Артём Петрович слышал скрипку, даже когда её не было рядом. Звук жил в нём — призрачный, идеальный, вечный. Его мастерская, заставленная верстаками, зажатая тисками и увешанная призраками будущих и прошлых работ, была его храмом, а его слух — единственным божеством. В шестьдесят пять лет он уже не столько реставрировал инструменты, сколько воскрешал души. Он слышал в древесных кольцах эхо музыки, которую они рождали столетия назад, и ощущал трепет будущих мелодий, которые им ещё предстояло спеть.
Именно этот слух, абсолютный и безжалостный, уловил первую фальшь.
Это была «Виотти» 1787 года, красавица из клена и ели, с лёгким, как вздох, голосом. Артём Петрович работал над ней месяц, возвращая к жизни лак, укрепляя швы, вживляя в старую древесину новые, но такие же древние по духу частички себя. Он почти закончил. Оставалось настроить душник и отрегулировать подставку.
Он провёл смычком по струне ля. Звук был чистым, бархатным, но… в его шлейфе, в самом конце, пряталась едва уловимая дребезжащая нота. Что-то вроде тихого, ядовитого смешка. Никто, кроме него, не услышал бы. Но он услышал.
Артём Петрович нахмурился, отложил смычок и взял лупу. Он изучал инструмент час, выискивая невидимую глазу трещину, отслоение лака, малейшую деформацию. Ничего.
В этот момент в мастерскую, сдержанно кашлянув, вошёл Лёша. Алексей. Его ученик, его протеже, его — как он уже начал думать — преемник. Молодой человек двадцати четырёх лет с тонкими, почти девичьими пальцами гитариста и глазами, в которых всегда горел ненасытный огонь.
— Что-то не так, Артём Петрович? — спросил Лёша, ставя на стол два бумажных стаканчика с кофе.
— Не знаю, — честно ответил старик. — Слышишь?
Он снова извлёк звук. Лёша склонил голову набок, изобразив сосредоточенность. Его слух был хорош, очень хорош для его лет, но не абсолютен. Он работал упорно, до седьмого пота, выгрызая знания и навыки, в то время как Артём Петрович родился с ними.
— Вроде чисто, — неуверенно сказал Лёша.
— Нет, — коротко бросил Артём Петрович. — Есть фальшь. Где-то внутри.
Лёша взял скрипку, повертел её в руках, провёл пальцами по деке. Его движения были плавными, почти любовными.
— Может, показалось? Инструмент старый, он дышит.
— Моему слуху ничего не «кажется», — Артём Петрович отхлебнул кофе. Он был слишком горьким. Как и эта странная нота. — Отложим «Виотти». Займёмся грифом для «Гваданини».
Лёша кивнул и послушно направился к другому верстаку, но Артём Петрович поймал на его лице тень чего-то. Не разочарования, нет. Скорее… удовлетворения?
Неделю спустя история повторилась. На этот раз с виолончелью работы Гоффриллера. Артём Петрович заменил порожек и после этого услышал тот же самый, едва уловимый дефект звучания — микроскопическую хрипотцу, вкраплённую в басовую струну. Он снова ничего не нашёл. Дефект исчез на следующий день, будто его и не было. Артём Петрович списал всё на усталость, на возраст, на играющее с ним воображение.
Но внутри, в том месте, где жила его интуиция, шевельнулся холодный червь сомнения.
Он начал следить за Лёшей. Не открыто, конечно. Он просто стал больше времени проводить в мастерской, задерживался после официального окончания рабочего дня, подолгу копался в бумагах в своём кабинете, который был отделён от основной мастерской лишь стеклянной перегородкой.
Лёша работал с прежним рвением. Он был идеальным учеником: внимательным, трудолюбивым, почтительным. Он впитывал знания, как губка. Иногда Артём Петрович ловил на себе его взгляд — полный обожания, преданности и… чего-то ещё. Голода. Ненасытного голода, который не утолить ни знаниями, ни навыками. Этот голод был направлен не на мастерство, а на признание, на место под солнцем, на ту самую магию, которой Артём Петрович, по мнению Лёши, видимо, обладал от рождения.
И вот, в один из вечеров, червь сомнения наконец нашёл свою пищу.
Артём Петрович сделал вид, что ушёл, но вернулся через полчаса, войдя в мастерскую с черного хода. Он замер в дверях, затенённый стеллажом с лаком и смолами.
Лёша стоял у верстака, где лежала почти готовая к сдаче скрипка — не «Виотти», а другой, менее ценный, но всё ещё прекрасный инструмент. Он держал в руках крошечный, с полсантиметра длиной, стальной штифт — инструмент, который они использовали для ювелирной работы с клеем. Лёша огляделся, его движения были быстрыми, отточенными, лишёнными той плавности, что была присуща ему во время обычной работы. Он аккуратно, с помощью пинцета, вставил штифт в одно из едва заметных отверстий для декора на грифе, ведущее в полость инструмента. Затем он легонько, почти невесомо, стукнул по штифту маленьким молоточком. Звук был глухим, поглощённым деревом и тишиной мастерской.
