«Или твоя мать съезжает, или я ухожу», — голос Марины, моей жены, звенел от ледяной ярости, разрезая густую тишину нашей маленькой кухни. Эти слова, брошенные как граната, взорвали хрупкий мир, который я так отчаянно пытался удержать. В тот момент я смотрел на неё — красивую, решительную, женщину, которую любил до безумия, — и на другую чашу весов мысленно ложилась моя мать, Нина Петровна. Тихая, постаревшая, оставшаяся совсем одна после смерти отца.
Мы жили все вместе уже три года. После того как папы не стало, я, не раздумывая ни секунды, перевёз маму к нам. Мне это казалось единственно верным решением. Наша двухкомнатная квартира вмиг стала теснее, но сердце было на месте: самый родной человек под присмотром, не один в пустой квартире, полной воспоминаний.
Первые полгода прошли в состоянии хрупкого, искусственного мира. Марина, видя моё горе, проявляла чудеса сочувствия и такта. Она называла маму «мамой Ниной», приносила ей плед, спрашивала о самочувствии. Мама, в свою очередь, старалась быть незаметной, тихой тенью, благодарной за крышу над головой. Но идиллия не могла длиться вечно. Два мира, мир Марины и мир моей мамы, были слишком разными, чтобы сосуществовать на пятидесяти квадратных метрах.
Проблемы прорастали из мелочей, как сорняки сквозь асфальт. Мама, привыкшая всю жизнь быть хозяйкой в доме, не могла сидеть сложа руки. Она вставала в шесть утра и начинала тихонько греметь на кухне, готовя завтрак. Марину, которая любила поспать до восьми, это будило и выводило из себя. «Олег, я не высыпаюсь! Почему она не может подождать, пока мы встанем?» — шептала она мне. А мама искренне недоумевала: «Как же без завтрака? Мужчина должен уходить на работу сытым».
Потом начались кулинарные войны. Мама не признавала полуфабрикаты и современную технику. Она могла вымыть посуду руками, прежде чем Марина успевала загрузить её в посудомоечную машину, со словами: «Машинка эта ваша только воду зря гоняет, я руками быстрее и чище». Она пересаливала суп, потому что «у молодых совсем вкуса нет, преснятину едят». Она не делала это со зла. Она отчаянно пыталась быть нужной, воссоздать свой привычный уклад в чужом для неё мире, доказать, что она ещё на что-то годна.
Марина сначала терпела, потом начала вежливо, но твёрдо отстаивать свои границы. «Нина Петровна, спасибо, но я сама приготовлю ужин». Это переросло в глухую оборону. «Олег, это НАША семья, НАШ дом! — всё чаще говорила она мне вечерами, когда мы оставались одни в спальне. — Я не могу сделать и шагу без её комментариев. Я готовлю не так, убираю не так, одеваюсь не так. Я чувствую себя гостьей в собственном доме! Вчера она переложила все мои вещи в шкафу, потому что ей показалось, что они лежат неаккуратно!»
Я оказался между двух огней. Я разрывался. Пытался поговорить с мамой, просил её побольше отдыхать, не вмешиваться. Она обиженно поджимала губы: «Сынок, я же как лучше хочу. Вижу, Мариночка устаёт после работы, вот и подсобила. Я же не в тягость быть хочу». Я умолял Марину быть снисходительнее: «Пойми, она пожилой человек из другого поколения. Ей трудно перестроиться. Потерпи, пожалуйста». Марина устало вздыхала: «Сколько можно терпеть, Олег? Год? Два? Всю жизнь?»
Напряжение росло с каждым днём. То мама нечаянно зальёт любимую орхидею Марины, поливая цветы. То Марина выбросит старую, но памятную мамину скатерть с вышивкой, приняв её за ветошь. Каждая такая мелочь становилась поводом для многодневного молчания и обмена ледяными взглядами. Я метался между ними, чувствуя себя предателем по отношению к обеим.
Роковой вечер начался с невинного желания Марины устроить нам праздник. Она купила два дорогих стейка рибай, бутылку хорошего вина. «Сегодня у нас будет романтический ужин, как раньше», — прошептала она мне, поцеловав. Пока она была в душе, мама, как обычно, хлопотала на кухне. Она увидела на столе красивый кусок мяса и, не зная о его ценности и предназначении, решила, что это просто говядина, которую я купил для супа. С самыми лучшими намерениями она порезала его на мелкие кусочки и бросила в кастрюлю с борщом, который решила сварить «на всю семью на неделю, чтобы сытно было».
