Тишина в гостиной была густой и тягучей, как мед. Ее нарушало лишь мерное тиканье напольных часов, отмеряющих время, которое давно уже никуда не торопилось. Марина сидела, поджав под себя ноги, в глубоком кресле цвета бежевой пыли и смотрела в экран планшета. Свет от него выхватывал из полумрака ее тонкие пальцы, жестко сжатый рот и идеальную, без единой выбившейся пряди, прическу. Комната, просторная и выдержанная в серо-бежевых тонах, напоминала стерильную картинку из дорогого журнала: ничего лишнего, ни одной случайной детали, которая могла бы нарушить безупречную геометрию покоя. Покой этот был обманчивым. Алексей стоял у панорамного окна, за которым раскинулся ночной город, усыпанный россыпью холодных огней. Он барабанил пальцами по стеклу, чувствуя, как тиканье часов отдается внутри него назойливой дробью.
—Марина, — его голос прозвучал хрипло, и он сгладил горло. — Марина, давай на выходные махнем на дачу. К родителям. Просто так. Возьмем удочки, помолчим у реки…
Она не подняла глаз от экрана.
—У меня в понедельник презентация проекта. Ты же в курсе. И у тебя, если не ошибаюсь, в пятницу отчетность по смете. Какая дача?
— Смета подождет, — он повернулся к ней, прислонившись плечом к холодному стеклу. — Мы же давно не выбирались. Просто пожить. Вспомнить, как пахнет дымок от костра, как трещит сухарник в печке. Помнишь, в прошлый раз…
— В прошлый раз у меня от сырости пошла аллергия, а ты три дня чинил протекающую крышу, — она, наконец, оторвалась от планшета, и ее взгляд, ясный и холодный, устремился на него. — Это романтично, когда тебе двадцать. Сейчас у нас другие приоритеты. Или тебя это не устраивает?
В ее тоне не было упрека. Был констатирующий факт, произнесенный с легким удивлением. Именно это его и добивало. Эта разумная, неопровержимая, ледяная правота.
— Меня не устраивает, что мы с тобой уже… — он запнулся, подбирая слово, — как два сосуда в одном аквариуме. Каждый в своем стекле.
— Милый, это называется личное пространство, — она снова опустила глаза, проведя пальцем по экрану. — И я ценю то, что ты мне его предоставляешь. В отличие от некоторых.
Он понял, что это тонкий укол в сторону его матери, которая в прошлый их визит позволила себе заметить, что в доме «слишком стерильно для живых людей». Алексей вздохнул, чувствуя, как знакомая тяжесть накатывает на грудь. Он подошел к мини-бару, налил себе воды. Рука дрогнула, и хрустальный стакан звякнул о стеклянную столешницу.
— Ладно, забудем про дачу, — сказал он, отпивая маленький глоток. — Давай просто поговорим. Как раньше.
— Мы разговариваем, Алексей.
— Нет. Мы обмениваемся информацией. Координатами и планами. Я хочу поговорить о нас.
В гостиной снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем. Марина медленно подняла голову. Ее лицо было спокойным маской.
— Что с тобой сегодня? Ты какой-то странный.
Его телефон, лежавший на диване, вдруг завибрировал, заскользив по гладкой кожице. Алексей вздрогнул. Он посмотрел на экран. Неизвестный номер. Что-то холодное и тяжелое пробежало по спине. Он знал, кто это. Еще с утра ему намекнули, что после обеда будут «важные звонки».
— Ответь, — сказала Марина, снова уткнувшись в планшет. — Это может быть по работе.
Он взял трубку, чувствуя, как ладонь становится влажной.
—Алло?
Голос в трубке был ровным, безличным. «Алексей Викторович? С вами говорит…» Дальше он не слышал. Он слышал только отдельные слова, врезавшиеся в сознание как гвозди: «…вынуждены сообщить… оптимизация штата… ваша должность… мы благодарны за многолетнюю работу…»
Мир не рухнул. Он замер. Тиканье часов стало оглушительно громким. Он медленно опустил руку с телефоном.
— Что там? — спросила Марина, не глядя на него.
Он попытался сглотнуть ком в горле, но не смог.
—Меня… — голос сорвался. Он начал снова, тише. — Меня уволили.
Теперь Марина оторвала взгляд от экрана. Полностью. Ее глаза сузились, изучая его лицо, будто пытаясь найти признаки шутки.
—Уволили? Что значит «уволили»? Сокращение?
— Да, — прошептал он. — Сократили.
