1 апреля. Наверное неспроста именно в День дурака со мной приключилась та авария. Прошел целый год с того злополучного дня. Один год и целая жизнь!
Я стояла на пороге палаты реанимации, не в силах сделать последний шаг. Сердце колотилось в груди, отдаваясь глухими ударами в ушах.
– Иди, – тихо прошептала я сама себе. – Ты должна.
Этот визит был не таким, как в первый раз, когда я еще сама отлеживалась в больнице. Не случайной встречей, не украдкой брошенным взглядом. Это была целенаправленная, почти ритуальная миссия. Я шла на встречу с самой собой.
Я вошла. Воздух пах антисептиком и тишиной. И вот Она - Я. Лежала на кровати, бледная, почти прозрачная, с закрытыми глазами. Длинные каштановые волосы были аккуратно расправлены на подушке. Рядом пикал монитор, вычерчивая волнистую зелёную линию.
Я медленно подошла и опустилась на стул у кровати. Мои старые, дрожащие пальцы потянулись к её – моим – молодым, холодным пальцам. Я взяла свою руку. Ощущение было сюрреалистичным, будто я держу восковую куклу, слепленную с меня.
– Привет, – прошептала я, и голос мой сорвался в старческий шёпот. – Это я. Та, что живёт твоей жизнью. Вернее, жизнью Михаловны.
Я рассказала ей всё. О том, как страшно было проснуться в чужом теле. О боли, о скрипе суставов, о вставной челюсти. О Вале, Але, Гале. О наших безумных идеях, о клубе, о блоге. О поездке на море и о кабачках-переростках. О спасении Нади. О Степане Петровиче и его взгляде, от которого таяло сердце Михаловны.
– Ты не представляешь, какую жизнь мы с тобой прожили, – говорила я, и слёзы текли по моим морщинистым щекам, падая на наше общее, молодое одеяло. – Мы не сдались. Мы не просто выживали. Мы жили. За двоих, как и попросила Михаловна.
Я рассказывала о Максе. О том, как он ждёт. Каждый день. Как верит.
– Он такой же, как и был. Только… повзрослевший. И очень усталый. Он скучает по тебе. По нам.
Я сжимала свою руку, пытаясь передать хоть каплю тепла, хоть искру того огня, что горел во мне всё это время.
– Возвращайся, – умоляла я шёпотом. – Пожалуйста, возвращайся. Там тебя ждут. Там твоя жизнь. А я… я сделала всё, что могла. Я сохранила тебя. И себя. Мы обе целы.
В этот момент в палату вошёл он. Макс. Увидев меня, он не удивился, лишь грустно улыбнулся.
– Зоя Михайловна, снова вы здесь.
– Она… как? – спросила я, не отпуская свою руку.
– Врачи говорят, стабильно– он присел на противоположный край кровати. – Она стала чаще… возвращаться. Ненадолго. По ночам, в основном. Пальцы шевелятся, губы… будто пытается что-то сказать. Врачи говорят, это хороший знак. Мозг работает. Тело восстановилось, но мышцы ослабевают. Всё-таки год прошел.
Он говорил это с такой надеждой, что моё собственное сердце готово было разорваться от боли и счастья. Моё тело боролось. Пока я жила её жизнью в теле Михаловны, оно по крупицам собирало себя здесь, в этой больничной палате.
– Она обязательно вернётся, – снова сказала я, глядя прямо на него. – Она сильная. Я это знаю лучше других.
Он кивнул, его рука легла поверх моей – старой, лежащей на молодой. Он, я и та, спящая я, – связанные невидимой нитью любви и надежды.
И тут со мной стало происходить что-то странное. Голова закружилась. Зелёная линия на мониторе поплыла перед глазами. Звуки – ровный писк аппаратуры, тихий голос Макса – стали отдалёнными, будто доносились из-под толстого слоя воды.
– Зоя Михайловна? С вами всё в порядке? – его голос прозвучал где-то очень далеко.
Я почувствовала, как моё сознание, моя душа, словно песок, утекает куда-то вниз. Тёмный, мягкий туннель. Падение. Тишина.
Щёлк!
Я открыла глаза.
Первый шок – свет. Яркий, режущий от свет лампы над головой.
Второй шок – тело. Оно было… другим. Лёгким. Длинным. Я попыталась пошевелить пальцами и почувствовала, как они слушаются мгновенно, без привычного скрипа и усилия. Я подняла руку перед лицом. Молодую руку. С гладкой кожей и аккуратными ногтями.
