Больница. Этот запах. Он въелся в кожу, в волосы, в самую душу. Смесь хлорки, спирта и чего-то еще — тихого, затаенного страха. Лена сидела на жестком стуле в больничном коридоре, сцепив ледяные пальцы в замок. Она не плакала. Слёзы кончились еще вчера, или позавчера, она уже потеряла счет дням. Она просто смотрела на белую дверь палаты, за которой находился весь ее мир — ее полуторагодовалый сын, Мишенька.
Сердце. У ее мальчика, у ее крошечного, смешливого сына, который только-только научился говорить «мама», было больное сердце. Эта новость обрушилась на них три недели назад, как лавина. Сначала он просто стал быстрее уставать. Потом — появилась одышка. А потом, в один страшный день, он просто посинел у нее на руках. Скорая, мигалки, реанимация…
Дверь кабинета врача со скрипом открылась. Вышел Вадим, ее муж. Не глядя на нее. Он подошел к окну и уперся лбом в холодное стекло. Его широкая, уверенная спина под дорогим кашемировым пальто казалась сейчас напряженной до предела.
— Что сказал врач? — голос Лены был тихим, шелестящим, как сухие листья.
— Сказал, что нужна операция, — ответил Вадим глухо, не оборачиваясь. — Сложная. Дорогая. В Германии. И без гарантий.
Лена закрыла глаза. Германия. Операция. Без гарантий. Эти слова были как молотки, вбивающие гвозди в крышку гроба ее надежды.
— Но… есть же шанс? Вадим, есть? — она подошла к нему, коснулась его плеча.
Он резко обернулся. И она отшатнулась. На нее смотрел чужой человек. Его красивое, холеное лицо, которое она так любила, было искажено гримасой брезгливости и злости.
— Шанс? Лена, ты слышала, что он сказал? Ребенок может остаться «овощем»! Он никогда не будет нормальным! Никогда не будет бегать, играть в футбол! Он будет… обузой. На всю жизнь. Ты этого хочешь?!
— Это наш сын! — выкрикнула она, и несколько человек в коридоре обернулись на них. — Какая разница, каким он будет?! Мы должны его спасти! Мы продадим машину, квартиру…
— Квартиру?! — рассмеялся он. Страшным, ледяным смехом. — Мою квартиру, которую мне подарили родители? Чтобы вбухать все деньги в… в это? В безнадежное дело? Нет.
Он сделал шаг к ней. Его глаза, всегда такие теплые, теперь были похожи на два кусочка льда.
— Я строил свою жизнь по кирпичику, Лена. У меня успешный бизнес, репутация, планы. Я хочу здоровых, нормальных детей, которыми можно гордиться. Понимаешь? Гордиться! А не прятать от людей и возить по больницам.
— Что ты… что ты такое говоришь… — она отступала, пока не уперлась спиной в холодную стену.
— Я говорю правду, — отрезал он. — Я не буду гробить свою жизнь и свое будущее ради… бракованного материала.
«Бракованного материала». Он сказал это. О своем сыне. Лена смотрела на него, и не верила. Это не мог быть ее Вадим. Тот, который носил ее на руках. Тот, который плакал от счастья, когда увидел Мишеньку в роддоме. Перед ней стоял монстр.
— Что… что ты предлагаешь? — прошептала она, и губы ее не слушались.
— Оставь его, — сказал он тихо, но эти слова прозвучали в пустом коридоре, как выстрел. — Просто оставь. Напиши отказ. Есть специальные дома для таких детей. Государство позаботится. А мы… мы начнем все сначала. Родим другого. Здорового.
Она молча смотрела на него, и мир качался. Он предлагал ей отказаться от сына. Выбросить его, как ненужную вещь.
— Я никогда… — начала она, но голос предал ее.
— Подумай, Лена, — его тон стал почти ласковым, вкрадчивым. — Подумай о себе. О нас. О нашем будущем. Это всего лишь один росчерк пера. Никто не узнает. Мы скажем всем, что он… не выжил. Это будет наша маленькая тайна. И мы будем жить дальше. Счастливо.
Он протянул руку, чтобы погладить ее по щеке, но она отпрянула, как от огня.
— Не трогай меня.
— Как хочешь, — он пожал плечами, и маска сочувствия снова сменилась ледяным безразличием. — Я даю тебе один день. Чтобы ты приняла правильное решение. Если завтра ты не подпишешь отказ… Можешь забыть, что у тебя был муж. И что у тебя была жизнь.