Он ждал. Ждал, что она подойдет, обнимет, скажет хоть одно теплое, глупое, живое слово. Скажет: «Ничего, справимся». Скажет: «Это даже к лучшему». Любое слово, кроме того, что последует. Она отложила планшет на журнальный столик, медленно, с какой-то театральной точностью.
—Я так и знала, — произнесла она, и в ее голосе не было ни капли сочувствия. Был лишь холодный, прагматичный укор. — Я же тебе говорила, что в этой конторе нет стабильности. Говорила, что нужно было соглашаться на то предложение полгода назад. Но нет, тебя там все устраивало. Зона комфорта.
Он смотрел на нее, и ему казалось, что он видит ее впервые. Видит не жену, а строгого, безжалостного ревизора, пришедшего констатировать его провал.
— Марина… у меня только что отняли работу. К черту твои «я говорила»!
— А к черту наши общие планы? — ее голос зазвенел, как лед. — Ипотека? Поездка в отпуск? Ты думал об этом, когда решил почивать на лаврах? Немедленно садись и начинай рассылать резюме. Прямо сейчас. Пока новость не разлетелась по всему городу.
Он продолжал смотреть на нее. На ее поджатые губы, на холодный блеск глаз. Внутри него что-то рванулось. Что-то теплое, живое, что он так старательно берег все эти годы, подпитывая редкими воспоминаниями о их старой кухне в общежитии, о смехе, о первых, таких неумелых, попытках построить общее будущее. Теперь это будущее было здесь. В этой стерильной, красивой, мертвой клетке. С этой женщиной, для которой он был лишь частью жизненного проекта, и сейчас вышел из строя. Он не помнил, как его рука потянулась к тяжелой хрустальной пепельнице, стоявшей на столе. Он не думал ни о чем. Он лишь смотрел на это воплощение холодного разума и чувствовал, как по его жилам разливается слепая, животная ярость. Его пальцы сомкнулись на грани. И он с грохотом швырнул ее на пол, прямо между ними. Осколки хрусталя, сверкая на свету, разлетелись по светлому паркету, как слезы. Звон был оглушительным и коротким. А потом снова наступила тишина. Густая, как смола. И в этой тишине они смотрели друг на друга через россыпь осколков — он, тяжело дыша, с безумием в глазах, и она — абсолютно неподвижная, с лицом, высеченным из мрамора. Первая глава их старой жизни была окончена.
Грохот разбитого хрусталя замер в оглушительной тишине. Алексей стоял, тяжело дыша, сжимая и разжимая побелевшие кулаки. По полу, отражая в своих осколках свет люстры, ползла причудливая звезда. Она легла между ними, как новая граница, проведенная не по паркету, а по их жизни. Марина не шелохнулась. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она смотрела на него не со страхом, а с холодным, безжалостным любопытством, словно наблюдала за опасным, но предсказуемым животным в клетке.
— Ну вот, — наконец произнесла она, и ее голос был ровным и тихим, отчего становилось еще страшнее. — Добрался до мебели. Телевизор не хочешь разнести? Или стену проломить? Для полноты картины.
— Речь не о пепельнице! — его голос сорвался на крик, но в нем слышалась не ярость, а отчаянная мольба. — Ты меня слышишь вообще? Я говорю тебе, что у меня внутри все рухнуло! А ты… ты о ипотеке!
— А о чем еще, Алексей? — она медленно поднялась с кресла, выпрямилась во весь свой невысокий рост, и ее фигура вдруг показалась ему монолитной. — Кто будет платить по этим счетам? Ты? С завтрашнего дня ты безработный. Я одна. Как всегда.
— Как всегда? — он с горьким недоумением покачал головой. — Я таскал на себе эту контору десять лет! Я поднимал их проекты, я задерживался ночами! Это мой труд оплатил половину этой… этой витрины! — он резким жестом указал на всю комнату.
— Витрины? — в ее глашах вспыхнули колкие искры. — Это наш дом. Дом, который я создавала. Пока ты пропадал на своей «важной работе», я выбирала каждую деталь, договаривалась с дизайнерами, следила за ремонтом. Я строила нам будущее. А ты… ты просто в нем жил.
— Я в нем жил? — он засмеялся, коротко и горько. — Я в нем ночевал, Марина! Как постоялец. Я приходил уставший, а ты встречала меня списком дел или упреками, что я опять забыл купить твой любимый сыр. Мы перестали разговаривать! Мы перестали быть мужем и женой! Мы стали… соседями по этой идеальной, вылизанной до блеска клетке!
