Конверт лежал на кухонном столе, как граната с выдернутой чекой. Я смотрела на него и не могла решить: открыть самой или дождаться Максима?
С одной стороны — чужое письмо, не моё дело. С другой — если там что-то страшное? Что-то, что разрушит его мир?
Начало этой истории читайте в первой части.
Я ждала до вечера. Максим вернулся в восьмом часу — уставший, но довольный. Новая работа, новый дом, всё налаживается. Он поцеловал меня, пошёл в душ, потом вернулся на кухню в домашних штанах и футболке.
— Что на ужин? — спросил, открывая холодильник.
— Макс, — я положила руку на конверт. — Тебе пришло письмо.
Он обернулся, посмотрел на мою руку.
— Какое письмо?
— От твоей мамы. Настоящей мамы. Веры.
Он замер. Закрыл холодильник медленно, подошёл к столу.
— Что ты сказала?
— Приходила женщина. Ирина. Сказала, что она сестра твоей матери. Твоя тётя. Принесла это, — я протянула конверт. — Письмо, которое Вера написала перед смертью. Для тебя.
Максим взял конверт, но не открывал. Смотрел на него, как на что-то нереальное.
— Вера? — переспросил он. — Кто такая Вера?
Я поняла — он правда не знает. Анна Фёдоровна так хорошо скрыла правду, что он даже не помнит имени родной матери.
— Садись, — я взяла его за руку. — Мне нужно кое-что рассказать.
Мы сели. Я налила воды, сделала глоток для храбрости.
— Анна Фёдоровна не твоя родная мать, — сказала прямо. — Твоя мама умерла, когда тебе было семь лет. Её звали Вера Сергеевна. Анна Фёдоровна — вторая жена твоего отца. Она растила тебя, но не родила.
Максим побледнел. Опустил конверт на стол.
— Что? Нет. Мама... она всегда была. Я помню её с детства.
— С семи лет, — я поправила. — До этого была Вера. Твоя настоящая мать.
— Откуда ты знаешь?
— Случайно нашла документы. Свидетельство о рождении. О смерти Веры. О браке отца с Анной Фёдоровной, — я взяла его руку. — Макс, прости. Я не хотела молчать, но боялась тебя ранить.
Он сидел неподвижно, переваривая информацию. Потом резко встал, прошёлся по кухне.
— Значит, я всю жизнь называл мамой чужую женщину? — он повернулся. — А родную не помню?
— Тебе было семь, — я встала, подошла. — Ты ребёнок был. Не виноват.
— А папа? — голос сорвался. — Он знал и молчал? Анна молчала? Все молчали?!
— Они хотели защитить тебя...
— От чего?! — он ударил кулаком по столу. — От правды? От памяти о родной матери?!
Я молчала. Он был прав.
Максим схватил конверт, разорвал. Внутри лежали два листа, исписанные аккуратным почерком. Он начал читать вслух, голос дрожал:
«Мой любимый Максимка. Когда ты прочитаешь это, мне уже не будет рядом. Прости, что ухожу так рано. Прости, что не увижу, каким ты станешь.
Я знаю, что Анна будет растить тебя. Твой папа хороший человек, но слабый. Ему нужна опора. Анна — сильная женщина, она справится. Она будет любить тебя, как своего. Я прошу её об этом.
Но, сынок, помни: где бы ты ни был, что бы ни случилось, я всегда с тобой. В твоих глазах, в улыбке, в доброте. Ты похож на меня, говорят врачи. И я рада.
Не вини папу за то, что он женится снова. Не вини Анну за то, что она займёт моё место. Им тоже больно. Просто живи, будь счастлив, люби. Это всё, что я хочу.
P.S. В шкатулке на антресоли лежат мои дневники. Если захочешь узнать обо мне — прочитай. Там вся я, настоящая. Твоя мама, которая любит тебя всегда. Вера».
Максим дочитал и опустился на стул. Слёзы текли по лицу, он не вытирал.
— Она просила Анну любить меня, — прошептал он. — А я даже не помню её.
Я обняла его, прижала к себе. Он плакал — впервые за все годы, что я его знала. Плакал долго, навзрыд, как ребёнок.
Потом успокоился, вытер лицо рукавом.
— Дневники, — сказал он. — Надо найти дневники.
— Они у Анны Фёдоровны, — я напомнила. — В шкатулке на антресоли.
— Поедем. Сейчас.
— Макс, уже поздно...
— Сейчас, — он встал. — Я должен знать. Всё.
Мы оделись, сели в машину. Дорога до родительского дома заняла полчаса. Максим молчал всю дорогу, сжимая руль так, что побелели костяшки пальцев.
Подъехали, он вышел, не выключая двигатель. Я пошла следом.