Третий шок – лицо. Прямо надо мной склонилось знакомое лицо. Морщинистое, доброе, с седыми волосами и умными, полными слёз глазами. Зоя Михайловна. Вернее, её лицо. А в её глазах… в её глазах отражалась Я.
Она смотрела на меня, и по её щекам текли слёзы. Но это были слёзы не горя. Это были слёзы счастья.
– Детка, – прошептала она моим, её старым, сиплым голосом. – Добро пожаловать домой.
Я лежала, не в силах пошевелиться, не в силах издать звук. Я просто смотрела в её глаза и понимала. Понимала всё.
Михаловна полноправно вернулась в своё тело. А я – в своё.
И первая ясная, оглушительная мысль, пронесшаяся в моём, моём настоящем, молодом мозгу, была:
«А что, так можно было? Надо было раньше сюда прийти!»
Потом хлынуло остальное. Шквал ощущений. Запах больницы. Одеяло на мне. Сухость во рту. Слабость, пронизывающая каждую клеточку. Слабость живого, проснувшегося тела.
Я была дома. В своем теле. В своей жизни.
Я медленно, с невероятным усилием, повернула голову и увидела Макса. Он стоял на коленях у кровати, его лицо было залито слезами, а глаза были широко распахнуты от невероятного, невозможного чуда.
– Зоя? – его голос сорвался на хрип. – Зайка? Ты…?
Я не смогла ответить. Я лишь с трудом кивнула. И улыбнулась. Самой слабой, самой лучшей улыбкой в своей жизни.
Путешествие закончилось. Бабка поневоле сдала свои полномочия. А Зоя, наконец, вернулась в своё тело…
*****
Первые дни после возвращение в моё родное тело были похожи на попытку заново собрать рассыпавшийся пазл. Моё тело, целый год пролежавшее в неподвижности, словно забыло, как оно устроено. Мозг посылал команды, но мышцы отзывались вяло, нехотя, а то и вовсе игнорировали приказы. Поднять руку? Напрячь пресс? Сделать глоток воды без помощи трубочки? Каждое действие было маленьким, но невероятно сложным испытанием.
Врачи, молодой невролог с умными глазами и уставшим лицом, объяснял мне и моим родителям:
– Зоя провела в коме очень долгое время. Но у неё были моменты пробуждения, кратковременные, но частые. Это говорит о том, что высшие функции мозга не пострадали. Нейронные связи сохранились. Сейчас главная задача – восстановить связь между мозгом и телом. Мышцы атрофированы, вестибулярный аппарат ослаблен. Предстоит долгая работа.
Я слушала его и думала о том, что знала это лучше любого врача. Я целый год жила в теле, где эта связь была нарушена вдвойне – и возрастом, и моим неумением им управлять. Скрип суставов, ноющая боль в спине, дрожь в руках – всё это было моей повседневной реальностью. И теперь, вернувшись в своё молодое тело, я чувствовала ту же боль, ту же слабость, но… с другой перспективы.
Раньше это был приговор. Теперь – вызов.
И я принимала его с радостью. Да, с болью, со слезами бессилия, но с радостью. Потому что каждое новое движение было чудом.
Первый раз, когда я сама, без помощи медсестры, поднесла ложку ко рту, и каша не размазалась по щеке, а попала точно по назначению, я расплакалась. Макс, сидевший рядом, схватил меня за руку.
– Что ты? Больно?
– Нет, – всхлипывала я, – это… просто у меня получилось.
Первый шаг. Вернее, полшага. Две санитарки держали меня под руки, ноги были ватными и подкашивались. Я сделала этот полшага, и мир закружился. Но я не упала. Я стояла. На своих ногах. В своём теле.
– Молодец, Зайка, – тихо сказал Макс, и в его глазах стояли слёзы. – Молодец. Я так тобой горжусь!
Каждый день приносил новые, крошечные победы. Самостоятельно сесть на кровати. Держать кружку двумя руками. Шевелить пальцами ног. Для врачей это были объективные показатели улучшения. Для меня – космос. Я заново училась жить. И я ценила каждый миг этого обучения.
Родители приходили каждый день. Мама, с красными от слёз глазами, приносила домашние котлеты: «Ты так исхудала!», и смотрела на меня с таким обожанием и страхом, будто я была хрустальной вазой, которую только что склеили. Папа молча держал меня за руку, и его ладонь, шершавая и тёплая, говорила больше любых слов.