— Не смей так называть наш дом! — в ее голосе впервые прорвалось что-то острое, живое. — Я ненавидела ту нашу старую квартиру! Воняющую чесноком от соседей, с кривыми стенами и вечно ломающимся санузлом. Я мечтала выбраться оттуда! А ты… ты, кажется, так там и остался. В этой убогой ностальгии по какому-то придуманному теплу.
— Оно не было придуманным! — он сделал шаг к ней через осколки, которые хрустнули под его подошвами. — Оно было настоящим! Помнишь, как мы на кухне сидели до утра? О чем-то болтали, мечтали? Я на той кухне чувствовал себя дома. А здесь… — он оглядел комнату с тоской, — здесь я чувствую себя на экзамене, который всегда заваливаю.
— Выражайся яснее.
— Я выражаюсь! Я кричу тебе уже который год! — он схватился за голову, будто пытаясь удержать ее от взрыва. — Нам плохо, Марина! Понимаешь? Мне плохо! Мне одиноко с тобой в этом идеальном доме!
— Тебе одиноко? — она скрестила руки на груди, возводя окончательную, невидимую, но непреодолимую стену. — Знаешь, что такое одиночество? Это когда ты годами везешь на себе двоих, зная, что твой попутчик в любой момент может лечь на дно и сказать «мне тяжело». Я тащу наш общий вес, Алексей. А ты просто идешь рядом и ноешь, что тебе не нравится вид.
Он смотрел на нее, и образ женщины, которую он когда-то любил, расплывался, заменяясь чужим, жестким лицом. В нем не оставалось ничего от той девушки с теплыми глазами и заразительным смехом.
— Я не ною, — прошептал он, и голос его вдруг стал тихим и усталым. — Я пытаюсь до тебя достучаться. Но ты… ты как каменная стена. Я бьюсь в тебя годами, а в ответ — тишина и твое разумное «нужно работать, нужно двигаться дальше». Дальше куда, Марина? В какую еще большую пустоту?
— В обеспеченное будущее! В стабильность! В то, о чем нормальные люди мечтают!
— Мы стали нормальными? — он снова засмеялся, и в этом смехе слышались слезы. — Поздравляю. Мы достигли. Мы стали нормальной, несчастной парой, которая ненавидит друг друга за завтраком.
— Я тебя не ненавижу, — отрезала она, и это прозвучало страшнее любой ненависти. — Мне тебя жаль. Жаль, что ты не смог вырасти вместе со мной. Жаль, что ты предпочитаешь жить в своем уютном прошлом, вместо того чтобы строить настоящее.
Он отшатнулся, словно от удара. Все эти годы он чувствовал себя виноватым. Виноватым, что мало зарабатывает, что устает, что не соответствует ее ожиданиям. А теперь он понял. Он не виноват. Он просто был другим. И она никогда не примет его таким. Ей нужен был не муж, а успешный проект под названием «Семья». Он посмотрел на осколки на полу, на ее неподвижную фигуру, на безупречную, мертвенную красоту гостиной. И почувствовал полное, абсолютное опустошение. Ссора кончилась. Она не привела ни к чему. Стена осталась неприступной. А за ней остался он один — с своей болью, своим провалом и гулкой тишиной, в которой только и слышно было, как внутри него самого с треском рушится что-то последнее, самое главное.
Тишина после его слов повисла тяжелым, плотным покрывалом. Алексей стоял, опустошенный, чувствуя, как дрожь отступает, оставляя после себя леденящую пустоту. Он сказал все. Вывернул нарушу свою наболевшую, истерзанную душу. И получил в ответ лишь ледяное молчание. Марина не двигалась. Ее взгляд, устремленный на него, был подобен сканирующему лучу, который выискивает слабые места, считывает данные для дальнейшего анализа. В ее глазах не было ни капли понимания, ни искры сочувствия. Была лишь холодная, нечеловеческая ясность.
— Ненавидеть — это слишком сильное чувство, — наконец произнесла она, и каждый звук падал, как капля ледяной воды. — Оно требует энергии. А я свою энергию трачу на реальные вещи. На то, чтобы наша жизнь не развалилась окончательно благодаря твоей… слабости.
Слово «слабость» прозвучало тише шепота, но ударило громче любого крика. Оно повисло в воздухе, ядовитое и неоспоримое.