Когда Марина вышла из ванной в красивом шёлковом платье, с уложенными волосами, благоухая духами, и увидела, что её стейк сиротливо плавает в жирной пене борща, её лицо превратилось в маску нечитаемого, холодного гнева. Она не закричала. Она не заплакала. Она молча развернулась, ушла в спальню и с силой захлопнула дверь. Мама, испуганная её реакцией, растерянно смотрела на меня: «Олежек, а что я не так сделала? Мясо-то хорошее, наваристый борщ получится…»
Я пошёл к Марине. Она уже сидела на кровати и методично складывала свои вещи в чемодан. И тогда, не глядя на меня, она произнесла тот самый ультиматум. «Я так больше не могу, Олег. Это не жизнь. Я люблю тебя, но я не могу жить в вечном стрессе. Я не могу делить свою кухню, свой дом и своего мужа с твоей матерью. Поэтому выбирай. Или она — или я».
Внутри у меня всё оборвалось. Я пытался уговаривать, обещать, что всё изменится, что я найду решение. Но она была непреклонна. «Ничего не изменится. Я даю тебе один день. Завтра утром я хочу услышать твой ответ. Если твоя мать остаётся, я уезжаю к своей маме и подаю на развод».
Всю ночь я не спал. Я ходил из комнаты в кухню, как тигр в клетке. Я смотрел то на спящую Марину, разметавшую волосы по подушке, такую беззащитную и любимую, то заглядывал в комнату мамы, где она тихо посапывала, свернувшись калачиком. Как я мог выбрать? Это было всё равно что выбрать, какой рукой дышать — правой или левой. Марина была моей любовью, моим будущим, женщиной, с которой я хотел растить детей. Мама — моим прошлым, моими корнями, человеком, который дал мне жизнь и которому я обещал на могиле отца, что никогда её не оставлю.
Но животный страх потерять Марину оказался сильнее. Я представлял, как вернусь в пустую квартиру, как буду засыпать один в нашей постели, и сердце сжималось от невыносимого ужаса. Я убеждал себя, что поступаю рационально. Мама сильная, она справится. Я сниму ей хорошую, уютную квартиру рядом, буду помогать деньгами, навещать каждый день. Мы будем видеться даже чаще! Я просто физически, на клеточном уровне, не мог представить свою жизнь без Марины.
Утром, с серым лицом и пустотой внутри, я принял самое страшное решение в своей жизни.
Разговор с мамой был коротким и жестоким в своей фальшивой мягкости. Я вошёл в её комнату, сел на краешек кровати и, не глядя ей в глаза, начал мямлить заученные фразы. Что так будет лучше для всех, что мы с Мариной хотим пожить одни, попробовать построить свою семью. Что я сниму ей чудесную квартирку неподалёку, с ремонтом.
Она долго молчала, просто смотрела на меня своим глубоким, всё понимающим взглядом. Я ожидал слёз, упрёков, проклятий. Но она не сказала ни слова осуждения. В её глазах была такая бездна боли и разочарования, что мне захотелось провалиться сквозь землю. Потом она тихо произнесла: «Я всё поняла, сынок. Не нужно мне квартиру снимать. Я к тёте Вере в деревню поеду, она давно звала. Там и воздух свежий, и дело всегда найдётся. Не хочу быть вам обузой».
Она собрала свои немногочисленные вещи в старый картонный чемодан за пару часов. Когда я пытался помочь, она мягко отстраняла мою руку. Марина демонстративно уехала «по делам», чтобы не присутствовать при этом. Когда мама уже стояла в прихожей, она обняла меня, погладила по голове, как в детстве, и прошептала: «Главное, чтобы ты был счастлив, Олежек. А я уж как-нибудь». Дверь за ней захлопнулась, и в квартире повисла оглушительная, давящая тишина.
Первый месяц был похож на второй медовый. Марина расцвела. Она порхала по квартире, освобождённой от чужого присутствия, напевала песни, готовила мои любимые блюда. Мы смотрели фильмы в обнимку, строили планы на отпуск. «Вот видишь! Я же говорила, что нам просто нужно было остаться вдвоём. Теперь у нас настоящая семья», — говорила она. И я, ослеплённый её нежностью и всё ещё живым страхом её потерять, отчаянно хотел ей верить. Я звонил маме раз в неделю. Она всегда отвечала бодрым, почти весёлым голосом, говорила, что у неё всё отлично, что она помогает тёте Вере по хозяйству, ходит в лес за грибами. Я успокаивал свою ноющую совесть тем, что она в порядке и даже рада переменам.
Но постепенно пелена с глаз начала спадать. Добившись своего, Марина изменилась. Та требовательность, которую она раньше направляла на свекровь, теперь в полной мере обрушилась на меня. «Почему ты опять задержался на работе? Ты меня совсем не ценишь». «Зачем ты купил эту рубашку? У тебя совершенно нет вкуса». «Твои друзья — неудачники, я не хочу их видеть в нашем доме».