Но самым неожиданным подарком судьбы стала Зоя Михайловна. Вернее, наша с ней связь. Она пришла ко мне на следующий день после моего пробуждения. Пришла не одна, а с Степаном Петровичем, который галантно поддерживал её под руку.
Она подошла к кровати, посмотрела на меня своими мудрыми глазами и улыбнулась.
– Ну, здравствуй! Вот и встретились, детка, – сказала она своим сиплым, родным голосом. – В своих телах.
Мы смотрели друг на друга – две Зои, старая и молодая, связанные самым невероятным опытом, который только можно представить.
– Спасибо, – прошептала я. – За всё.
– И тебе спасибо, – ответила она. – Ты дала мне пожить ещё раз. И, кажется, куда интереснее, чем в первый раз.
С тех пор она стала моим самым строгим и самым понимающим тренером. Когда я жаловалась на боль в спине после ЛФК, она говорила: «А ты попробуй с моей-то поясницей год прожить!». Когда мне было страшно вставать, она напоминала: «А помнишь, как мы на даче работали? Скрипели и копали!».
Она приносила мне наши общие «витамины» – банку солёных огурцов или икры кабачковой. «Чтобы силы восстанавливать, – говорила она. – Наши, проверенные».
Макс был моим ангелом-хранителем. Он дежурил у моей кровати, читал мне вслух, смотрел со мной старые комедии и просто молча сидел рядом, когда я засыпала. Его любовь была тем якорем, который не давал мне сорваться в отчаяние. Он не давал пустых обещаний, что всё будет как прежде. Он просто был рядом. И в его глазах я видела того самого парня, с которым когда-то бегала по университетским коридорам. Только теперь этот парень стал мужчиной. Сильным, терпеливым и бесконечно верным.
Восстановление было долгим. Месяц в больнице, потом – переезд домой и ежедневные занятия с физиотерапевтом. Но я не унывала. Потому что я знала – альтернатива гораздо хуже. Я прожила в этой альтернативе целый год.
И когда я, наконец, сделала свои первые самостоятельные шаги по квартире – не как старушка с тележкой, а как молодая девушка, шатающаяся от слабости, но ИДУЩАЯ – я распахнула окно. Был май. Воздух пах дождём, черёмухой и свободой.
Я стояла, держась за подоконник, и чувствовала, как по моим живым, настоящим ногам бегут мурашки от прохлады. И я смеялась. Сквозь слёзы. Потому что боль – это временно. Слабость – пройдёт. А жизнь – вот она. Моя. Настоящая. И я, пройдя через самый странный и страшный урок, наконец-то научилась её ценить. Каждый скрипучий, но такой прекрасный миг.
Финал от Зои Михайловны
Первый месяц после возвращения Зои в своё тело были странными. Не то чтобы пустыми. Скорее, непривычно тихими. Я ловила себя на том, что жду бодрого комментария, острой шутки или молодёжного словечка, ввернутого к месту и не к месту. В голове была только тишина. Моя собственная, восьмидесятилетняя, мудрая и немного уставшая тишина.
Но грустить было некогда. Потому что я смотрела на Зою – настоящую, молодую Зою – и сердце пело. Она уже вернулась из больницы в родительский дом и каждый день приходила ко мне. Всё ещё бледная, худющая, но с тем самым огоньком в глазах, который зажигал наши с ней общие приключения. Зоя, опираясь на палочку, гуляла со мной по парку и с восторгом слушала её живой молодой голос.
– Представляешь, Михаловна, – говорила она, – я радуюсь, что могу просто поднять руку! Без боли!
– Цени, детка, цени, – улыбалась я. – А то привыкнешь и забудешь, какое это чудо.
Я была счастлива за неё. Безумно, светло счастлива. Она получила свой шанс. А я… я получила не меньше. Я получила год, прожитый на пределе сил, на острие эмоций. Год, когда я снова почувствовала вкус жизни. И теперь, когда моя душа полноправно вернулась в свою законную обитель, я твёрдо знала: расслабляться нельзя.
Без своей юной «сожительницы» мне пришлось взять её роль на себя. Я стала собственным внутренним двигателем. И первым делом я отправилась в наш клуб «Непоседливых пенсионеров». Уже как простая участница, а не как лектор.