— Слабости? — Алексей с трудом выдохнул. Он чувствовал себя так, будто его медленно, по кусочкам, заполняют свинцом. — Ты называешь слабостью то, что я устал? Что мне нужно было простое человеческое участие? Хоть каплю тепла от собственной жены?
— Участие? — она сделала легкое, почти изящное движение рукой, указывая на осколки на полу. — Вот твое участие. Разрушение. Истерика. Взрослый мужчина, а ведешь себя как избалованный ребенок, который ломает игрушки, когда ему что-то не нравится.
— Я не игрушку разбил, Марина! Я… — он снова схватился за голову, не в силах подобрать слов. Ее логика была безупречной и абсолютно бесчеловечной. Она брала его боль, его отчаяние и перемалывала в сухие, разумные категории, выставляя его сумасшедшим, неадекватным.
— Ты разбил нашу обстановку, — поправила она его. — В буквальном и переносном смысле. И знаешь, что самое обидное? Я не удивлена. Я ждала этого. Ждала, когда же ты, наконец, сорвешься. Когда маска «нормального благополучного мужчины» треснет и из-под нее полезет вот это… это нытье и безволие.
Казалось, она наносила удары не для того, чтобы ранить, а для того, чтобы добить. Окончательно. Чтобы больше не осталось сомнений, кто здесь сильный, а кто слабый. Кто прав, а кто виноват.Алексей смотрел на ее губы, сложенные в тонкую, презрительную ниточку. Смотрел на ее идеальную прическу, на дорогой халат, на всю эту выстроенную, выверенную до миллиметра жизнь, в которой ему отводилась роль статиста. И что-то в нем окончательно переломилось.
— А ты… ты просто монстр, — прошептал он, и в его голосе не было ни злобы, ни обиды. Было открытие. Страшное и неотвратимое. — Из тебя давно вынули душу и поставили на ее место… калькулятор.
В ее глазах мелькнула искра. Не боли, а скорее, оскорбленного самолюбия.
—Лучше быть монстром, который обеспечивает будущее, чем тряпкой, которая ноет о прошлом!
— Я не тряпка! — это вырвалось у него криком, последним, отчаянным выдохом. Его тело напряглось, сжалось в пружину. Ноги сами понесли его вперед, через осколки, к ней. Рука сжалась в кулак сама собой, повинуясь древнему, животному порыву — уничтожить источник невыносимой боли.
Он оказался перед ней в одно мгновение. Его лицо, искаженное гримасой ярости и страдания, было в сантиметрах от ее бесстрашного, холодного лика. Занесенная рука дрожала в воздухе, готовая обрушиться вниз. И тут он увидел. Увидел не страх в ее глазах. Увидел… торжество. Глубокое, леденящее душу удовлетворение. Ее губы тронула едва заметная, победоносная улыбка.
— Ну же, — прошептала она, и ее голос был сладким, как яд. — Ударь. Докажи всем, и в первую очередь себе, что ты именно тот, кем я всегда считала. Неудачник. Быдло. Слабак, который решает проблемы кулаками.
Ее слова повисли в воздухе. Рука Алексея, занесенная для удара, замерла. Дрожь стала такой сильной, что ему стало физически плохо. Он смотрел в ее глаза и видел там не человека, а бездну. Холодную, расчетливую, жаждущую его падения. Весь его гнев, вся ярость, все отчаяние разом ушли, оставив после себя лишь всепоглощающий, животный ужас. Ужас не перед ней. Ужас перед самим собой. Перед тем, что он сейчас, в эту секунду, был готов сделать. Он с силой оттолкнулся от нее, не физически, а всем телом, отшатнувшись назад. Его рука бессильно опустилась. Он тяжело дышал, глотая воздух ртом, глядя на нее с таким смятением и омерзением, будто впервые увидел ее настоящую сущность.
— Нет… — только и смог выдохнуть он.
На ее лице на мгновение мелькнуло что-то похожее на разочарование. Словно она ждала финального акта спектакля, а актер сорвал аплодисменты. Она медленно, не сводя с него глаз, поправила складку на рукаве халата.
— Я так и думала, — произнесла она тихо. — Ты не способен даже на это.
Алексей не слышал ее. Он смотрел на свою руку, которая только что готова была совершить непоправимое. Он чувствовал тошнотворную слабость во всем теле и ледяной холод в душе. Он не ударил ее. Но в этот миг он потерял что-то гораздо более важное. Он потерял последние остатки самоуважения. И понимание того, кто же он на самом деле.
