.
— Она просит тебя. Она... она все поняла.
Я не верила.
Он пришел ко мне на работу. Ждал у входа. Похудевший, осунувшийся, в несвежей рубашке.
— Катя. Пожалуйста. Я... я не могу так. Дом пустой.
— Он не пустой. Там твоя мама.
— Она у себя. Я... Кать, я поговорю с ней. Я все решу. Только вернись.
Он протянул мне букет. Три поникшие розы.
— Вадим, уходи.
— Я не уйду! — он вдруг сел на скамейку и закрыл лицо руками. — Я не знаю, что делать...
И тогда он рассказал.
— Она... она не всегда такая была.
Он рассказал про отца. Который ушел, когда Вадиму было десять. Ушел к другой женщине.
— Она была... ну... простая. Не из нашего круга. Без образования, без денег. Мама ее так и звала...
Он замолчал.
— Оборванка, — тихо сказала я.
Он кивнул.
— Мама тогда чуть с ума не сошла. Она вцепилась в меня. Она решила, что я — единственный, кто у нее есть. Что она должна сделать мою жизнь идеальной. Защитить меня... от всего.
— И от меня.
— Когда я привел тебя... она как будто увидела призрак. Она решила, что ты — это та самая женщина. Что ты уведешь меня, и я брошу ее, как отец.
Я слушала, и лед внутри меня не таял. Он становился крепче.
— Она врала тебе, Катя, — сказал он шепотом. — Все это время.
— Что?
— Ее "больное сердце". Это ложь. Она придумала это еще когда я был в школе. Чтобы я не уехал учиться в другой город. Она... она просто не хотела меня отпускать. Она так боялась остаться одна.
Он поднял на меня глаза, полные слез.
— Она не злая, Кать. Она... сломленная. Она просто очень, очень несчастная женщина.
Я смотрела на него. На мужчину, который знал, что его мать лжет. Знал, почему она меня ненавидит. И молчал.
Он позволял этой несчастной, сломленной женщине уничтожать меня, чтобы самому не испытывать дискомфорт.
— Мне жаль ее, — сказала я. Честно. — Мне очень жаль твою маму, Вадим.
Он с надеждой посмотрел на меня.
— Но тебя, Вадим, мне не жаль совсем.
Надежда в его глазах погасла.
— Она больна. Ей нужна помощь. А ты — ее пособник. Ты знал, что это ложь, и пользовался ей. "Катя, не расстраивай маму, у нее сердце".
— Я... я не...
— Ты. Ты делал это. А теперь ты пришел, чтобы я вернулась в этот ад? Чтобы жалеть ее вместе с тобой?
Я встала.
— Что... что теперь? — прошептал он.
— Теперь, Вадим, ты пойдешь домой. И, может быть, впервые в жизни, начнешь заботиться о своей матери по-настоящему. Наймешь ей врача. Не кардиолога.
Я повернулась, чтобы уйти.
— А ты?!
Я остановилась.
— А я буду жить.
Я пошла в свою комнату. В свой новый дом.
Вечером я достала мамину записную книжку. Аккуратно вклеила исписанный лист обратно. Он был как шрам.
Я провела пальцем по ее выцветшему почерку.
Я была одна. У меня не было ни гроша. Я была та самая «оборванка».
Но впервые за долгое время я могла дышать.
Прошло два месяца.
Моя комната в коммуналке больше не казалась чужой. Я повесила на окно легкую белую занавеску. Купила себе новую чашку — большую, синюю.
Я работала, брала больше заказов. Откладывала деньги.
Вадим позвонил снова. Голос был тусклый, безжизненный.
— Кать, забери, пожалуйста, оставшиеся вещи. Коробки твои.
Я не хотела идти туда. Но в тех коробках были мои детские фотографии и диплом.
— Хорошо. Я приду в субботу.
Я вошла в ту квартиру.
Первое, что я ощутила — запах. Резких духов больше не было. Пахло пылью, чем-то кислым, немытым и застоявшимся. Пахло поражением.
На кухне, которую я когда-то пыталась считать своей, стояла гора немытой посуды. Горчичные шторы, которые я сорвала, так и валялись в углу. Вадим просто повесил на окно старую простыню.
Он сидел за столом в той же мятой футболке, в которой я видела его в прошлый раз.
— Она... она не здесь, — сказал он, не глядя на меня.
— Алевтина Сергеевна?
— Я отвез ее домой. К ней. Почти сразу, как ты ушла.
Он посмотрел на меня пустыми глазами.
— Я сделал, как ты сказала. Нашел ей врача. Психотерапевта.
Он горько усмехнулся.
— Она выгнала его. Обвинила меня в том, что я хочу упечь ее в психушку. Что я... такой же предатель, как отец.
Он замолчал, подбирая слова.
— Она больше не врет про сердце. Она теперь вообще со мной не разговаривает.
Вот она. Трагедия.
Ее самый большой страх сбылся. Она осталась одна. По-настоящему.
Ее главное оружие — ее "болезнь" и его чувство вины — сломалось, когда правда вышла наружу. И сын, который прозрел, стал ей не нужен. Он больше не был ее рабом. Он стал просто... свидетелем ее поражения.
А она не прощала свидетелей.
— Мне жаль, Вадим, — сказала я.
— Не надо, — он махнул рукой. — Я... я сам.
Я быстро нашла свои коробки.
— Кать... — он остановил меня у двери. — Может... начнем сначала? Без нее.
Я посмотрела на него. На грязную кухню. На его отчаяние.
— Нет, Вадим.
— Почему? Она же больше не лезет!
