Тетрадь на восемь шагов. Я думал, это план лечения. Оказалось — письмо тому, кого во мне ещё нет.
Сначала — звук. Железная ложка о батарею, только громче и ближе: школьный звонок режет воздух, и стекло в дверях дрожит как вода в стакане. Пол блестит влажной полосой, пахнет хлоркой и мокрой тряпкой. Я сжимаю тетрадь до белых костяшек — картон сереет от пальцев. У дальнего марша щёлкает лифт. Мой внутри отвечает эхом и едет вниз.
Мне шестнадцать, и дефицит у меня один — воздух между вдохом и словом. Прошлой весной «скорая» забрала меня с физры, а лампы в медпункте были слишком белыми, будто из них вымыли тёплый цвет. С тех пор я научился стоять ровно, как будто всё в порядке. Снаружи — «нормально». Внутри — перекос, которого никто не видит. И как объяснить это тому, кто не слышит звонок моей головы?
Тренер по реабилитации, бывший бегун, ладони — резина манежа, сунул мне тетрадь. «Восемь задач. По одной в день», — сказал он тоном, будто отдавал ключ. Обложка плотная, угол засаленный, на форзаце — царапина графитом: «дыши, когда звенит». Я кивнул, как кивают, когда страшно показаться смешным. Спокойствие не сдаётся по инструкции. Разве что — по жесту.
— Неделя на допуск к сцене, — завуч подцепила очки указательным пальцем. — Иначе — без выпускного.
Металл микрофона вдруг заныл где‑то на языке, хоть я к нему не прикасался. Я перелистнул первую страницу — клетки дня ровные, строгие, — и внутри щёлкнуло: «поехали». Но куда именно я опять еду?
Шаг 1 назывался «Заземление». Я выбрал его прямо в переполненном кабинете. Кондиционер тянулся гулом, как рой за стеной; линолеум с резаными швами ловил взгляд светлыми нитями. «Найди пять холодных точек», — велела тетрадь. Я прикасался к ножке стола, краю батареи, подоконнику, металлическому углу парты и лбу — и считал. Сосед шепнул: «Шьёшь?» — и от этого шва стало больше, а мой лифт рванул ниже. Сколько раз ещё я буду «шить» себя заново?
Дома я тренировался на лестничной клетке, где пахло железной пылью перил и мокрым картоном. Мама стучала ложками — быстрый, нервный ритм — и говорила привычное «ты же парень, соберись». Я пытался объяснить, что «собраться» — это когда леска снова держит груз, а у меня катушка крутится вхолостую. Пустые поля тетради давили белизной, как снег в лицо: «пиши», — а слова будто застывают, как вода в трубах.
На «Шаге 3» случилась странность. Под лампой на бледном поле проявились слова, как если стирали карандаш, но не до конца: «Вернусь, если ты это прочтёшь. Я — это ты через год». Бумага шершавела под пальцами, пахла графитом и чем‑то библиотечным. Я провёл по букве «я», и она стала темнее. Внутри стало тише — и страшнее. Если это письма из будущего, то кому я сейчас отвечаю?
С того вечера цель поменялась. Уже не «дотянуть до выпускного», а «научиться возвращаться себе», когда мир перекосило. Ставки стали личными: сорвёшь сцену — признаешь, что письмо не тебе. Пройдёшь — допишешь следующее. Но можно ли научиться голосу, если в тебя встроили сирену?
Репетиция пахла пылью кулис, подсохшим маркёром и сладким мармеладом из буфета. Ведущий вытянул мою карточку — прямой удар. Я открыл рот — язык превратился в деревянную линейку. В туалете холод керамики утащил тепло из ладоней, вода пахла железом. Я сел на закрытую крышку, согнулся и считал капли, как ступени вниз: одна, две, три, четыре, пять… За стеной повернулся ключ. Кто‑то входит. К кому?
Передо мной было две двери — к сцене и к дому. Либо выйти и сказать правду — «меня качает», — либо написать в тетради «не сегодня». На «Шаге 5» была нарисована сцена и подписано: «Переназначь зрителя: это ты». Ниже — приписка: «Перед словами — жест». Я уже занёс ручку, чтобы перенести всё «на потом», но на полях проступила тень ещё одной строки: «Не объясняй — покажи». Что именно я должен показать, если всё внутри — туман?
Генеральная репетиция шуршала чужими платьями и хрипела кабелями. Свет был тёплый и пыльный; взвешенные в лучах крупинки напоминали снег из старого кино. Я подошёл к ведущему: «С меня начни». Голос прозвучал ровно, как у человека, у которого есть план, хотя у меня был только жест. Пальцы холодные, как февральские перила, но в лунке ногтя подушечка большого пальца нашла знакомую выемку. Если не сейчас — когда?
Учебная сирена завыла резко, и зал на секунду стал глухим. Пара ребят неловко засмеялась — так бывает, когда страшно. Мой лифт поехал по привычному маршруту, и это было обидно — сценарий без вариаций. Я поднял правую руку и упёр большой палец в ноготь указательного. Лёгкая точечная боль — как иголка к коже. «Секунду», — сказал я в микрофон, и мне действительно дали секунду. Три вдоха. Три длинных выдоха. Металлический привкус исчез, словно кто‑то перекрыл кран. Сработает ли это перед полным залом?
— Восемь задач, — сказал я и почувствовал, как слова нашли рельсы.
— Каких? — из темноты крикнули доброжелательно, спасая паузу.
