— …и поэтому, Мишенька, я решила. Дачу я Зиночке отписала, им с Игорем на первый взнос нужнее, они молодые. А сама к вам перееду. Насовсем.
Вилка с куском «Шарлотки» замерла на полпути ко рту Евы.
Воскресный обед, который и так уже напоминал минное поле, только что взорвался.
Ева медленно опустила вилку на блюдце с голубой каемочкой, унаследованное от её, Евиной, бабушки. Она чувствовала, как кровь отхлынула от лица, оставляя кожу ледяной. Тиканье старых часов в гостиной вдруг стало оглушительно громким.
— К нам? — Ева уточнила это не потому, что не расслышала. Она давала мужу, Мише, шанс. Шанс открыть рот и сказать: «Мама, ты что, с ума сошла?».
Миша молчал. Он сосредоточенно ковырял вилкой свой пирог, делая вид, что крошки на тарелке — самая важная проблема в его жизни. Классический Миша.
— Ну а куда мне? — Клавдия Семёновна поджала губы, нарисованные яркой морковной помадой «Руби Роуз». — Я не вечная, мне уход нужен. Да и вам со мной веселее будет. Зиночка-то далеко, а вы — вот они, родные.
Ева посмотрела на «нуждающуюся в уходе». Клавдия Семёновна, шестьдесят два года, кровь с молоком, бывшая заведующая складом ГСМ, могла, казалось, одним взглядом остановить товарный поезд. Её «уход» заключался в том, чтобы у неё был постоянный объект для советов и критики.
— Клавдия Семёновна, — Ева улыбнулась. Мягко, как она улыбалась особо буйным туристам, требующим вернуть деньги за «неправильный» закат в Турции. Это была её профессиональная улыбка «стального дипломата». — У нас двухкомнатная квартира. «Двух-ком-нат-на-я».
— Ну и что? — свекровь пожала мощными плечами. — Я не гордая. Мне в зале на диванчике будет хорошо. Мишенька диванчик-то раскладной купил, хороший, я помню.
Миша вжался в стул. Он ненавидел, когда его называли «Мишенькой». Особенно когда решалась его судьба.
— Мама, ну что ты начинаешь, — наконец выдавил он, не поднимая глаз. — Неудобно же.
— Ах, неудобно! — взвилась Клавдия Семёновна, и морковные губы задрожали. — Сына я растила, ночи не спала, последние жилы тянула! А ему теперь со мной «неудобно»! А вот у соседки Вали сын, Толик, так он свою мать в трёхкомнатную перевёз, и жену заставил молчать! Потому что мужик! А жена у него — золото! Слово поперёк боится сказать!
Ева мысленно усмехнулась. Она знала эту «золотую» жену Толика. Та крутила Толиком, как хотела, а свекровь тихо ненавидела, выселив её в самую дальнюю комнату без балкона. Но Клавдия Семёновна видела только фасад.
— Мы не Толик и не Валя, — Ева всё ещё улыбалась, но в голосе появился металл. — Миша, скажи своей маме, что это невозможно.
Миша поднял на неё тяжёлый, несчастный взгляд. В его глазах плескалась вечная русская тоска, смешанная с раздражением. Он был зол. Зол не на мать, которая рушила их жизнь, а на Еву, которая заставляла его выбирать.
— Ева, ну что ты так сразу... Мама же...
— Что «мама»? — Ева перестала улыбаться. — Мама продала свою дачу, отдала деньги Зине, а жить приходит к нам? В нашу квартиру? Я правильно понимаю арифметику?
Клавдия Семёновна поняла, что «Мишенька» — слабое звено, и переключилась на главного врага.
— Ах ты, арифметика у неё! — зашипела она, наклоняясь через стол. Запах её духов «Красная Москва», смешанный с ароматом яблок, ударил Еве в нос. — Счетоводка! Я Мишеньке всю жизнь отдала, эта квартира — и моя тоже, потому что сын мой! А ты кто такая? Пришла на всё готовенькое!