Дом, за свободу в котором она так боролась, стал её царством, а я — её подданным. Любое моё несогласие, любое робкое «но» вызывало бурю негодования и коронную фразу: «Я столько для тебя сделала, а ты неблагодарный!» Под «столько сделала» подразумевался тот самый выбор. Она превратила его в мой вечный долг, в клеймо, которым попрекала меня при каждом удобном случае. Тот несчастный борщ со стейком стал легендой, которую она со смехом пересказывала подругам по телефону, выставляя мою маму сумасшедшей старухой, а себя — мученицей. Я слышал это и молчал. Что я мог сказать? Я сам вынес приговор.
Я стал чаще думать о маме. Её бодрый голос по телефону больше меня не обманывал. Я научился слышать за ним нотки вселенского одиночества и затаённой обиды. Однажды, спустя полгода, я не выдержал. Сказал Марине, что у меня командировка, а сам поехал в ту деревню.
То, что я увидел, ударило меня под дых. Дом тёти Веры был старой, покосившейся избушкой с удобствами во дворе. Мама жила в крохотной, холодной пристройке. Она сильно похудела и постарела лет на десять, её лицо покрылось сеткой мелких морщин, а руки, которые я помнил такими мягкими, стали грубыми и покрытыми мозолями от работы в огороде.
Она, увидев меня на пороге, всплеснула руками, засуетилась, бросилась ставить чайник. Но я видел, как дрожат её руки и как она украдкой смахивает слезу. Мы сидели за шатким столом, и она всё так же пыталась бодро рассказывать про кур и про небывалый урожай кабачков, но я уже не мог этого слушать. Я прямо спросил, почему она мне врала. Она опустила глаза. «А что я должна была тебе говорить, сынок? Что мне плохо, холодно и одиноко? Чтобы ты с женой своей из-за меня ругался? Ты свой выбор сделал. Я не хотела быть тебе помехой».
В тот день я вернулся домой другим человеком. Я смотрел на Марину, которая с упоением рассказывала про новую сумочку, и не видел в ней ту женщину, которую когда-то любил до потери пульса. Я видел холодную, расчётливую эгоистку, которая сломала мою жизнь и растоптала самого родного мне человека ради собственного комфорта. А я, слепой идиот, ей в этом помог.
Прошёл год с того дня, как мама уехала. Наша с Мариной жизнь превратилась в красивую глянцевую картинку без души. Мы съездили в отпуск в Италию, сделали дорогой ремонт, купили новую машину. Но мы стали друг другу абсолютно чужими. Я больше не мог обнимать её, не вспоминая о маме. В каждом её жесте, в каждом слове я видел тот самый эгоизм, который заставил меня совершить предательство. Наши вечера проходили в молчании, каждый в своём телефоне.
Неделю назад мне позвонила тётя Вера. Её плачущий голос в трубке был как удар грома: «Олежек, приезжай скорей! Мама твоя совсем плохая, слегла. Горит вся, дышать не может...»
Я сорвался с работы, не помня себя, гнал машину по трассе. Мама лежала в своей холодной пристройке, бледная, с лихорадочным румянцем на щеках, и дышала с хрипом. Когда она увидела меня, она попыталась улыбнуться, но смогла лишь прошептать: «Олежек… приехал…»
Я отвёз её в лучшую частную клинику в городе. Диагноз — тяжёлая двусторонняя пневмония на фоне общего истощения организма. Врачи делают всё возможное, но говорят, что состояние критическое, организм ослаблен и почти не борется. Я сижу у её постели уже третьи сутки, держу её сухую, горячую руку и не могу сдержать слёз, которые текут по моим щекам. Я смотрю на её измученное, осунувшееся лицо и понимаю, что это я, я довёл её до такого состояния.
Марина позвонила один раз, вчера. Её голос был раздражённым: «Ну что, как она? Ты скоро домой? У нас вообще-то билеты в театр на завтра, я напомнить хотела». Я молча сбросил вызов. Я не нашёл, что ей ответить. В тот момент я понял, что между нами всё кончено. Окончательно и бесповоротно.
Сейчас глубокая ночь. Я сижу в тихом больничном коридоре, который пахнет лекарствами и безысходностью, смотрю в тёмное окно и чувствую, как меня поглощает горькое, всепоглощающее сожаление. Я выбрал жену. Я выбрал страсть, комфорт, красивую обёртку. И ради этого я выгнал из дома единственного человека, который любил меня безусловно, просто за то, что я есть на свете. Я думал, что спасаю свою семью, а на самом деле я разрушил её до основания в тот самый день, когда захлопнулась дверь за моей мамой. Я променял чистое, бесценное золото на дешёвую, блестящую подделку.
И теперь, глядя на то, как угасает моя мама, я молюсь только об одном: чтобы Бог дал мне шанс исправить хотя бы малую часть того, что я натворил. Я горько пожалел о своём выборе, но моё сожаление сейчас ничего не стоит. Только бы она выжила. Только бы она дала мне возможность заботиться о ней. Я свой выбор сделал год назад, и он был самым страшным в моей жизни. Теперь я должен сделать новый выбор — и чего бы мне это ни стоило, я больше не ошибусь.