Дверь открыла Анна Фёдоровна в халате, сонная.
— Максим? Таня? Что случилось?
— Мне нужны дневники, — он прошёл мимо неё в дом. — Дневники Веры. Где они?
Она застыла. Лицо стало белым.
— Откуда ты... кто сказал?
— Неважно, — он развернулся к ней. — Где дневники?
— Максим, послушай...
— Где?! — крикнул он так, что она вздрогнула.
Анна Фёдоровна медленно прошла в гостиную, встала на стул, достала с антресоли пыльную коробку. Протянула Максиму.
— Здесь, — сказала тихо. — Всегда были здесь.
Он взял коробку, открыл. Внутри лежали старые тетради — пять штук, в кожаных обложках.
— Почему ты мне не сказала? — он посмотрел на неё. — Почему скрывала?
— Боялась, — она опустилась в кресло. — Боялась, что ты узнаешь правду и уйдёшь. Перестанешь считать меня мамой.
— Ты не мама, — он сказал жестко. — Ты мачеха. Которая врала двадцать пять лет.
— Я растила тебя! — она вскочила. — Любила, как родного! Отдавала всё!
— Ценой лжи, — он обнял коробку. — Ты украла у меня память о родной матери. Думала, что делаешь лучше, но просто крала.
— Максим... — она шагнула к нему, но он отступил.
— Мне нужно время, — сказал он. — Разобраться. Понять. Не звони. Не приезжай. Я сам выйду на связь, когда буду готов.
Мы ушли. Анна Фёдоровна стояла в дверях, плакала, но Максим не обернулся.
Дома он сел на диван с дневниками. Читал всю ночь. Я лежала рядом, иногда дремала, иногда смотрела, как он переворачивает страницы, улыбается, плачет, хмурится.
К утру он закрыл последнюю тетрадь.
— Она была потрясающей, — сказал хрипло. — Умной, смешной, доброй. Писала стихи, рисовала. Мечтала стать учителем. Мечтала увидеть, как я вырасту.
Он показал мне страницу. Там был рисунок — мальчик с воздушным шариком, рядом подпись: «Максимка на день рождения. Ему четыре года. Он сказал, что полетит на шарике к облакам».
— Я не помню этого, — Максим провёл пальцем по рисунку. — Совсем не помню. Как будто её не было.
— Ты был маленький, — я обняла его. — Память стирает. Это нормально.
— Но несправедливо, — он закрыл тетрадь. — Она заслуживала, чтобы её помнили.
Следующие дни Максим провёл в каком-то трансе. Работал механически, мало ел, часто сидел с дневниками. Я не лезла, давала время переварить.
Анна Фёдоровна звонила раз в день — коротко, спрашивала, как дела. Максим отвечал односложно и сбрасывал. Я видела, как он борется — между обидой и привязанностью, между правдой и привычкой.
Через неделю он сказал:
— Поедем к ней.
— Уверен?
— Нет, — он усмехнулся грустно. — Но надо.
Мы приехали в субботу днём. Анна Фёдоровна ждала — накрыла стол, напекла пирогов, но выглядела осунувшейся, постаревшей.
— Проходите, — сказала тихо.
Мы сели за стол. Она разливала чай дрожащими руками.
— Я прочитал дневники, — начал Максим. — Узнал о маме. О Вере. О том, какой она была.
Анна Фёдоровна кивнула, не поднимая глаз.
— Она была замечательной, — продолжил он. — Светлой. Доброй. И она просила тебя любить меня.
— Я любила, — она подняла голову. — Люблю. Всегда любила.
— Знаю, — он вздохнул. — Вижу это. Но ты врала. И это больно.
— Я хотела уберечь тебя от боли...
— Уберегла так, что я вырос, не зная правды, — он перебил. — Думал, что у меня нет корней. Нет истории. А она была. Просто ты спрятала.
Повисло молчание. Я сидела, не вмешиваясь — это их разговор.
— Что теперь? — спросила Анна Фёдоровна. — Ты... ты не хочешь меня больше видеть?
Максим долго молчал. Потом встал, подошёл, обнял её.
— Хочу, — сказал он. — Ты растила меня. Это факт. Но я хочу знать правду. Всю. О Вере, о папе, о том, как было на самом деле. И хочу, чтобы ты перестала бояться. Я никуда не денусь. Просто теперь знаю, откуда я.
Она разрыдалась, уткнувшись ему в плечо. Он гладил её по спине, как ребёнка.
— Прости, — шептала она. — Прости, что врала. Боялась потерять. Ты всё, что у меня есть.
— Не потеряешь, — он отстранился, посмотрел в глаза. — Но только если будешь честной. Договорились?
Она кивнула, вытирая слёзы.