Ева встала. Она начала молча убирать тарелки. Руки слегка дрожали, но она это контролировала. «Готовенькое» — это была их с Мишей ипотека на пятнадцать лет, которую они закрыли всего год назад. «Готовенькое» — это был ремонт, который Ева вытянула на себе, пока Миша «искал себя», лёжа на старом диване.
— Клавдия Семёновна. Я очень вас уважаю, — начала Ева ровным голосом, глядя свекрови прямо в глаза. — Но жить с нами вы не будете. Никогда.
— Да я... Да я...
— Миша, — Ева повернулась к мужу. — Проводи маму. Ей, наверное, тяжело после такого разговора.
Миша посмотрел на неё с ненавистью. Он молча встал, взял куртку матери с вешалки и протянул ей.
Клавдия Семёновна не была бы собой, если бы ушла просто так. Она надела своё драповое пальто, остановилась у двери и изрекла, глядя на Еву:
— Ты ещё пожалеешь, змея. Ох, пожалеешь. Сына моего изведёшь. Я на тебя управу найду!
Дверь хлопнула. Миша не вернулся на кухню. Ева услышала, как он прошёл в комнату и включил телевизор. Громко.
Она осталась одна среди остывшей «Шарлотки» и грязных тарелок. Это было не просто объявление войны. Это был артиллерийский обстрел её территории. И самое страшное — её «союзник» только что дезертировал, включив футбольный матч.
Вечер превратился в липкий, тягучий кошмар. Миша молчал. Это было его главное оружие — пассивная агрессия, отточенная годами. Он не кричал, не обвинял. Он просто существовал в квартире, как обиженное, тяжёлое облако.
Он громко вздыхал, когда шёл на кухню за кефиром. Он демонстративно не замечал Еву, глядя сквозь неё. Когда она попыталась заговорить: «Миш, нам надо обсудить…», он просто прибавил громкость у телевизора.
Ева легла спать, отвернувшись к стене. Она чувствовала себя бесконечно одинокой. В своём собственном доме. Работа в турагентстве научила её решать любые проблемы: потерянные паспорта, пьяные дебоши клиентов, отмены рейсов. Но что делать с тридцативосьмилетним мужчиной, который дуется, как пятилетний, потому что ему не дали сломать жене жизнь?
Ночью зазвонил телефон. Ева нащупала его на тумбочке. Номер её матери.
— Дочка, что у вас случилось? — голос у мамы был встревоженный. — Мне Клавдия звонила. Плакала. Говорит, ты её из дома выгнала, на старости лет по миру пустила!
Ева села на кровати. Миша рядом демонстративно заворочался, показывая, что его разбудили.
— Мам, она продала дачу, отдала деньги Зине и объявила, что переезжает к нам. Я сказала «нет».
— Ох, Евочка... Ну как же так... Свекровь всё-таки... Может, потерпели бы?
— Мам, — Ева старалась говорить шёпотом, но злость придавала голосу твёрдость. — Ты бы стала жить со своей свекровью?
Мать, которая ненавидела бабушку Евы тихой, лютой ненавистью всю жизнь, замолчала.
— Ну... это другое...
— Это то же самое, мам. Не волнуйся. Я всё решу.
Она положила трубку. Утром Клавдия Семёновна позвонила Зине, сестре Миши. Зина позвонила Мише. Миша, который не разговаривал с Евой, всё же не выдержал и взорвался, когда она вышла из душа.
— Ты довольна? — прошипел он, стоя в коридоре. Лицо у него было пятнами. — Теперь вся семья знает, какая ты у меня мегера! Зинка плачет, говорит, мать из-за тебя чуть в больницу не попала!
— А Зинка не плачет, что взяла у матери деньги от дачи, на которую горбатились вы оба? — спокойно спросила Ева, завязывая пояс халата.
— Не смей считать чужие деньги! — взвизгнул Миша. — Это их семейное дело!
— Прекрасно. А это наше семейное дело. И в нашем доме твоя мама жить не будет.