Первые лучи утра, робкие и холодные, пробивались сквозь жалюзи, рассекая пыльный воздух в гостиной. Они выхватывали из полумрака осколки хрусталя на паркете, похожие на застывшие слезы. Алексей сидел на том же диване, не раздеваясь, и смотрел в одну точку перед собой. Он не сомкнул глаз всю ночь. Тело было тяжелым и ватным, а в голове стоял оглушительный гул, в котором лишь изредка проносились обрывки вчерашних слов, как осколки той самой пепельницы. Он поднял руку и разглядывал ее при слабом свете. Та самая рука, что занеслась для удара. Она казалась ему чужой, тяжелой и постыдной. Он не ударил. Но в тот миг, когда его кулак дрожал в воздухе, а в глазах Марины читалось леденящее торжество, он ударил по себе. Сокрушительно и бесповоротно. Из спальни послышались легкие шаги. Марина вышла в гостиную, уже одетая в строгий костюм цвета темного кофе. Волосы были убраны в безупречную гладкую шишку, на лице — легкий тон макияжа. Она выглядела так, будто прошлая ночь была для нее лишь странным сном, не оставившим и следа.Она прошла мимо него, не глядя, к кофемашине. Механизм гудел, шипел, наполняя тишину бытовыми, такими знакомыми звуками. Аромат свежесмолотых зерен, обычно такой уютный, сейчас казался Алексею горьким и чужим.
— Кофе будешь? — ее голос был ровным, деловым, без единой нотки вчерашнего напряжения.
Он не ответил. Не мог выдавить из себя ни звука. Он просто смотрел на нее, пытаясь разглядеть в этом холодном, собранном существе ту женщину, которую когда-то любил. Марина, не дождавшись ответа, налила себе чашку эспрессо и, обернувшись к нему, прислонилась к столешнице кухонного острова. Она сделала маленький глоток, ее взгляд скользнул по осколкам на полу, а затем вернулся к нему.
— Я думаю, тебе нужно на время уехать, — сказала она спокойно, как констатируя погоду. — Пожить отдельно. Привести мысли в порядок.
Алексей медленно поднял на нее глаза. В его опустошенном сознании с трудом рождались слова.
—Уехать? Куда?
— Не знаю. Сними комнату. Или к друзьям. Не важно. Тебе явно нужна передышка. И мне… — она сделала паузу, снова отпивая кофе, — мне нужно пространство, чтобы обдумотреть дальнейшие шаги.
«Дальнейшие шаги». Эти слова прозвучали как приговор. Как план ликвидации аварии. В которой аварией был он.
— Ты выгоняешь меня? — тихо спросил он. — Из моего же дома?
— Это наш общий дом, Алексей, — поправила она, и в ее голосе зазвучала сталь. — И сейчас он больше похож на поле боя. Я не могу находиться в такой атмосфере. Думаю, ты тоже. Небольшая разлука пойдет нам на пользу.
Он смотрел на ее бесстрастное лицо, и до него наконец начало доходить. Это не была эмоциональная реакция раненой женщины. Это был стратегический ход. Она брала ситуацию под контроль, как всегда. Изгоняя его, она не просто избавлялась от источника беспокойства. Она закрепляла за собой моральное превосходство. Она была жертвой, едва не пострадавшей от руки неуравновешенного мужа, и теперь великодушно предлагала ему «прийти в себя». Гениально.
— Ты все продумала, да? — в его голосе прозвучала горькая усмешка. — Еще вчера вечером, когда провоцировала меня.
Она поставила чашку на столешницу с тихим, но твердым стуком.
—Я никого не провоцирую. Я констатирую факты. Ты не справляешься. С работой. С эмоциями. С жизнью, в конце концов. И пока ты не научишься это делать, мне с тобой не по пути.
Она говорила это с такой непоколебимой уверенностью, что у него на мгновение мелькнула мысль: а может, она и правда? Может, это он сходит с ума, а она — единственный адекватный человек в этой истории? Он с трудом поднялся с дивана. Ноги были ватными.
—Хорошо, — прошептал он. — Я уеду.
Он медленно побрел в спальню, чувствуя ее взгляд на своей спине. Он собрал в спортивную сумку первые попавшиеся вещи: джинсы, футболки, зубную щетку. Действовал на автомате, будто во сне. Его мысли путались, единственным ясным чувством была всепроникающая стыдная слабость. Когда он вышел с сумкой в прихожую, Марина все так же стояла у кухонного острова, допивая кофе.
—Будешь где-то поблизости — дай знать, — сказала она безразлично.