Он развернулся и пошел прочь по коридору, чеканя шаг своими дорогими ботинками. Он не оглянулся.
Лена сползла по стене на пол. Она не могла дышать. Ее мир, такой надежный, такой правильный, рухнул. Муж, которого она любила больше жизни, только что приговорил их сына. И ее тоже. Она осталась одна. Один на один с бедой. И ей нужно было сделать выбор. Но разве у нее был выбор? Она посмотрела на белую дверь палаты, за которой спал ее мальчик. И поняла. Выбора нет. И никогда не было. Она — мать. И это — ее приговор. И ее спасение.
Ночь. Лена не помнила, как она прошла. Кажется, она не спала ни секунды. Сидела на том же жестком стуле, который, казалось, врос в ее тело, и держала крошечную, горячую ручку Мишеньки. Аппарат рядом с кроватью мерно, бездушно пищал, отсчитывая удары его больного сердца. Каждый писк — как удар молотка по ее собственному. Она смотрела на его личико, бледное, с синевой у губ, и говорила с ним. Беззвучно.
«Я тебя не брошу, слышишь, мой мальчик? Никогда. Мы справимся. Я не знаю как, но мы справимся. Ты только живи. Ты только дыши, мой родной. Мама рядом. Мама всегда будет рядом».
Она повторяла это как мантру, как молитву, вкладывая в эти беззвучные слова всю свою душу. Утром, когда первая серая полоска рассвета пробилась сквозь жалюзи, она почувствовала себя опустошенной, выжатой до последней капли. Но внутри, на самом дне этой выжженной пустыни, что-то затвердело. Страх никуда не делся, но он больше не парализовал. Он превратился в холодную, злую решимость.
Он пришел ровно в десять. Как на деловую встречу. В безупречном костюме, отглаженном пальто, от него пахло дорогим парфюмом и холодом. Он даже не посмотрел в сторону палаты. Остановился в нескольких шагах от Лены, в его руках был тонкий кожаный портфель.
— Ну что, ты решила? — голос был ровным, безэмоциональным. Будто он спрашивал, какой кофе она будет.
Лена медленно поднялась. Ноги затекли и не слушались. Она посмотрела ему прямо в глаза. Вчера она видела в них злость. Сегодня — только пустоту. Ледяное, безразличное ничего.
— Решила, — сказала она тихо.
— И?
— Нет.
Он не удивился. Лишь едва заметно скривил губы в подобии усмешки.
— Я так и думал. Жаль. Ты делаешь ошибку.
— Ошибку? — впервые за сутки в ее голосе прорезался металл. — Ошибку я сделала, когда вышла за тебя замуж.
— Как скажешь, — он пожал плечами. — Можешь не волноваться, я все устрою. Документы на развод будут у тебя через неделю. Квартира моя, так что замки я уже сменил. Твои вещи… — он на мгновение задумался, — …я велел упаковать. Можешь забрать их у консьержа. Кредитные карты заблокированы. Совместных счетов у нас не было. Так что… всё.
Он сказал это так просто. Буднично. Перечислил пункты, как в бизнес-плане. Вычеркнул ее из своей жизни. И их сына тоже.
— Ты… ты хоть посмотри на него, — прошептала Лена, указывая на дверь палаты. — Он же твой сын, Вадим…
— У меня нет больного сына, Лена, — отрезал он, и в его голосе не дрогнул ни один мускул. — У меня вообще больше нет сына. Прощай. Надеюсь, мы больше не увидимся.
Он развернулся и пошел прочь. Его дорогие ботинки чеканили шаг по больничной плитке. Цок… цок… цок… Этот звук впился Лене в мозг. Звук уходящего прошлого. Звук предательства. Она смотрела ему в спину, пока его фигура не скрылась за поворотом коридора. И не заплакала. Внутри было слишком пусто для слез.
Она вернулась в палату. Села у кроватки. Писк аппарата казался теперь оглушительно громким. Она одна. Совсем одна. С умирающим ребенком на руках. Без дома. Без денег. В чужом городе. Это было дно. Самое настоящее, холодное, илистое дно, куда она падала все эти недели. И вот она его достигла.
Она не знала, сколько просидела так, в оцепенении. Может, час, может, три. Ее вывел из ступора тихий, старческий кашель. В дверях палаты стоял врач. Не тот молодой, что говорил с Вадимом, а другой. Седой, в старомодных очках, с лицом, испещренным глубокими морщинами. Профессор Орлов. Светило кардиологии. Лена видела его на консилиумах. Он всегда молчал и просто слушал.