— Которые отдаёшь себе, когда звенит, — ответил я и держал тетрадь не как щит, а как стекло, в котором видно лицо.
Я говорил коротко: про швы на полу — их можно считать, когда качает; про пять холодных точек — они собирают обратно; про жест — домашнюю кнопку в руке. Я избегал длинных объяснений — делал. Пауза между мной и залом растянулась, но не порвалась. Не в этом ли и есть речь — удержать паузу, не убегая?
Кто‑то справа чихнул — обычная жизнь вернулась в звук. Часы на стене тикнули на долю медленнее. Я ещё раз «якорился» — на миллиметр сильнее — и договорил. Никто не хлопал дольше нормы, никто не плакал. Ничего «киношного» не случилось, кроме одного: тишина стала на моей стороне. Но хватит ли этой тишины на сам выпускной?
Сам выпускной пах уже не хлоркой, а сладкой пылью шариков и новой тканью костюмов. Свет лился с прожекторов мягко, как мука из ситечка; на лакированном полу прыгали блики. Тетрадь лежала в рюкзаке, молнией наружу — квадратная спина у меня за плечами. Я шёл к центру и чувствовал, как кеды цепляют крошечные неровности лака — не чтобы споткнуться, а чтобы помнить: пол — это пол. «Готов?» — спросил ведущий. «Да», — сказал я, и в это «да» никто не подмешал «держись».
— Хорошо сказал, — шепнул тренер у кулера, где вода пахла пластиком и ледом. — Видел, как держал паузу?
— Я держал ноготь, — сказал я, глядя на большой палец. В лунке осталась светлая полоска, почти не видная. — Остальное само.
— Это и есть мышца, — кивнул он. — Мышца возвращения.
Дома я снял рюкзак и поставил на полку, где зимние шарфы ждут своего часа. Тетрадь вынул осторожно, как фотографию из конверта, и положил обложкой к стене — чтобы не видеть надпись и всё равно знать, где она. На кухне кипел чайник, пар шёл лениво, по‑домашнему. Мама выглянула в дверной проём; запах зелёного чая смешался с ванилью от выпечки соседей.
— Как прошло? — спросила она, держа кружку двумя руками.
— Нормально. Просто сделал жест, — слова встали на места, как мебель.
— Какой жест?
— Никакой, — ответил я. И это была точность, а не уклон. Есть вещи, которые теряют силу от лишних слов.
Ночью я открыл тетрадь наугад. Бумага шуршала, как январский снег под подошвой. На дальнем развороте — моя же приписка: «Если забудешь — положи палец на ноготь. Дом — тут». Я усмехнулся в темноте, и в голове щёлкнула лестничная лампочка — та, что обычно гаснет слишком рано. В эту ночь она почему‑то горела дольше. Хватит ли её на завтра?
Утро пахло мокрым железом качелей и свежей тряпкой у дворницкой. Школьный звонок был глуше, будто его накрыли тканью; птицы перекрикивали его спокойно. Я остановился посреди асфальта, сделал «якорь» и пошёл дальше. Не потому что стал смелым — потому что шаг умеет каждый. Соседский пёс принюхался к моему кроссовку и махнул хвостом, как будто одобрил новый маршрут.
Через неделю тренер поймал меня у входа в спортзал, где пахло резиной дорожек и йодовой сеткой из медпункта.
— Ты заносишь ногу туда, где она раньше не стояла, — сказал он и улыбнулся краем рта.
Фраза странная и точная. В коридоре включили учебную сирену — проверка. Ряд ребят в шортах вздрогнул. Я не обернулся. Не из гордости — просто ремень привычки держал меня в нужной плоскости.
Иногда тетрадь будто сама просит открыть её. Я сажусь у окна — пахнет холодным стеклом и батареей — и читаю то, чего ещё нет. Представляю, как «я через год» выводит буквы на бледных полях. Иногда это одна строчка: «Пей воду». Иногда — маленький рисунок сцены со стрелкой «сюда». Я не знаю, откуда берутся эти подсказки. Наверное, голос растёт там, где ему не мешают объяснения.
С одноклассниками мы почти не говорим об этом вслух. Как‑то один спросил в курилке:
— Что за тема у тебя с пальцем?
— Просто помню, — сказал я.
— Круто, если бы география так работала, — усмехнулся он.
Вечером он прислал смайлик с поднятым большим пальцем. Больше тему не трогали. Некоторым разговорам лучше быть жестами.
Завуч, ставившая сроки, на выпускном вручала грамоты — пахла строгим лимонным парфюмом. Когда я проходил мимо, она легко коснулась локтя:
— Речь была ровная.
«Ровная» — лучший комплимент, когда годами качало. Иногда достаточно, чтобы пол перестал уезжать.
Я не победил тревогу и не получил медаль. Я нашёл способ возвращаться, когда внутренняя карта вдруг меняется. Большой палец упирается в ноготь — мостик через лужу, а не мост через пропасть. Тетрадь молчит на полке, как хороший сторож: его не замечаешь, пока он на посту. Иногда я её всё же открываю — наугад — и там пустые клетки, готовые принять слова. Может быть, однажды я допишу «Шаг 9», хотя в тетради его нет. У возвращения всегда хватает ещё одной строки.
Дверь в комнату закрылась мягко. Впервые — изнутри.
Если у вас тоже звенит — напишите, какой жест возвращает вас домой. Я читаю.