... В читальню Валя ходил с пяти лет, просил «Мурзилку», декламировал вслух, не в силах удержаться от восторга, и тогда библиотекарь выпроваживала маленького читателя вместе с «Мурзилкой» на крыльцо, чтобы он никому не мешал ...
С детства мальчик был укрыт от невзгод сказками бабы Кати, молитвами бабы Саши, колыбельными песнями отца, который имел дивный голос и абсолютный слух. А мама читала ему перед сном стихи Фета. Прабабушка Александра Герасимовна звала Валю Драгоцунчиком. Ослепнув, она воспринимала правнука как дар Божий.
Детскую книжку Чуковского «Мойдодыр» с рисунками Ю. Анненкова Валентин прочитал самостоятельно в четыре года, в 1932. В его воспоминаниях сохранилось точное описание:
Папа взял у кого-то неплохо сохранившееся издание двадцатых годов. На обложке пожарный в каске поливает из «кишки» голого толстенького мальчишку. Тот жмурится от блажетсвва. А вдали лошадь с пожарной бочкой. От нее-то и тянется шланг. Значит, искупать того мальчишку такое же срочное и важное дело, как потушить пожар….Не знаю, сколько раз перечитал «Мойдодыра» в первый день нашего знакомства с ним.
Потом он напишет:
Нам жалко дедушку Корнея.
В сравненье с нами он отстал,
Поскольку в детстве «Бармалея»
И «Мойдодыра» не читал,
Не восхищался «Телефоном»
И в «Тараканище» не вник.
Как вырос он таким ученым,
Не зная самых главных книг?
Встреча с автором «Мойдодыра», которую Валя запомнил на всю жизнь, состоялась почти через 10 лет. После той встречи Корней Иванович для Валентина перестал быть просто автором сказок, на которых он вырос — теперь Чуковский для него был литературоведом, который пишет статьи о Чехове, Горьком, Маяковском, Некрасове.
Корней Чуковский об эвакуации в Ташкент во время Великой отечественной войны:
«День рождения. Ровно LX лет. Ташкент. Цветет урюк. Прохладно. Раннее утро. Чирикают птицы. Будет жаркий день.
Подарки у меня ко дню рождения такие. Боба пропал без вести. Последнее письмо от него — 4 октября прошлого года из-под Вязьмы. Коля — в Ленинграде. С поврежденной ногой, на самом опасном фронте. Коля стал бездомным: его квартиру разбомбили. У меня, очевидно, сгорела в Переделкине вся моя дача — со всей библиотекой, которую я собирал всю жизнь. И с такими картами на руках я должен писать веселую победную сказку».
Осенью 1941 Чуковского вместе с женой, как и многих других литераторов, эвакуировали в Ташкент. Среди их соседей были семьи Погодиных и Ивановых, там же жил Алексей Толстой с женой, осиротевший сын Марины Цветаевой Георгий Эфрон, а по соседству — Елена Сергеевна Булгакова и Надежда Яковлевна Мандельштам. Вскоре в Ташкент приехали Анна Ахматова и Лидия Чуковская вместе с дочерью Еленой.
В первые дни войны в боевых действиях погиб младший сын Чуковского — Борис, а старший, Николай, остался на самой опасной линии фронта осажденного Ленинграда. Вскоре писатель лишился и дома: его петербургскую квартиру уничтожил снаряд. В первой дневниковой записи, сделанной в Узбекистане, Чуковский пишет:
«Я весь больной. У меня и грипп, и дизентерия, и выпало три вставных зуба, и на губе волдырь от лихорадки — и тоска по Бобе — и полная неустроенность жизни — и одиночество».
Писатель в это время работал в правительственной комиссии по устройству эвакуированных детей: он встречал на вокзале эшелоны с сотнями военных сирот. Также Чуковский писал статьи для Советского информбюро и местной газеты. Тогда же он написал антивоенную сказку «Одолеем Бармалея».
В «Чукоккале» Чуковский описывает такой эпизод:
как-то в Ташкенте он познакомился с болезненным исхудалым мальчиком, который вручил ему свою тетрадку с полудетскими стихами и сказал:
«— Если эти стихи вам понравятся, я буду писать дальше.
Потом помолчал и прибавил:
— Если же они вам не понравятся, я все равно буду писать дальше».