– Зой! – обрадовалась Галя. – А мы уж думали, ты нас покинула!
– Куда я денусь от своих-то? – фыркнула я. – Тем более, вы тут без меня, гляжу, уже нейросети осваиваете. Надо за вами глаз да глаз.
Валя похлопала меня по плечу так, что я едва устояла.
– А ты, Воронова, молодец. Отдохнула немного и снова в строй. Теперь будешь нам про старые добрые времена рассказывать, пока мы с этим вашим искусственным интеллектом разбираемся.
Но самым большим и самым трепетным открытием стало для меня… новое знакомство. Со Степаном Петровичем.
Мы виделись и раньше, всё это время. Но тогда между нами всегда была тень – лёгкая, невидимая, но ощутимая. Тень молодой девушки, живущей в моей голове. Теперь же тень рассеялась. И мы остались вдвоём. Два взрослых, немолодых человека, с богатым прошлым и, как выяснилось, с огромным желанием будущего.
Теперь мы стали встречаться. По-настоящему. Он заходил за мной, мы шли в парк, кормили уток, пили чай в кафе. И говорили. Говорили без конца. О его плаваниях, о моей работе на заводе, о книгах, о политике, о внуках. Он смотрел на меня – на настоящую меня – и в его глазах я читала не снисхождение к старухе, а искренний интерес к интересной женщине.
– Знаете, Зоя Михайловна, – сказал он как-то раз, провожая меня до дома, – мне кажется, раньше вы… были не совсем собой, вы были удивительной. Яркой, непредсказуемой. Но теперь… вы стали глубже. Спокойнее. И от этого… ещё прекраснее.
И я поняла, что он прав. Год жизни с юной, мятущейся душой внутри закалил меня, добавил мне дерзости, но и принёс желанную гармонию. Я была той же Зоей Михайловной, но… обновлённой. Прошитой золотыми нитями чужого, но такого родного опыта.
Мы с подругами, как и прежде, хозяйничали на даче. Теперь я снова была главным помидорным гуру. А еще мы всё-таки заказали футболки с наклейкой "Банда Михаловны" и щеголяли в них по дачному поселку.
И конечно, наш канал на Рутуб развивался с каждым днем, принося уже ощутимый доход. На заработанные деньги мы планировали устроить большой вояж по Золотому Кольцу. Конечно же, в компании со Степаном Петровичем.
Как-то раз ко мне в гости пришла Зоя. Уже без палочки, с сияющими глазами.
– Михаловна, – сказала она, – я перевелась на факультете на агрономию. Сразу на третий курс. Оказывается, так можно - перевестись с одного профиля на другой.
– Вот это да! – ахнула я. – Так значит, наши с тобой занятия пошли впрок?
– Ещё как! – она рассмеялась. – Я теперь единственная на курсе, кто на практике знает, как отличить сорняк от рассады и чем подкормить кабачки, чтобы не росли как аэростаты.
Мы сидели на кухне, пили чай с нашим, совместного производства вареньем, и я смотрела на эту девочку – мою соседку, моего друга, мое второе «я» – и думала, что судьба сыграла с нами удивительную шутку, связав навеки.
– Зоюшка, – сказала я ей, зажигая в электрическом камине уютный огонёк (Костя установил, чтобы «у бабули было романтичнее»). – Этот сумасшедший год показал мне одну простую вещь. Сколько бы ни было лет в паспорте – жизнь в восемьдесят только начинается. А дальше? – я посмотрела на огонь, потом на неё, а потом на дверь, за которой вот-вот должен был появиться Степан Петрович с новым букетом. – А дальше всё, что ни произойдёт – это новое приключение.
И в этом не было ни капли пафоса. Только лёгкая ирония и безграничная, выстраданная надежда. Жизнь не заканчивается с выходом на пенсию. Не заканчивается с первым скрипом в коленях или с потерей близких. Она просто меняется. И в наших силах принять эти изменения не как закат, а как рассвет нового, пусть и не такого быстрого, но не менее увлекательного дня.
Мне было восемьдесят лет. У меня были верные подруги, зрелая любовь, помидоры на даче, блог в интернете и целая жизнь впереди. Пусть и в режиме «энергосбережения». Но это же счастье, правда?
Конец! А может, новое начало?)
Все опубликованный главы смотрите здесь
Как купить и прочитать мои книги целиком, не дожидаясь новой главы, смотрите здесь