В Тель-Авиве конец июня пахнет солью и мятой из пластиковых стаканов. Пляж «Иерушалаим» шуршит, как огромная ракушка: дети визжат в прибое, подростки хлопают мячом, учителя, севшие на песок, смотрят на часы и делают вид, что контролируют хаос. Последний день учебы — море у города становится школьным двором, только вместо звонка — сирена спасателей, вместо дневников — полосатые полотенца.
Моти Ашкенази идёт по мокрому песку, оставляя следы, которые прилив стирает, как чужие долги. На нём футболка с чужого плеча, шлёпанцы и взгляд, умеющий за секунду отделить ценное от пустого. Пляж — «непаханное поле», как он называет такие дни. Он умеет теряться в толпе так же легко, как чайка — в небе. Солнце слизывает тени с плеч, и Моти сам тень, размытая и лёгкая.
Он садится рядом с дорогой сумкой — жест уверенной, спокойной руки. Не глядя, отщёлкивает молнию, находит полотенце, очки, на ощупь тянется к кошельку. Но под пальцами — не кожа и не ткань. Под пальцами — жёсткий металл, влажный от соли. Ещё глубже — коробка. Из неё торчит короткий шланг, как язык. И под ладонью — холодный, как утренний ветер, часовой механизм.
Моти застывает. Один вдох, второй. В голове не щёлкает, а ударяет сразу: это — оно. Не миф, не история из новостей. Сумка-бомба лежит прямо у его колен, среди песка, солнца и детского визга. В метре от него мальчишка строит крепость, в двух — женщина мажет плечи кремом. Море делает вид, что ничего не происходит.
«Поднять и бежать» — решает Моти. Не потому что герой. Потому что вариантов нет. Он сжимает прорезиненные петли, резко отрывается от песка и, вслепую спотыкаясь, летит через пляж к улице Геула — туда, где старое заброшенное здание со слепыми окнами и пыльной тенью. У остановки он слышит, как кто-то кричит «Эй!» — и не оборачивается: если сейчас остановят, он — террорист с уликами в руках. Объяснить, почему у него бомба, можно будет только на том свете.
В заброшенном доме — прохладно и пахнет сыростью. Моти ставит сумку в нишу, как ставят горячую кастрюлю, — аккуратно, стараясь не дышать громко. Потом почти падает по лестнице вниз, к телефону-автомату на углу. Монета дрожит между пальцами. Он набирает «100».
— Полиция, — отвечает голос.
— Нашёл бомбу! Нужны сапёры! Срочно! Это Моти Ашкенази! — выплёвывает он.
Пауза. Лёгкое, будничное раздражение на другом конце:
— Моти… Ашкенази. Мы вас знаем. Завязывайте с дурью, слышите? И прекратите нарушать домашний арест. Вас уже ищут.
— Там дети! Пляж «Иерушалаим»! Сумка пять кило! Шланг, часы! — кричит он так, что стекло автомата звенит.
Трубка щёлкает. Гудки. Связь — как песок сквозь пальцы.
Моти возвращается к дому. Сердце стучит плоско, как ладонь по барабану. Он хватает мусорные контейнеры у тротуара, тащит на проезжую часть, скрежеща по асфальту, как ржавым якорем. Машины сигналят. Водители ругаются. Моти орёт, перекрикивая город:
— Не ехать! Бомба! Не ехать!
Его хватает патруль: двое, горячая форма, крепкие пальцы.
— Ашкенази, хватит цирка!
— Внутри бомба! — он задыхается. — Я её с пляжа вытащил! Вы, если у меня сейчас найдёте героин, потом меня хоть расстреляйте. Но сначала — туда! — он показывает в сторону двери заброшенного дома. — Туда, там живая смерть!
Полицейские переглядываются. Один матюгается для порядка, другой всё-таки идёт внутрь. Исчезает на секунду. На две. И вылетает обратно, как пробка из бутылки.
— Сапёров! — орёт он. — Сейчас же!
Дальше город начинает работать как организм. Тонкая нитка серого света мигалки. Люди оттесняются. Улицу перегораживают, как рану — бинтом. Сапёры заходят быстро и ровно, рюкзаки, инструменты, голоса короткие. Моти стоит с опущенными руками, не верит, что вовремя.