Стихи впечатлили писателя, и при содействии Алексея Толстого он поместил молодого поэта в санаторий — мальчика нужно было вылечить от пеллагры, или дистрофии. Через месяц Чуковский встретился с уже вполне здоровым мальчиком, который посвятил своему благодетелю стихотворение:
Но тебе, Чуковскому Корнею,
Автору и деду моему,
Напишу посланье, как умею,
И размер классический возьму.
Это ты виновен, что в починке
Я пробыл среди больничных стен,
Получил зеленые ботинки,
Гимнастерку, брюки до колен,
Щеголем с какой-нибудь картинки
Стал я после долгих перемен.
Ты сказал, и сделано. Не странно,
Что всего достичь ты словом мог.
Ведь в Евангелье от Иоанна
Сказано, что слово — это бог.
Мальчика звали Валентин Берестов.
В знак благодарности Валентин позже сочинит свое стихотворение «Прогулки с Чуковским»:
Мне четырнадцать лет, а ему шестьдесят.
Он огромен, и сед, и румян, и носат.
Он о сыне скорбит. Я грущу без отца.
Май цветёт. А войне всё не видно конца.
Осторожно мою он решает судьбу
И тревожно глядит на мою худобу.
Завтра утром меня он помчится спасать.
А пока он покажет, как надо писать.
И прочтёт мне стихи, что великий поэт
Сочинил про любовь двадцати семи лет,
Вспомнит то, что меня ещё ждёт впереди.
О поэзия! Души людей береди,
Чтоб нашли в тебе силы и общий язык
Этот хилый мальчишка и крепкий старик.
1984
С окончанием войны, оба оказались в Москве, и прогулки по улице Горького с беседами о литературе стали обычным делом.
Под влиянием Чуковского Валентин начнет писать стихи для малышей, вооружившись «заповедями» детским писателям, а в 60-х будет пересказывать библейские сюжеты для детей.
С каждой новой своей книжкой Валентин будет спешить к Корнею Ивановичу, чтобы отдать её на его строгий суд.
Для поэта Валентина Берестова годы, проведённые в Ташкенте, стали своеобразными университетами, определившими его литературный вкус. Здесь началась крепкая дружба с людьми разных поколений, которая не прерывалась в течение всей жизни.
Валентин Берестов о себе
(источник: berestov.org)
«Родился я 1 апреля 1928 года в Мещовске Калужской области в семье учителя. Социальный «полукровка»: одна бабка – крестьянка, другая – дворянка.
Воспитан родителями, бабушками и детскими писателями, как в переносном смысле (читаю с 4-х лет, что совпало с возникновением детской литературы), так и в буквальном смысле слова. В 14 лет показал во время войны свои первые стихи К.И. Чуковскому, он спас мою жизнь (я голодал и тяжко болел) и направил её. Он определил мой вкус, читая мне русских поэтов, да и прозаиков всех эпох. Бывало, я сотрудничал с ним (пересказы библейских сюжетов для книги «Вавилонская башня»). Его «От двух до пяти» и статьи с прогнозами, которые оправдались и в литературе, и в жизни, определили моё мировоззрение, метод литературоведческих работ. Мудро отобранное детское чтение 30-х годов сделало меня археологом в Новгороде и песках Средней Азии. Другие «детские» классики тоже воспринимали меня как своего рода итог их воспитания. Маршак дал мне нравственные и творческие уроки, а его лирика говорила, что и в наши дни можно продолжать традиции «золотого века» поэзии. Михалков в 1955 году дал в «Литгазете» «Доброго пути!» моим тогда ещё вполне «взрослым» стихам. Барто советовала оставлять лишь находки, остальное вычёркивать, так что никаких поисков в моих сочинениях не найдёшь. Моя дочь Марина вдохновила меня на стихи и сказки для малышей. Меня стали считать только детским. Я и горевал, и бросал «детское», но ничего поделать было нельзя. В моих сочинениях так и не выразились три чувства, которые отвергал Лев Толстой во «взрослой» литературе: похоть, гордость и тоска жизни. Впрочем, почти вся классика ушла к детям разных возрастов. Если так, то сдаюсь, я – детский!».
* Текст данной публикации частично скопирован из Интернета или других открытых источников