Миша задохнулся от возмущения.
— Я... Я не ожидал от тебя такой жестокости.
— Это не жестокость, Миша. Это гигиена. Психологическая.
Всю неделю Клавдия Семёновна вела партизанскую войну. Она подкарауливала Еву у подъезда, чтобы поговорить «по-хорошему», что выливалось в очередной сеанс обвинений на лавочке, на радость местным бабушкам. Она звонила Мише на работу, жалуясь на сердце.
А в субботу случился апофеоз.
Ева вернулась с работы, уставшая — конец октября, мёртвый сезон в туризме, все пытаются урвать последние дешёвые путёвки в Египет. Она открыла дверь своим ключом и застыла.
Прямо в их крошечной прихожей, на только что вымытом Евой ламинате, стояли три огромных пластиковых ведра. Из вёдер торчали узловатые, страшные корни, облепленные жирной чёрной землёй. Земля щедро осыпалась на пол. Запахло сыростью, погребом и тленом.
— Миша! — позвала Ева, не веря своим глазам.
Миша вышел из комнаты. Вид у него был виноватый.
— Это... мама завезла. Это пионы. Её любимые, с дачи.
— Что они здесь делают?
— Ну... она же дачу продала... А пионы жалко. Она говорит, это сорт редкий, «Сара Бернар». Она хотела их под окном у нас посадить.
— Миша. Октябрь. Конец. Какие посадки? Ты в своём уме?
— Она просила просто подержать до весны...
— Где? В ванной? — Ева чувствовала, как в ней закипает холодная ярость. — Она привезла три ведра грязи в нашу квартиру?
— Ева, ну что ты как неродная... Это же просто цветы.
— Это не цветы, Миша. Это оккупация.
Ева сняла пальто, надела резиновые перчатки, которые держала под раковиной, взяла первое ведро. Оно было неподъёмным.
— Ева, ты что?! — Миша бросился к ней.
— Я выношу это на помойку.
— Ты с ума сошла! Это мамины пионы! Она тебя убьёт!
— Пусть.
Она дотащила ведро до лестничной клетки, к мусоропроводу. Вывалила жирные корни и комья земли прямо в ствол. Грохот стоял неимоверный. Вернулась за вторым.
Миша бегал вокруг неё, как наседка.
— Прекрати! Это вандализм!
— Нет, Миша. Вандализм — это ставить вёдра с навозом в чистой квартире без спроса.
Когда она вернулась за третьим ведром, Миша в отчаянии схватил его сам.
— Я не дам!
— Хорошо, — Ева выпрямилась и сняла перчатки. — Тогда выбирай. Либо эти вёдра едут жить к твоей маме. Либо к твоей маме едешь жить ты. Вместе с вёдрами.
Миша застыл с ведром в руках. Он смотрел на неё так, будто видел впервые. Его пассивная агрессия столкнулась с её стальной дипломатией, и дипломатия явно побеждала.
Он тяжело вздохнул, открыл входную дверь и потащил ведро вниз по лестнице. Ева слышала, как он чертыхается, спускаясь.
Она взяла швабру и начала методично отмывать прихожую от чёрной земли. Она отмывала не просто грязь. Она отмывала чужое вторжение.
Когда Миша вернулся через полчаса, злой и красный, он бросил в прихожей:
— Позвонил матери. Сказал, что пионы у Зинки на балконе зимовать будут.
— Хорошее решение, — кивнула Ева, промывая тряпку.
Он посмотрел на неё и вдруг понял, что его главное оружие — молчаливая обида — больше не работает.
Он ушёл в комнату и снова включил телевизор. Но Ева знала, что это ещё не конец. Клавдия Семёновна так просто не сдастся. Она затаится, как те пионы в ведре, чтобы весной дать новые, уродливые побеги.
И Ева была к этому готова. Она отжала тряпку и с удовлетворением посмотрела на чистый пол. В её доме будет чисто. Так или иначе…