— Можно? — спросил он тихо.
Лена кивнула.
Он вошел, подошел к кроватке. Долго, внимательно смотрел на Мишеньку, потом на показатели на мониторе.
— Муж ваш уехал? — спросил он, не глядя на Лену.
— Он… больше не мой муж.
— Я слышал ваш разговор в коридоре, — вздохнул профессор. — Простите. Стены здесь тонкие.
Он повернулся к ней. Его глаза за толстыми стеклами очков были удивительно добрыми и проницательными.
— Ваш муж — бизнесмен. Он мыслит категориями рисков, активов, рентабельности. Он посмотрел на ситуацию и решил, что инвестиция невыгодная. И закрыл проект, — Орлов говорил жесткие вещи, но в его голосе не было осуждения. Только констатация факта. — А вы — мать. Для вас это не проект. Для вас это — ваш ребенок. И вы будете бороться за него, даже если шанс один из миллиона. Я прав?
— Да, — выдохнула Лена. — Но как? У меня ничего нет…
Профессор сел на стул напротив нее.
— Я смотрю на анализы вашего сына уже три недели, голубушка. Случай тяжелый, очень. Но не безнадежный. В Германии действительно есть клиника, которая творит чудеса. Но это стоит огромных денег.
— Которых у меня нет.
— Денег нет у вас, — поправил он ее. — Но они есть в мире. Есть люди. Есть фонды. Слышали про «Сердце Ангела»?
Лена отрицательно покачала головой.
— Это благотворительный фонд. Они как раз помогают таким детям. Вытаскивают самых тяжелых. Они — ваш шанс. Но… — он снял очки и устало протер глаза. — Вам придется бороться. Бороться, как львица. Вам нужно будет собрать кипу документов. Рассказать свою историю сотни раз — журналистам, спонсорам, просто неравнодушным людям. Выставить свою боль напоказ. Это тяжело. Унизительно. Многие ломаются. Вы готовы к этому?
Лена посмотрела на Мишеньку. На его тонкие, как ниточки, вены под прозрачной кожей. На его грудную клетку, которая вздымалась с таким трудом. Она вспомнила его первую улыбку. Его первое «ма-ма». И она поняла, что готова. Готова на всё. Пойти по миру с протянутой рукой. Стоять на коленях. Терпеть унижения. Что угодно. Лишь бы он жил.
— Готова, — сказала она твердо.
Профессор Орлов кивнул, будто другого ответа и не ожидал. Он достал из кармана своего халата записную книжку, вырвал листок и что-то быстро написал.
— Вот. Это телефон руководителя фонда. Скажете, что от меня. Его зовут Андрей. Он хороший человек. Он поможет. А я со своей стороны подготовлю все необходимые медицинские выписки. Начнем прямо сегодня. Времени у нас мало.
Он протянул ей листок бумаги. Лена взяла его. Это был просто клочок бумаги с номером телефона. Но в ее руках он был не просто бумажкой. Это была надежда. Тонкая, хрупкая, но настоящая. Она снова была не одна. Теперь у нее был путь. И она пойдет по нему до конца.
Листок бумаги в ее руке. Тонкий, помятый, со следами ее собственных слез. На нем — номер телефона, написанный размашистым почерком профессора Орлова. Андрей. Фонд «Сердце Ангела». Это был ее единственный спасательный трос, брошенный в ледяную воду, и она цеплялась за него, как утопающий.
Она набрала номер. Не сразу. Сначала она минут десять сидела, просто глядя на цифры. Пальцы не слушались, казались деревянными. В голове билась одна мысль: «Что я скажу? Здравствуйте, мой ребенок умирает, а муж меня бросил, дайте денег?». Стыд. Жгучий, парализующий стыд. Она, Лена, которая всегда всего добивалась сама, которая гордилась своей силой, сейчас должна была просить. Молить. Превратиться в попрошайку.
Она посмотрела на Мишеньку. Он спал, но его дыхание было прерывистым, неровным. Она увидела, как дрогнули его синеватые губки. И стыд испарился. Его сменила ледяная ярость. Ярость на Вадима, на судьбу, на саму себя за то, что позволила этому случиться. Она нажала на кнопку вызова.
— Фонд «Сердце Ангела», Андрей, слушаю вас.
