Героя брюсовского рассказа скрипача Ладыгина соседи в насмешку прозвали Моцарт. «Шатаются тут… тоже музыканты. Моцарт», — недовольно бормочет дворник, когда тот, проигравшись в карты, возвращается домой в третьем часу утра. Ладыгин, естественно, беден, пробавляется частными уроками, но считает себя выдающимся талантом. Поэтому против прозвища он ничего не имеет, вспоминая попутно пушкинские строчки «Ты, Моцарт, — Бог, и сам того не знаешь».
На дворе Серебряный век, цветущий причудливыми формами модерна. Ладыгин рад, что понимает красоту Дебюсси, Скрябина, Стравинского, и также ясно видит красоту своих сочинений. «А другие в моей музыке ничего не видят, говорят, что я то подражаю, то нарушаю законы! Ведь это же неправда!»
Но дело не в этом. Ладыгин, как и создатель этого лирического рассказа Валерий Брюсов, обладатель смоляных усов и декадентской бородки, не представляет своей жизни без женского общества и шёпота слов, которые вдохновляют его. «На столе стояли цветы, фрукты, вино, а потом была музыка, полумрак, счастие, и не было людей, не было внешнего мира, как в зачарованном дворце».
Только вот когда одна из них, Ада, захочет своей доли счастья, ведь он обещал ей ради неё развестись с женой, и захочет этого совершенно не вовремя, то в жизни Ладыгина начнется незапланированный бег, почти осенний марафон. Теперь сказать Аде, что он ее покидает, было бы низко, подло, недостойно художника. Ему страшно будущего, но уже мучительно жаль и прошлого. В итоге наш Моцарт поступит почти как гоголевский жених, удрав из вагона, везущего его с Адой в новую жизнь.
«Шатаются тут… Вот еще Моцарт», — мог бы завершить эту историю подметающий двор мужик. Вероятно, эстет Брюсов не хотел, чтобы его герой выглядел совсем уж комично, и в итоге рассказ остался при его жизни ненапечатанным. А может быть, дело в собственных брюсовских взглядах на любовь?
Моцарт, Валерий Брюсов, 1915 год.