Он лишь кивнул, не в силах говорить. Он открыл дверь и вышел на площадку, не оглядываясь. Дверь закрылась за ним с тихим, но окончательным щелчком.Марина еще несколько минут стояла неподвижно, прислушиваясь к тишине. Потом ее губы тронула едва заметная, странная улыбка. Она подошла к окну и отодвинула жалюзи. Внизу, на парковке, она увидела его фигуру. Он сидел на лавочке, опустив голову на руки, совершенно разбитый. Она отпустила жалюзи. Ее план сработал. Теперь он был сломлен, унижен и изгнан. И все это — без единого ее крика, без единой поднятой руки. Только холодный расчет и железная воля. Она повернулась и взглядом окинула гостиную. Осколки все еще лежали на полу. Она не стала их убирать. Пусть полежат. Они были как трофеи, напоминание о ее полной и безоговорочной победе. По крайней мере, так ей казалось в эту минуту.
Номер в гостинице у вокзала был тесным и пропахшим дешевым освежителем воздуха. Алексей сидел на краю продавленной кровати, уставившись в грязновато-желтую стену. Сумка с его вещами стояла у двери, как чужой, бесприютный пес. Прошло всего несколько часов с тех пор, как он вышел из своего — их — дома, а казалось, провалилась целая вечность. Он все еще чувствовал тошнотворную слабость, но сквозь нее начинал пробиваться первый, осторожный импульс — необходимость действовать. Сидеть и гноить себя в этом номере было нельзя. Нужно было найти работу. Любую. Чтобы было чем платить за эту конуру, чтобы было что есть. Чтобы доказать... В первую очередь, самому себе, что он не совсем уже ничего не стоит. Он достал телефон. Палец дрогнул над экраном. Кому звонить? Друзья... Большинство из них остались в той, прошлой жизни, жизни «до Марины». Но один был проверен годами. Сергей. Они вместе начинали на стройке, таскали мешки с цементом, прежде чем Алексей устроился в солидную контору. Сергей теперь был прорабом, у него свои связи.
Алексей набрал номер. Трубку взяли почти сразу.
—Серега, привет, — голос Алексея прозвучал хрипло и неестественно.
—Леша? Здорово, братан! Давно не звонил. Как дела? — Сергей говорил громко, с привычной простотой.
— Дела... Не очень, — Алексей сглотнул. — Меня тут... сократили вчера.
—Что?! — в трубке воцарилось короткое молчание. — В «Строй-Векаде»? Да там же, вроде, все стабильно было...
— Не стабильно, выходит. Серег, слушай, выручай. Мне бы временно куда приткнуться. Могу прорабом, могу мастером, хоть разнорабочим. Лишь бы вперед. Знаю, что у тебя на новых объектах народ нужен.
На другом конце провода снова возникла пауза. Затянувшаяся.
—Леш... — голос Сергея вдруг стал осторожным, каким-то неестественным. — Ты же понимаешь, я бы за тебя горой... Но тут такое дело...
Алексей насторожился. По спине пробежал холодок.
—Какое дело?
—Да вот... Звонила твоя, Марина. Утром.
Сердце Алексея провалилось куда-то в пустоту.
—Марина? Тебе? Зачем?
—Ну... — Сергей замялся, явно чувствуя себя неловко. — Говорила, что у тебя... проблемы. Что ты не в себе. Что вчера чуть до рукоприкладства не дошло. Она, типа, переживает. Просила, чтоб я... не предлагал тебе ничего стрессового. Говорит, ему покой нужен, а не работа.
Слова Сергея врезались в сознание Алексея, как раскаленные гвозди. Он сидел, не двигаясь, и смотрел в одну точку, а в ушах стоял оглушительный звон. Он все понял. Это не была забота. Это был расчетливый, хладнокровный удар. Она не просто выгнала его. Она отрезала пути к отступлению. Уничтожила его репутацию. В глазах всех его знакомых он теперь был не просто неудачником, а неуравновешенным типом, от которого шарахаются приличные люди.
— Она так и сказала? — тихо, почти беззвучно спросил Алексей. — «Чуть до рукоприкладства»?
—Ну... не дословно, но смысл такой, — пробормотал Сергей. — Леша, я, конечно, все понимаю, у всех бывает... Но связываться... сами понимаете. На объекте люди, ответственность. Если что — мне потом отвечать.
— Я понял, — голос Алексея был плоским и безжизненным. — Ничего. Извини, что побеспокоил.