Голос на том конце был спокойным, деловым, немного уставшим. Голос человека, который слышал сотни таких историй.
— Здравствуйте… Андрей… Меня зовут Елена. Мне ваш телефон дал профессор Орлов. У моего сына… у него…
Голос сорвался. Она замолчала, давясь рыданиями, которые она так долго сдерживала. Она ненавидела себя за эту слабость.
— Успокойтесь, Елена, — голос в трубке не стал мягче, но в нем и не было раздражения. — Дышите. Я никуда не тороплюсь. Профессор Орлов звонил мне утром. Я в курсе вашей ситуации. Вы можете приехать к нам в офис сегодня? Часа через два. Адрес знаете?
И начался ад. Другой, не тот, что был с Вадимом. Ад бюрократический. Холодный, бездушный, выматывающий. Андрей, руководитель фонда, оказался молодым мужчиной лет тридцати пяти, с умными, но очень усталыми глазами. Он не сыпал словами утешения. Он разложил перед Леной на столе реальность. Жестокую, как хирургический скальпель.
— Елена, счет из клиники в Германии — двести тысяч евро. Сумма огромная. Чтобы ее собрать, нам нужно не просто просить. Нам нужно кричать. Нам нужна ваша история.
Она не сразу поняла, о чем он.
— История?
— Да. Люди жертвуют не на диагноз. Они жертвуют на историю. На эмоции. Нам нужно рассказать о вас. О вашем сыне. И… о вашем муже.
Лена похолодела.
— Вы хотите… выставить мою жизнь напоказ?
— Я хочу спасти вашего сына, — жестко ответил Андрей. — Для этого нам нужно, чтобы ваша история зацепила тысячи людей. Чтобы они почувствовали вашу боль. Простите за цинизм, но трагедия хорошо продается. Чем она страшнее, тем больше отклик. Вам придется говорить. Говорить с журналистами, с блогерами, на телевидении. Рассказывать все. В деталях. Вы готовы к этому?
Она вспомнила слова Орлова: «Выставить свою боль напоказ. Это тяжело. Унизительно». Она смотрела на Андрея, на его бесстрастное лицо, и понимала: он прав. Это ее единственный шанс.
Она кивнула.
И начался марафон по выживанию. Сначала — сбор документов. Десятки справок, выписок, заключений. Она бегала из одного конца города в другой, стояла в бесконечных очередях в душных коридорах поликлиник и госучреждений. Равнодушные лица чиновников, казенные фразы, отписки. Она чувствовала себя песчинкой, которую гоняет ветер. Но она не сдавалась. Вечером она возвращалась в больницу, в свою пропахшую лекарствами каморку, которую ей выделил Орлов. Падала на койку, спала три часа, а потом снова — к Мишеньке. Она сидела рядом с ним, держала его за ручку и шептала, шептала, шептала… Рассказывала ему сказки, пела колыбельные, просто говорила, что все будет хорошо.
Потом было первое интервью. Местный телеканал. Ее завели в студию. Яркий, слепящий свет прожекторов. Гримерша, которая пыталась замазать синяки у нее под глазами. «Держитесь, милочка, все через это проходят». Лена смотрела на себя в зеркало и видела чужую женщину. Куклу с нарисованной улыбкой и мертвыми глазами.
— Итак, Елена, расскажите нам свою историю, — сказала ведущая с идеально уложенными волосами и сочувствующим выражением лица, которое она, видимо, включала по команде режиссера.
И Лена начала говорить. Сначала голос дрожал, слова путались. Она рассказывала о своей любви к Вадиму. О рождении Мишеньки. О диагнозе. И о том дне. В больничном коридоре. Она заставила себя снова пережить это. Каждое его слово. Каждое движение. Его ледяные глаза. Его «бракованный материал». Когда она закончила, в студии стояла тишина. Ведущая смотрела на нее, и ее профессиональная маска сочувствия треснула. В ее глазах стояли настоящие слезы.
После эфира началось. Телефон фонда разрывался. Люди звонили, писали, предлагали помощь. На счет начали поступать первые деньги. Сто рублей. Пятьсот. Тысяча. Это были капли в море, но это были капли надежды. Лена сидела ночью с ноутбуком и смотрела на бегущие цифры на сайте фонда. Она читала комментарии.
«Держитесь, Леночка! Мир не без добрых людей!»
«Какой же он подонок, этот ваш муж! Бог ему судья!»