Мы просидели у неё до вечера. Она рассказывала — о том, как познакомилась с отцом Максима, как боялась, что семилетний мальчик не примет. Как старалась быть хорошей мамой, но всегда чувствовала, что не дотягивает до Веры.
— Она была идеальной, — говорила Анна Фёдоровна. — Умная, красивая, добрая. Все её любили. А я... я обычная. Боялась, что ты вырастешь и поймёшь, что я не дотягиваю.
— Ты не должна была дотягивать, — сказал Максим. — Ты должна была быть собой. Этого было бы достаточно.
Вечером мы уехали. В машине Максим был задумчивым, но спокойным.
— Знаешь, о чём я думаю? — спросил он.
— О чём?
— Что Вера была права. В письме. Она просила не винить Анну, просила принять. И я принимаю. Не сразу, но принимаю.
— Ты сильный, — я взяла его руку. — Не каждый смог бы так.
— Просто устал злиться, — он пожал плечами. — Злость съедает изнутри. А я хочу жить дальше. С памятью о Вере, с Анной рядом, с тобой. Со всеми сразу.
Дома он достал дневники, открыл на последней странице.
— Вера писала здесь о мечтах, — показал он мне. — Хотела, чтобы я стал счастливым. Нашёл любимое дело, создал семью, был добрым человеком.
— И ты стал, — я улыбнулась.
— Стал, — он кивнул. — Благодаря ей и Анне. Обеим.
Через месяц мы пригласили Анну Фёдоровну к себе на ужин. Максим приготовил её любимое блюдо — жаркое с черносливом. Она пришла с цветами и робкой улыбкой.
За столом было тепло, спокойно. Мы говорили о работе, о доме, о планах. Анна Фёдоровна рассказала смешную историю из детства Максима, он смеялся, я тоже.
Потом он достал коробку, поставил на стол.
— Это дневники Веры, — сказал он. — Я хочу, чтобы они остались у тебя. Храни их. Они часть нашей истории. Твоей тоже.
Анна Фёдоровна взяла коробку дрожащими руками.
— Ты уверен?
— Уверен, — он кивнул. — Ты была с ней знакома. Знала её. Может, ты сможешь рассказать мне то, чего нет в дневниках.
— Расскажу, — она прижала коробку к груди. — Всё расскажу.
Вечером, когда Анна Фёдоровна уехала, мы сидели на террасе. Звёзды горели ярко, пахло свежескошенной травой, где-то стрекотали сверчки.
— Таня, — позвал Максим.
— Да?
— Спасибо, — он повернулся ко мне. — За то, что не испугалась правды. За то, что помогла разобраться. За то, что рядом.
— Всегда пожалуйста, — я прижалась к нему. — Мы семья. А в семье так и делают.
— Семья, — повторил он задумчиво. — Странная штука. Иногда не та, с которой родился. А та, которую выбрал.
— Или обе сразу, — я добавила.
— Или обе, — он улыбнулся.
Мы сидели молча, слушая ночь. И я думала о том, как иногда секреты выходят наружу не для того, чтобы разрушить, а чтобы исцелить. Как правда, даже болезненная, лучше лжи. Как любовь бывает разной — родной и приёмной, но от этого не менее настоящей.
А ещё я думала о Вере — женщине, которую никогда не знала, но которая оставила такой след. Своими дневниками, письмом, добротой. Она ушла, но не исчезла. Жила в Максиме, в его улыбке, в доброте, в умении прощать.
Через полгода Анна Фёдоровна принесла альбом — старый, потрёпанный, с фотографиями Веры.
— Нашла на чердаке, — сказала она. — Думаю, тебе пора увидеть маму. Настоящую, живую, не только из дневников.
Максим открыл альбом. Там была она — молодая женщина с тёмными волосами и светлыми глазами. На одних фото она смеялась, на других задумчиво смотрела в сторону. На последних держала на руках младенца — Максима.
— Я похож на неё, — сказал он тихо. — Глаза. Улыбка.
— Очень, — кивнула Анна Фёдоровна. — Когда ты улыбаешься, я всегда вижу её.
Она села рядом, начала рассказывать. О том, как Вера любила читать на крыльце, как пела колыбельные, как мечтала поехать на море. О том, как она попросила Анну Фёдоровну — тогда ещё просто подругу семьи — позаботиться о Максиме, если что-то случится.
— Я обещала, — говорила Анна Фёдоровна. — И сдержала. Но, видимо, слишком старалась. Забыла, что ты имеешь право знать, откуда пришёл.
— Теперь знаю, — Максим взял её руку. — И это правильно.
Мы листали альбом втроём — три поколения одной семьи, связанные не только кровью, но и выбором. Выбором любить, прощать, принимать.
