Он был королём, но всё ещё жил в замке отца его жены
Глеб вошёл в квартиру резким движением, словно боевой пикой пробивая завесу вечера. Дверь захлопнулась за ним с громким щелчком, и в этом звуке был весь спектр его ярости — разочарование, унижение, бессильный гнев человека, который считал себя гением, но никто это не признавал.
— Они просто смеются надо мной! В лицо смеют! — крикнул он, швыряя пиджак на ближайшее кресло. Пиджак стоил как месячная зарплата среднестатистического россиянина, но Глеб не обращал на это внимания. Для него деньги были просто орудием, способом доказать свою ценность миру, который упорно отказывался это замечать.
Квартира на двадцать пятом этаже была их крепостью. Панорамное окно, через которое вся Москва раскидывалась у ног, выглядело как подарок судьбы, но на самом деле это был подарок её отца. Всё в этой квартире было даром — и стены, и вид, и даже воздух, которым они дышали, казалось, дышали по его милости. Глеб ненавидел это осознание, но жить в этой роскоши он никак не собирался отказываться.
Соня стояла у барной стойки, протирая винный бокал. Её движения были отточены, каждое — на месте, как в балете. Она знала этот момент. Прелюдия. Вступление к длинному концерту одноголосого плача.
— Что-то не получилось на встрече? — спросила она, не поворачиваясь. Её голос был спокойным, но в нём слышалось что-то отстранённое, холодное. Иван Петрович и Алла Сергеевна, её родители, её свекровь и свекор Глеба, снова побеспокоили его самолюбие.
— Не получилось? Всё получилось в худшем варианте! — Глеб начал расхаживать по гостиной, как тигр в клетке. — Я им показал расчёты, аналитику! Я им выложил, что конкуренты уже обогнали нас по марже. Что если мы сейчас не вложимся в новое оборудование, через полгода будем продавать тряпьё с нулевой прибылью. А этот старый хрыч Петровский — твой отец, кстати, — сказал, что ему нужно «посоветоваться с инвесторами». Посоветоваться! Я же главный инвестор!
Соня поставила один бокал на полку и взяла второй. Она знала, что это неправда. Главный инвестор — это её отец, Иван Петрович. Это её мать, Алла Сергеевна, которая тридцать лет проработала бухгалтером и знала в деньгах толк. Они были главными. Глеб был просто управляющим, умелым, но всё же наёмным работником, облаченным в костюм генерального директора.
— Всё из-за твоего отца! — сорвалось у Глеба. Вот она, кульминация предисловия. — Он должен был дать нормальную сумму! Не эту жалкую подачку на карманные расходы! Как можно вести бизнес, когда у тебя связаны руки? Когда каждое стратегическое решение должно согласовать пенсионер, который в своей жизни самое большое вложение сделал в дачный участок?
Дачный участок, который Иван Петрович, кстати, купил на собственные деньги после пятидесяти лет работы. Дачный участок, который Глеб несколько раз ненавязчиво пытался предложить выставить на продажу, чтобы получить «освежение инвестиций».
Соня повернулась к нему. Её лицо было спокойно, почти непроницаемо, но в её глазах сверкнул огонёк, который мог означать либо слёзы, либо ледяную решимость.
— Мой отец дал тебе стартовый капитал. Он купил нам эту квартиру. Оплатил твой новый автомобиль. Мне продолжать список?
Её слова были суховаты, как нарезанный хлеб. Это была констатация, не укор. И оттого они ударили сильнее.
— Оплатил! Купил! — передразнил Глеб с жестокой улыбкой. — Он просто покупал твоё благополучие! Выкладывал деньги, чтобы его дочка жила красиво, а не потому, что верит в мой бизнес. И я должен быть ему вечно благодарен? Должен на коленях кланяться за каждую копейку? Если бы я с самого начала имел нормальный капитал, я уже давно был бы в списке Forbes! А не выпрашивал бы жалкие кредиты у банковских крыс!
Он подошёл к окну, упёрся руками в холодное стекло. Его отражение было тёмным, напряженным. Гениальным. По крайней мере, в его собственном воображении.
— Твоя мать, — продолжал он, вкладывая в каждое слово презрение, — перекладывала бумажки в бухгалтерии тридцать лет и думает, что она знает о больших деньгах? А твой отец рисовал какие-то схемы в НИИ, продал пару патентов и воображает себя королём? Они хорошие люди, Соня, но они — прошлое. Они не понимают рисковые инвестиции, масштабирование, захват рынка. Их деньги — это якорь, который не даёт моему кораблю выйти в открытое море!
Его слова были страстны, наполнены абсолютной убеждённостью в своей правоте. Он верил, что говорит. Каждый день, глядя на себя в зеркало, он видел гения, которого удерживают на месте люди, неспособные понять его размах.
Соня молчала. Её молчание было хуже, чем если бы она кричала. Она знала его, знала его лучше, чем он знал себя. Зато она ясно видела, кто он есть на самом деле.
Она медленно поставила третий бокал на полку. Потом обернулась к нему полностью. В её движениях чувствовалась завершённость, словно она только что приняла решение, которое вынашивала давно. Её глаза потемнели, словно в них упал камень в глубокую воду.
— Не смей больше никогда просить помощь у моих родителей для своего бизнеса, — сказала она твёрдо. — Я сама им скажу, чтобы они ни копейки тебе не давали.
Глеб опешил. Он ожидал чего угодно — плача, упрёков, попыток его успокоить. Но не этого холодного, приказного тона.
— Ты в своём уме? Ты хочешь потопить нас обоих?