«Перевела немного, чем могу. Молюсь за вашего мальчика».
Она читала и плакала. Но теперь это были другие слезы. Это были слезы благодарности. Она больше не была одна. С ней были они. Сотни, тысячи незнакомых, но таких родных людей.
Но были и другие.
«Сама виновата, видела, за кого замуж выходила!»
«Очередная попрошайка, давит на жалость».
«А может, ребенок и правда не его?».
Каждый такой комментарий был как удар под дых. Она закрывала ноутбук, сжималась в комок и ненавидела всех. Но потом она шла в палату к Мишеньке, брала его за руку, и ненависть уходила. Оставалась только цель.
Она давала одно интервью за другим. Рассказывала свою историю снова и снова, пока слова не стерлись, не потеряли свою остроту, превратившись в заученный текст. Она чувствовала себя актрисой в трагической пьесе. Но она играла свою роль. Потому что знала: каждый ее выход на эту «сцену», каждое унижение — это еще один шаг. Шаг к спасению ее сына.
И однажды, поздно вечером, когда она, совершенно измученная после очередного эфира, вернулась в больницу, ее встретил Андрей. Он не улыбался, но в его усталых глазах горел огонек.
— Лена, у нас получилось.
Она не поняла.
— Что получилось?
— Нас заметили. Один очень крупный бизнесмен. Он посмотрел вашу передачу. Он анонимно перевел на счет недостающую сумму. Всю.
Лена смотрела на него, и не могла поверить.
— Всю?…
— Да, Лена. Всю. Мы летим в Германию.
Германия. Самолет приземлился в Мюнхене мягко, почти беззвучно, но для Лены этот толчок шасси о бетонную полосу был как удар гонга, возвещающий начало последнего, решающего боя. Клиника встретила их стерильной, почти неживой тишиной. Здесь все было другим. Воздух не пах хлоркой и страхом, он пах чистотой и деньгами. Медсестры улыбались — вежливо, но отстраненно, как фарфоровые куклы. Врачи говорили на немецком, и каждое их слово, переводимое представителем фонда, звучало как приговор — окончательный и не подлежащий обжалованию.
Мишеньку забрали на предоперационное обследование. И Лена осталась одна. В маленькой белой палате для сопровождающих, похожей на коробку. Окно выходило на идеально подстриженный газон, по которому ходили утки. Все было слишком правильно. Слишком спокойно. И от этого спокойствия становилось еще страшнее. В родной больнице, среди обшарпанных стен и усталых, вечно ругающихся врачей, была жизнь. Здесь была безупречная, холодная функция.
Она не спала всю ночь перед операцией. Просто сидела у кроватки сына, держала его за руку и смотрела, как вздымается его грудь. Она запоминала. Каждую ресничку. Каждую родинку на щеке. Она прощалась. На всякий случай.
День операции. Ее попросили выйти. Она шла по длинному белому коридору, и каждый шаг отдавался гулким эхом в ее голове. Она нашла зал ожидания. Пустой. С неудобными пластиковыми стульями. И села ждать.
Часы на стене. Они не шли. Они ползли. Каждая минута растягивалась в вечность. Она пыталась читать. Буквы прыгали перед глазами, не складываясь в слова. Она пыталась молиться. Но все слова, казалось, застревали в горле. Она просто сидела, вцепившись в ремешок своей сумки, и смотрела на дверь с надписью «Operationssaal». За этой дверью сейчас решалось все.
Прошел час. Два. Пять. Семь. Она потеряла счет времени. Она превратилась в слух, в ожидание. Каждый раз, когда дверь открывалась и выходил кто-то в зеленом халате, ее сердце останавливалось. Но они проходили мимо.
И вот, когда за окном уже сгустились сумерки, дверь открылась снова. Вышел он. Хирург. Высокий, седой немец с усталым, ничего не выражающим лицом. Он снял маску. Посмотрел на нее. И она поняла, что не может дышать.
Он что-то сказал по-немецки. Переводчик, стоявший рядом, повернулся к ней.
— Операция прошла успешно. Мы сделали все, что могли. Прогноз… осторожно-оптимистичный. Теперь все зависит от его маленького сердца.
Лена не закричала. Она не заплакала. Она просто сползла со стула на пол. Ноги перестали ее держать. Облегчение было таким огромным, таким всепоглощающим, что оно было похоже на боль. Она сидела на холодном полу и смеялась. Тихо, беззвучно, сотрясаясь всем телом. Она выжила. И ее мальчик тоже.