—Да ты не извиняйся! Может, как-нибудь потом, когда ты успокоишься...
Алексей не стал дослушивать.Он опустил руку с телефоном. Звонок оборвался.
Он сидел в полной тишине, слыша лишь стук собственного сердца. Весь мир сузился до стен этого убогого номера. Работа, которую он считал своим достижением, — исчезла. Дом, который он считал своим — теперь ему недоступен. Репутация, которую он строил годами, — уничтожена одним звонком. Оставалась лишь тошнотворная пустота и леденящее осознание: его жизнь разобрали по кирпичикам, и он сам, своими руками, помог это сделать. В кармане пищал телефон. Смс. Он медленно, будто его пальцы весили центнер каждый, достал его. Сообщение было от Марины.
«Ключ от квартиры оставь под ковриком у соседей, у Веры Ивановны. Я поменяю замки. Деньги на карту пока переводить не буду. Думаю, тебе нужно научиться справляться самому. Это поможет тебе прийти в себя.» Он прочитал эти строки несколько раз. «Научиться справляться самому». Без работы. Без денег. Без дома. Это звучало как изощренная пытка. Как последний, насмешливый щелчок по носу. Он не чувствовал ни злости, ни ярости. Только всепоглощающую, абсолютную усталость. Он был банкротом. Во всем. И самый страшный долг был не перед банком, а перед самим собой. Он позволил ей сделать из себя это — жалкое, беспомощное существо, сидящее на краю чужой кровати в полной безысходности. Он отшвырнул телефон. Тот ударился о стену и упал на потертый ковер. Алексей закрыл лицо руками. Но слез не было. Слезы требуют хоть капли сил, а у него не осталось ровным счетом ничего.
Автобус, дребезжащий и пропитанный запахом солярки и пыли, высадил его у знакомого поворота. Дорога к дому родителей была еще той же, ухабистой, с лужами от недавнего дождя. Алексей шел по ней, чувствуя, как каждый шаг отдается тяжестью во всем теле. Он не звонил предупредить. Что он скажет? «Привет, мам, я разорился, меня выгнала жена, и я вообще никто»? Дом, старый, бревенчатый, с резными наличниками, стоял в глубине участка, как и десятилетия назад. Он всегда казался Алексею немного игрушечным, таким неизменным и прочным. Сейчас он выглядел единственным реальным местом во всей его рухнувшей вселенной. На крыльце, сгребая веником опавшие листья, стояла его мать, Татьяна Николаевна. Увидев его, она не удивилась, не воскликнула. Она перестала мести, оперлась на черенок и внимательно посмотрела на него своими ясными, немного усталыми глазами.
— Пришел, — сказала она просто. — Я тебя ждала.
Он остановился перед крыльцом, не в силах вымолвить слово. Все, что он копил все эти дни — стыд, ярость, отчаяние — подступило комом к горлу. Он сглотнул, опустив голову.
— Заходи в дом, сынок, — мягко сказала она, отодвигая веник. — Видать, нелегкая принесла.
Он молча последовал за ней. В доме пахло яблоками, сушеным чабрецом и теплой печкой. Все было так, как он помнил с детства: выцветшие занавески, массивный стол, покрытый кружевной скатертью, икона в углу. Здесь время текло иначе. Медленнее. Честнее. Он рухнул на лавку у стола, закрыв лицо руками. И тут все, что он сдерживал, вырвалось наружу. Рыдания подкатили к горлу с такой силой, что согнули его вдвое. Он плакал, как мальчишка, — бессмысленно, безудержно, всхлипывая и давясь слезами. Плакал о потерянной работе, о преданном доверии, о своем унижении, о том страшном жесте, который навсегда разделил его жизнь на «до» и «после». Татьяна Николаевна не подходила, не утешала словами. Она налила в глиняную кружку воды из глиняного же кувшина и поставила перед ним. Потом села напротив, сложив на столе свои руки, испещренные прожилками, и ждала. Когда рыдания наконец стихли, оставив после себя лишь пустоту и сковывающую усталость, он поднял опухшее лицо.
— Мама, я все потерял, — прошептал он хрипло. — Все. Работу. Дом. Уважение. Я… я чуть не ударил жену.
Он ждал упрека, ужаса, осуждения. Но ее лицо оставалось спокойным.
— Расскажи, — сказала она.