А потом Максим сказал то, чего я не ожидала:
— Мам, — он посмотрел на Анну Фёдоровну. — Я хочу назвать дочку Верой. Если у нас будет дочь.
Она замерла, слёзы навернулись на глаза.
— Дочь? У вас будет...
— Не знаем ещё, — я улыбнулась. — Но планируем. И да, если девочка — Вера. В честь мамы Максима.
Анна Фёдоровна расплакалась — от счастья, облегчения, благодарности. Максим обнял её, я присоединилась. Мы сидели так — обнявшись, со старым альбомом на коленях — и это был самый честный момент за всё время.
Потому что секретов больше не было. Только правда, любовь и семья.
Прошёл год. Мы с Максимом действительно ждали ребёнка — девочку. УЗИ показало на пятом месяце. Максим сиял от счастья, Анна Фёдоровна вязала пинетки и покупала игрушки.
Однажды вечером, когда я лежала на диване с книгой, а за окном шёл снег, Максим сел рядом, положил руку мне на живот.
— Знаешь, о чём думаю? — спросил он.
— О чём?
— Что если бы не та история с документами, с Олесей и отцом... если бы не твоё любопытство, я бы до сих пор не знал о Вере. Жил бы в неведении.
— Может, так было бы проще, — заметила я.
— Проще, — он согласился. — Но неправильно. Потому что правда — это фундамент. На лжи ничего прочного не построишь. Даже если она из лучших побуждений.
— Анна Фёдоровна хотела как лучше, — я напомнила.
— Знаю, — он кивнул. — И я её понимаю. Но теперь, когда всё открыто, нам всем легче. Нет тайн, нет страхов. Только мы.
Он прижался ухом к моему животу, прислушиваясь.
— Вера, — позвал он тихо. — Маленькая Вера. Я твой папа. Скоро мы встретимся. Я буду любить тебя всегда. Не так, как мою маму любили — урывками, с потерями. А полностью, честно, навсегда.
Я гладила его по голове и думала: вот оно, счастье. Не идеальное, не без шрамов и ошибок. Но настоящее.
А в старом доме, в гостиной на полке стояла шкатулка с документами и дневниками. Анна Фёдоровна иногда открывала её, перечитывала страницы, смотрела на фотографии. И каждый раз думала о том, что Вера оказалась права: правда не разрушает. Она исцеляет. Пусть и через боль.
Когда родилась Вера — крошечная, с тёмными волосами и светлыми глазами, точная копия бабушки с фотографий, — Максим плакал. Держал её на руках и плакал от счастья, благодарности, любви.
Анна Фёдоровна приехала в роддом с огромным букетом и мягкой игрушкой.
— Она похожа, — сказала она, глядя на малышку. — На Веру. Твою маму.
— Знаю, — Максим улыбнулся сквозь слёзы. — Она вернулась. В нашу дочь.
— Не вернулась, — поправила Анна Фёдоровна. — Продолжилась. Это важнее.
Мы вернулись домой через три дня. Максим носился с дочкой, как с хрустальной вазой, боялся дышать. Я смеялась, успокаивала, учила пеленать.
А вечером, когда Вера уснула в кроватке, мы с Максимом сидели на кухне и пили чай. За окном светила луна, дом дышал тишиной и теплом.
— Таня, — сказал он вдруг.
— Да?
— Если бы ты тогда не залезла в ту шкатулку... если бы не нашла документы... всё было бы по-другому.
— По-другому, — согласилась я. — Хуже или лучше — не знаю.
— Лучше, — он сказал уверенно. — Потому что теперь у меня есть всё. Прошлое, настоящее, будущее. И все они честные.
Он взял мою руку, поцеловал пальцы.
— Спасибо за то, что не побоялась правды. За то, что помогла найти маму. За дочь. За нас.
— Всегда пожалуйста, — я улыбнулась. — Но знаешь что? Это не я нашла. Это она нашла. Вера. Через тётю Ирину, через письмо, через дневники. Она хотела, чтобы ты знал. И сделала так, чтобы правда вышла наружу.
Максим задумался.
— Может, и так, — сказал он наконец. — Может, она там, наверху, всё устроила. Чтобы я перестал жить в неведении.
— И чтобы Анна Фёдоровна перестала бояться, — добавила я.
— И это тоже.
Мы замолчали, слушая тишину. Где-то всхлипнула Вера, но успокоилась. Дом жил своей жизнью — скрипели половицы, шумел холодильник, тикали часы.
И в этой тишине было всё, что нужно: любовь, честность, семья. Не та, что по крови, и не та, что по документам. А та, что по выбору. По решению быть вместе, несмотря на ошибки, тайны, боль.
Потому что в конце концов важно не то, откуда ты пришёл. А то, куда идёшь. И с кем.