— Нас? — Соня сделала шаг вперёд. Между ними осталось два метра. — Это твой бизнес, Глеб. Твои амбиции. Твои наполеоновские планы. А мои родители — это просто кошелёк, который ты терпишь из жалости. Я вижу, что ты делаешь. По воскресеньям ты сидишь за их столом, ешь маму пирог, улыбаешься своей лучшей улыбкой благодарного зятя. Называешь папу «Иван Петрович» и маму «Алла Сергеевна» с этим твоим приторным уважением в голосе. Спрашиваешь про здоровье, про дачу, про их жизнь. А потом приходишь сюда и вытираешь об них ноги, называя их мещанами.
Её слова были точны, как пули. Глеб почувствовал, как земля уходит из-под него.
— А что ты хотела? Чтобы я им в лицо сказал правду? Что они ничего не понимают в экономике?
— Я хотела, чтобы ты был честен хотя бы с собой! — голос Сони повысился, в нём зазвучала боль, которую она копила долгие годы. — Ты не гений, Глеб. Ты паразит. Ты берёшь их деньги, пользуешься их связями, живёшь в квартире, которую они купили, ездишь на машине, которую они оплатили, и при этом ненавидишь их за то, что они не дают тебе ещё больше. Ты презираешь их за то, что они не отдают тебе ресурсы безропотно. Это не их слабость, Глеб. Это твоя зависимость. От денег, от их признания, от иллюзии, что ты что-то из себя представляешь.
Слова вонзились ему в самое сердце. Паразит. Зависимость. Он отшатнулся, словно получил удар.
— Ты… ты… — начал было он, но не нашёлся. Его лицо побелело.
— Да что они мне?! — завопил он, переходя в наступление, потому что оборона была потеряна. — Кинули подачку и думают, что купили меня? Что я буду вечно обязан им? Я создал на эти деньги актив! Я, а не твой отец с его пыльными чертежами! Они дали семена, а я вырастил урожай! И я не позволю им…
Он не договорил. На его лице появилось выражение ужаса, словно он только что услышал сам себя. Но было уже поздно.
Соня достала телефон. Её движения были спокойными и деловыми. Она нажала на вызов. Громкая связь.
— Да, дочка, — раздался из динамика голос её отца, уставший, но узнаваемый.
Глеб замёрз. Его лицо стало серым.
— Папа, — произнесла Соня ровным тоном, — я звоню по делу. Глеб только что заявил, что ваши инвестиции — это подачка. И что он не позволит вам контролировать его решения.
Пауза. Глеб смотрел на неё, не веря в происходящее.
— Понятно, — наконец произнёс отец.
— В связи с этим, — продолжила Соня, — я, как представитель ваших интересов, считаю, что наше дальнейшее сотрудничество с генеральным директором невозможно. Он продемонстрировал полное неуважение. Я инициирую процедуру возврата активов. Завтра утром приготовь документы.
Она сбросила вызов. Положила телефон на стойку. И посмотрела на мужа.
В её взгляде было не ненависть. Было намного хуже — полное безразличие. Как смотрят на сломанную вещь.
Глеб стоял посреди гостиной, словно превратившись в статую. Его империя, которую он лелеял и которой так гордился, только что рухнула в пыль двумя короткими фразами. Весь мир, в котором он был королём, оказался декорацией, и сейчас её убирали со сцены.
— Ты… — хрипло прошептал он. — Ты разыграла спектакль. Ты сейчас перезвонишь и скажешь, что шутила.
— Нет, Глеб. — Соня уже шла к выходу. — Это не скандал. Это заседание совета директоров. И ты на нём больше не председатель.
— Какой совет?! — закричал он ей в спину. — Соня! Подожди!
Она остановилась в дверях, не оборачиваясь.
— Нас больше нет, — сказала она тихо. — Есть компания, которая меняет генерального директора. Ты можешь пожить здесь ещё пару дней, пока мои люди не приедят описывать имущество. Квартира оформлена на отца. Как и твоя машина. Последняя подачка.
Дверь тихо щёлкнула. Он остался один.
Огни ночного города смотрели на него холодно, как тысячи насмешливых глаз. Глеб упал в кресло, где ещё лежал его дорогой пиджак. Всё, что он считал своим, оказалось миражом. Его империя никогда не существовала. Был только он. И он был никем.
Пять лет. Пять лет он жил в квартире, которая никогда не будет его. Пять лет он вождился машиной, которая никогда не будет его. Пять лет он был королём на чужом троне.
Свекровь — мать его жены, Алла Сергеевна — всегда смотрела на него с какой-то нежной жалостью. Он думал, что это восхищение. А свекор, Иван Петрович, всегда на совещаниях молчал, позволяя ему говорить. Глеб думал, что это признание его таланта. На самом деле это было молчание человека, который знает всю правду.
Соня его жена, его невестка в собственной семье, оказалась агентом своих родителей, хранительницей интересов, стражем границ. Она была представителем той жизни, которой он так презирал, но на которой жил. Паразит, сказала она. И это было правдой.
Его мозг безумно пытался найти выход, способ всё исправить. Но за окном светила городская ночь, безжалостная и прекрасная, и в этом свете был только один вывод: он построил царство на чужих костях, и теперь это царство рассыпалось, оставив его голым на ледяном полу реальности.
Завтра люди его тестя придут и начнут описывать имущество. Они возьмут квартиру, машину, документы на компанию. Ему ничего не останется, кроме горечи и осознания того, что гениальность была только иллюзией, которую он создавал, глядя на себя в зеркало, отражавшее не его самого, а желаемый образ.
Он встал и подошёл к тому же окну, у которого стоял часом раньше, уверенный в своём величии. Теперь он был просто человеком. Просто парнем без денег, без компании, без дома, который глядел на огни города и понимал, что звёзды видны только тогда, когда ты совсем один. И это знание было невыносимо