— Потому что ты ждешь, что я приду и спасу тебя. Сначала — от мамы. Теперь — от этой грязи. Ты ищешь не жену, Вадим. Ты ищешь новую маму.
Я кивнула на гору посуды.
— А тебе, Вадим, нужно просто самому вымыть тарелки.
Я открыла дверь и вышла.
Я спускалась по лестнице, неся свои коробки. В одной из них лежала мамина записная книжка. Целая.
Я не знала, что будет завтра. Найду ли я квартиру получше или накоплю на первый взнос.
Я не стала "сильной бизнес-леди" из фильмов. Я осталась Катей, бухгалтером на удаленке.
Но я больше не была оборванкой.
Потому что «оборванкой» меня делало не старое платье и отсутствие денег. А отчаянная попытка вписаться в семью, которая никогда не собиралась меня принимать.
Я вышла на улицу. Шел мелкий снег. Воздух был морозным и чистым.
Эпилог
Прошел год.
Я сидела в своей, пусть и крошечной, но отдельной квартире. В чистой, залитой солнцем кухне. У меня была новая работа — я вела бухгалтерию небольшого издательства.
Я пила утренний напиток из той самой синей чашки. Жизнь вошла в колею. Спокойную, предсказуемую.
Шрамы остались. Иногда я вздрагивала от запаха тяжелых духов на улице. Иногда мне снилась гора немытой посуды.
Но я научилась с этим жить.
В тот день я заканчивала годовой отчет. Зазвонил домофон. Я никого не ждала.
— Кто?
— Екатерина? Меня зовут Андрей Николаевич. Я... — голос в трубке на мгновение запнулся, — ...я отец Вадима.
Земля качнулась.
Тот самый мифический «предатель», из-за которого, по версии Алевтины Сергеевны, и началась вся ее трагедия.
— Я... я вас слушаю, — сказала я, не понимая, зачем открываю дверь.
Он вошел. Высокий, седой, с очень усталыми глазами. Совершенно не похожий на Вадима.
— Простите, что вот так. Я искал вас.
— Зачем? — я стояла у двери, не предлагая ему войти.
— Я... я недавно видел Вадима. Случайно. В парке. Он... не очень хорошо выглядит.
Андрей Николаевич помолчал.
— Я знаю, что вы расстались. Он мне... не сразу, но рассказал. И он сказал, что она вам говорила. Как она вас называла.
Я молчала.
— Екатерина, то, что Вадим рассказал вам обо мне... о моем уходе... это не вся правда. Это та версия, которую она скармливала ему с десяти лет.
Я смотрела на него, и лед, который, как мне казалось, давно растаял, снова начал нарастать.
— Он сказал, я ушел к "простой женщине", — продолжил он. — К "оборванке".
— Да.
Он горько усмехнулся.
— Женщину, к которой я ушел, звали Елена. Она была доктором наук. Блестящим физиком. И она была... моей первой женой.
Я не дышала.
— Алевтина была секретаршей в нашем НИИ. Это она была той... "оборванкой", которая увела меня из семьи. Это она разбила мой первый брак.
У меня потемнело в глазах.
— Она была такой тихой, такой... несчастной. Я ушел к ней. Бросил Лену. А потом... потом родился Вадим. И она начала меня душить.
Он провел рукой по лицу.
— Она панически боялась, что я поступлю с ней так же, как поступил с Леной. Что я найду кого-то еще. Она выгнала всех моих друзей. Она устраивала мне сцены из-за каждой задержки на работе.
— А потом... — он посмотрел мне прямо в глаза, — я встретил Лену. Спустя десять лет. Случайно. И понял, что я потерял.
Он ушел обратно к первой жене.
— То, что Алевтина делала с вами... она не боялась, что вы повторите чью-то историю. Она боялась, что вы повторите ее собственную.
Она видела в каждой женщине себя. Ту, другую, которая приходит и уводит.
— Она ненавидела вас, — сказал он тихо, — потому что вы были той, кем она никогда не могла стать. Достойной. А не той, что крадет чужое.
Я прислонилась к стене. Вся история перевернулась.
Алевтина была не жертвой. Она была хищником, который всю жизнь боялся другого хищника.
— Зачем вы мне это рассказываете? — прошептала я.
— Вадим... он не просто так в таком состоянии. Алевтина... она исчезла.
— Как... исчезла?
— Она продала свою квартиру. Еще месяц назад. Сняла все деньги со счетов. И пропала. Вадим думает, что она уехала. Но я... я знаю ее. Она не уезжает. Она затаивается.
Он шагнул ко мне ближе.
— Она сделала это после того, как он снова попытался с ней помириться. И, по его словам, он в пылу ссоры... обвинил ее. Во всем. Сказал ей, что знает правду. Про меня и Лену.
— Откуда он...
— Я ему рассказал. Когда встретил в парке.
Андрей Николаевич посмотрел на меня с тревогой.
— Она никогда не прощала, когда ее выводили на чистую воду. Никогда. И сейчас она винит во всем не меня. И не Вадима.
Я поняла.
— Она винит меня.
— Она считает, что это вы разрушили ее жизнь. Что это вы настроили против нее сына. Она не успокоится, пока не...
Он не договорил.
— Я пришел предупредить вас, Екатерина. Вадим думает, что она сдалась. А я думаю, что она только начала. Она звонила моим старым коллегам... якобы просто поболтать. Она спрашивала про тебя. Где ты работаешь, как живешь. Она собирает информацию. Будьте осторожны.
Читайте продолжение тут
Напишите, что вы думаете об этой истории! Мне будет очень приятно!
Если вам понравилось, поставьте лайк и подпишитесь на канал. С вами был Джесси Джеймс.
Все мои истории являются вымыслом.