Сердце Артёма Петровича замерло, а потом рванулось в бешеной пляске. Он понял всё. Этот крошечный кусочек металла внутри корпуса. Он ничего не ломал, не царапал, не коверкал. Он просто вносил диссонанс. Микроскопический груз, который нарушал идеальный резонанс дерева, создавая ту самую фальшивую, дребезжащую ноту, которую слышал только он, Артём Петрович. Ученик не портил инструмент. Он портил ему, Мастеру. Его слух. Его уверенность. Его разум.
Артём Петрович шагнул из тени. Его лицо было бледным, как старый лак.
— Что ты делаешь, Алексей?
Лёша вздрогнул так, что чуть не уронил молоточек. Он обернулся, и на его лице застыла смесь ужаса, паники и странного, животного облегчения. Пойман. Наконец-то пойман.
— Я… я проверял крепление грифа, — выдавил он.
— Ври, — тихо сказал Артём Петрович. Его голос был холодным и острым, как скальпель. — Ты вставлял туда штифт. Чтобы я услышал фальшь. Чтобы я усомнился в себе. Это ты делал и с «Виотти», и с виолончелью?
Молчание Лёши было красноречивее任何承认. Он стоял, опустив голову, сжимая и разжимая свои «золотые» пальцы.
— Зачем? — спросил Артём Петрович, и в этом вопросе была не просто злость, а настоящая, физическая боль. — Почему?
Лёша медленно поднял на него глаза. И тот огонь, что всегда горел в его взгляде, теперь пылал открыто, яростно и горько.
— Почему? — он горько усмехнулся. — Потому что ты никогда не усомнишься в себе по-настоящему! Потому что ты рождён с этим! С этой… магией в ушах! Ты слышишь ноты в шуме метро и в скрипе дверей! А я? Я годами тренировал слух, я литрами проливал пот, я спал по четыре часа, чтобы достичь твоего уровня! А ты берёшь скрипку, проводишь смычком и говоришь: «Слышишь, Лёша? Здесь фальшь». А я не слышу! Я не слышу, чёрт возьми!
Он почти кричал, его голос сорвался на визгливую, нездоровую ноту.
— Я хотел, чтобы ты узнал, каково это. Каково это — не доверять себе. Слышать то, чего нет. Сомневаться. Я хотел… я хотел сделать тебя хоть немного похожим на меня. На нас, обычных. Которые должны бороться за каждый звук, за каждое признание!
Артём Петрович смотрел на него, и гнев внутри него начал остывать, превращаясь в нечто тяжёлое и горькое, как свинец. Он видел перед собой не монстра, не вандала, а измученного, искалеченного завистью юношу. Завистью к тому, чего нельзя достичь трудом. К таланту. К божественной искре.
— Ты понимаешь, — тихо заговорил Артём Петрович, — что эти инструменты… они не просто дерево и лак. Они — голоса. Голоса тех, кто на них играл, тех, кто их делал. Они хранят в себе музыку. Ты пытался отравить не меня, Алексей. Ты пытался отравить саму музыку.
— Какая разница? — прошептал Лёша, и в его глазах блеснули слёзы. Злобы? Отчаяния? — Ты всё равно её единственный слушатель.
— Нет, — Артём Петрович подошёл к верстаку и взял скрипку. Он провёл пальцами по её гладкой, отполированной временем и руками деке. — Музыка принадлежит всем. А талант… талант — это не дар, Алексей. Это проклятие. Это вечное одиночество. Ты слышишь идеал, который недостижим для других, и вечно страдаешь от несовершенства мира. Твой труд, твоё упорство — вот что действительно ценно. А я… я просто проводник. Я родился с ключом к двери, но это не значит, что я знаю, что находится в той комнате. Ты мог бы узнать. Если бы захотел.
Он взял пинцет и, с хирургической точностью, которую Лёша так в нём ценил и за которую так ненавидел, извлек тот самый стальной штифт из тела скрипки. Металл блеснул при свете лампы и упал на верстак с тихим, жалким звяканьем.
— Уходи, Алексей, — сказал Артём Петрович, не глядя на него. — И никогда не приходи снова. Ты больше не мой ученик.
Лёша постоял ещё мгновение, потом резко развернулся и почти выбежал из мастерской. Дверь захлопнулась с оглушительным стуком, который медленно растаял в тишине.
Артём Петрович остался один. Он поднёс скрипку к уху и легонько щипнул струну. Звук был чистым, кристальным, без единой примеси. Абсолютным.
Но эта чистота больше не радовала. Она была стерильной. Мёртвой.
Он опустился на стул у верстака и закрыл лицо руками. Он слышал. Он слышал отзвуки того, что сказал Лёша. Он слышал тихий, ядовитый шёпот зависти, который теперь навсегда останется в стенах его мастерской. И впервые за всю свою жизнь Артём Петрович подумал, что его абсолютный слух — это не благословение, а тяжкое бремя. Потому что он слышал не только музыку. Он слышал и ту ужасную, диссонирующую тишину, что воцаряется, когда обрывается последняя нота человеческой души.