А потом были недели и месяцы борьбы. Реабилитация. Мишенька учился жить заново. Его сердце, починенное, заштопанное умелыми руками немецких врачей, училось биться ровно. Лена была рядом каждую секунду. Она была его сиделкой, его тренером, его клоуном, его всем. Она видела его первую улыбку после. Видела, как он впервые сел в кроватке. Слышала его первое, такое долгожданное «мама». И каждый этот маленький шаг был для нее большей победой, чем все деньги мира.
Они вернулись домой через полгода. Не в ту, прошлую жизнь. А в новую. Лена сняла небольшую, но уютную квартиру. Фонд помог ей найти работу — администратором в маленькой частной клинике. Жизнь вошла в новую, спокойную колею. Утро, садик для Мишеньки, работа, вечер, сказки на ночь. Это было простое, незамысловатое счастье. Но оно было настоящим.
Она больше не думала о Вадиме. Он просто перестал существовать в ее вселенной. Он был призраком, фантомом из другого, страшного сна, который наконец-то закончился.
Прошел год с того дня в больничном коридоре.
Стоял теплый, солнечный апрельский день. Лена шла по парку, держа за руку своего сына. Мишенька. Он не шел. Он бежал! Вприпрыжку, заливаясь смехом, гоняя голубей. Щеки у него были румяные, глаза горели озорным огнем. Он был абсолютно, ослепительно здоровым ребенком. Обычным, шумным, счастливым мальчишкой. Никто бы и не подумал, через какой ад он прошел.
— Мама, купи мороженое! Ну, пожалуйста!
Лена смеялась.
— Конечно, куплю, мой разбойник! Какое будешь? Шоколадное?
Она повела его к яркому фургончику с мороженым, который стоял у центральной аллеи. И там, у фургончика, она увидела его.
Вадим. Он стоял к ней спиной, покупал два рожка. Он был все в том же дорогом пальто, идеально причесан. Рядом с ним стояла молодая, красивая женщина, которая счастливо что-то щебетала. Лена замерла. Сердце сделало болезненный кульбит. Но страха не было. Только холодное, отстраненное любопытство.
Она хотела развернуться и уйти. Спрятаться. Но было поздно.
— Мама, смотри, какой дядя смешной! — громко закричал Мишенька, показывая пальцем.
Вадим обернулся. Их взгляды встретились. На секунду на его лице промелькнуло узнавание. Потом — брезгливость. Он, видимо, решил, что это просто похожая женщина. Та, его бывшая, должна была сейчас где-то в хосписе оплакивать свою горькую судьбу.
И в этот момент Мишенька, вырвав свою руку из ладони Лены, подбежал к нему.
— Дядя, а у тебя ус отклеился! — закричал он, заливаясь смехом, показывая на капельку растаявшего мороженого над губой Вадима.
Вадим посмотрел на этого здорового, румяного, кричащего от восторга мальчишку. Потом на Лену. Потом снова на мальчика. Его мозг отчаянно пытался соединить два образа: умирающего «бракованного материала» в больничной кроватке и этого, живого, настоящего. Не сходилось. Это было невозможно.
Лицо его начало медленно меняться. Уверенность, лоск, самодовольство — все это сползало с него, как плохой грим. Он белел. Белел на глазах, становясь похожим на восковую фигуру. Рожок с мороженым выпал из его ослабевших пальцев и шлепнулся на асфальт.
— Это… это… — прохрипел он, глядя на Мишеньку. — Он?..
Лена подошла. Спокойно. Взяла сына за руку.
— Да, Вадим. Это он. Наш сын.
Она не улыбалась. Не злорадствовала. Она просто констатировала факт. А потом она увидела в его глазах то, чего ждала весь этот год, сама того не зная. Не раскаяние. Не боль. Ужас. Животный ужас человека, который понял, что он совершил. Что он выбросил. Что он потерял.
Она наклонилась к сыну.
— Пойдем, мой хороший. Я куплю тебе самое большое шоколадное мороженое на свете.
Она взяла Мишеньку на руки, поцеловала его в румяную щеку и пошла прочь, оставляя Вадима стоять одного посреди парка. Он смотрел им вслед, на эту женщину и ее абсолютно здорового, смеющегося ребенка. Он смотрел на свое ушедшее счастье. И он понял. Это был его приговор. Окончательный. И обжалованию он не подлежал.