Пять килограммов взрывчатки. Этим утром воздух в Тель-Авиве был тяжелее на пять килограммов. Позже отсмотрят камеры и поймут: сумка та же, что три месяца назад у «Апропо». Тот же человек. Тот же маршрут. Тот же холодный расчёт — только сегодня расчёт сломает чужая, совсем не героическая паника вора с пляжа.
Полицейские возвращаются к нему уже другими глазами. Никакой победной музыки — просто профессиональное уважение, которое редко попадает в хронику.
— Ашкенази, — говорит сержант, — спасибо. И… извините за телефон.
— Не мне извинения, — отвечает Моти. — Там, на пляже, им. И себе — что я вообще когда-то начал. — Он смотрит в сторону моря, которого отсюда не видно. — Ну что, арестовывать будете? Домашний-то сорвал.
— Давайте сперва оформим — не арест, — говорит сержант, смотрит куда-то вбок, — а… реабилитацию.
Слово «реабилитация» в его рту звучит так же непривычно, как «спасибо» от того, кто давно разучился его говорить. Моти впервые за день смеётся — коротко и тихо.
Его кладут в программу. Не в камеру — в палату. Вместо решёток — расписание, вместо «куда ты?» — «как ты?». Он впервые узнаёт, что такое спать без толчков в стенку. В первый день ему кажется, что пол под ним — волна, и его качает. На третью неделю он понимает, что пора перестать быть человеком, которому всё время «чуть-чуть не повезло». На второй месяц он впервые не вздрагивает, когда звонит телефон.
Дальше — медленно, по сантиметру, как вытаскивают занозу — старая жизнь выходит. Он остаётся с тем, чего у него никогда не было: с пустыми руками и возможностью взять что-то нормальное.
Через годы у Моти пятеро детей. Двое уже выше его, один ещё цепляется за карман. Он носит жёлтую майку с надписью «Пляжная служба», берет в руки рацию и сидит на знакомом песке — теперь официально. Смотрит в одну точку, потом — в другую, видит, где украдут полотенце, где «просто положили на минутку» телефон, где подростки с шестым чувством беды идут слишком далеко от буйков. Он стал тем, кого воры не любят одинаково с полицией: бывшим.
Бесхозные сумки он замечает раньше всех. Подходит, не лезет сразу, смотрит на швы, на самодельные петли, на то, как лежит молния. Иногда это просто чужая рассеянность — он делает пару шагов по песку, ищет глазами хозяйку, спрашивает: «Ваша?» Иногда это повод позвать тех, у кого костюм огнеупорный и нервы тоже. К нему приносят найденные кошельки, он знает, где блокировать карты, кому звонить, куда отнести документы. Он — узел на сети, которая держит город на воде.
Иногда к нему подходят родители со школьными рюкзаками и спрашивают:
— Это вы тот самый? — И стесняются, будто спрашивают о чуде.
Он кивает и говорит, что ничего особенного не сделал. Просто бежал. Просто кричал. Просто тащил бачки на дорогу. Просто не хотел, чтобы пляж стал мемориалом.
Иногда по вечерам он идёт по кромке воды и думает о том, что жизнь странно экономна. Иногда она спасает от худшего теми же руками, которые вчера тянулись к чужому. Он улыбается морякам вдалеке — там, на горизонте, корабли пыхтят, как старые собаки. На вышке спасатель машет ему — «спокойно, начальник». Моти машет в ответ.
И где-то внизу, в той же городской базе данных, где рядом с его фамилией было «вор-рецидивист», теперь стоит другая строка: «инспектор пляжа». Машина системы такая же, как море: может смыть, а может перенести на другую сторону. Главное — вовремя поднять то, что нельзя оставлять людям под ногами.
В конце смены он достаёт из кармана старую монету, крутит её на пальце. Та самая, когда он звонил из автомата. В тот день связь оборвалась, но это была последняя связь, которую он потерял. Все остальные — нашлись.
Он идёт по песку, и следы остаются чуть дольше, чем утром. Вечерний прилив ленится. Город дышит ровно. На вышке загорается лампа. И кто-то, оставив на минуту сумку без присмотра, видит, как к ней идёт человек в жёлтой майке, наклоняется, мягко зовёт:
— Чья? Не теряйте. Тут всё быстро уходит.
И ему верят.