И он рассказал. Впервые за все дни он излил все. Не оправдывая себя, не приукрашивая. О своей усталости, о ледяной стене Марины, о своем срыве, о том, как его рука занеслась для удара, и о леденящем торжестве в ее глазах. О звонках, которые перекрыли все пути, о смс с приговором. Татьяна Николаевна слушала, не перебивая. Когда он закончил, в доме снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в печи.
— Подожди тут, — сказала она наконец и вышла в свою комнату.
Алексей сидел, безучастно глядя на кружку с водой. Он ждал чего угодно — жалости, советов, но только не того, что произошло дальше. Мать вернулась, неся в руках старую деревянную шкатулку. Лак на ней потрескался, металлическая фурнитура потускнела от времени. Она поставила шкатулку на стол перед ним с тихим стуком.
— Открывай, — сказала она.
Он с недоумением посмотрел на нее, затем на шкатулку. Медленно, будто боясь разбудить что-то спящее внутри, он откинул крышку. Внутри, поверх пожелтевших фотографий и каких-то старых бумаг, лежала папка с гербовой печатью. Рядом — сложенный в несколько раз лист бумаги в линейку, испещренный знакомым, твердым почерком. Алексей взял папку. Развернул. Его глаза скользили по строчкам, не веря прочитанному. Это было свидетельство о государственной регистрации права. На этот дом. На землю. В графе «собственник» стояло его имя. Алексей Викторович Орлов. Дата регистрации — пять лет назад, вскоре после смерти отца. У него перехватило дыхание. Он смотрел на документ, потом на мать, снова на документ.
— Как?.. Почему я не знал?
— Отец так велел, — тихо сказала Татьяна Николаевна. — Перед смертью. Сказал: «Переоформи все на сына. Но не говори ему. Пусть живет своей жизнью, строит карьеру в городе. Но чтобы у него был свой тыл. Настоящий. Чтобы знал, что есть место, куда его всегда примут. И чтобы он берег семью, но помнил — у него есть своя земля».
Алексей взял в руки тот самый листок в линейку. Это было письмо.
«Сынок, — было написано тем самым, немного угловатым почерком отца. — Если ты читаешь это, значит, пришло время. Не горюй о нас с матерью. Мы прожили свою жизнь на этой земле, и она была хорошей. Главное богатство мужчины — не в счетах в банке, а в земле под ногами и в крепкой крыше над головой. Той, что твоя. Не променяй это ни на какие городские соблазны. Береги свою семью, но имей свой тыл. Будь сильным. Твой отец».
Буквы поплыли перед глазами. Алексей сжал листок в руке, и снова по его щекам покатились слезы. Но на этот раз это были не слезы отчаяния. Это были слезы очищения. Все эти годы, пока он пытался построить свое счастье на зыбком песке городских амбиций и чужих ожиданий, у него под ногами была скала. Настоящая, прочная. Тихо ждущая его возвращения.
Он сидел, держа в одной руке официальный документ, даровавший ему реальную, осязаемую свободу, а в другой — простые, мудрые слова отца, даровавшие ему свободу внутреннюю. Он лишился всего наносного, иллюзорного. Всех этих стеклянных башен, которые так легко разбиваются. Но он обрел нечто неизмеримо большее. Он обрел себя. И свой дом.
Неделя пролетела в странном, целительном спокойствии. Алексей не бездельничал. Сначала он просто спал, высыпая многомесячную усталость, просыпаясь под щебет птиц за ставнем, а не под визг будильника. Потом взялся за дела. Нашел в сарае отцовские инструменты, починил скрипящую ступеньку на крыльце, подтянул калитку. Физический труд, простой и понятный, успокаивал ум и залечивал душу. Он почти не думал о Марине. Та боль, что жгла его изнутри, превратилась в тихую, отстраненную грусть, как по давно умершему человеку. Он как раз пилил старую сухую ветку яблони, когда услышал за калиткой знакомый, ненавистно-презрительный звук — урчание двигателя ее иномарки. Он не обернулся, закончил пропил. Ветка с тихим треском упала на траву.
Калитка скрипнула. Он наконец поднял голову. Марина стояла у входа, и ее вид был диссонансом с окружающей действительностью. Строгое платье, каблуки, которые вязли в земле, дорогая сумка через плечо. Она окинула взглядом двор, дом, его в заношенной футболке и рабочих штанах, с пилой в руках. На ее лице застыла маска холодного любопытства, но в глазах он прочитал недоумение. Она ждала увидеть его сломленным, подавленным, ждущим ее милости. А он был… спокоен.
— Приехала проведать развалину? — спросил он, откладывая пилу. Голос был ровным, без вызова и злобы.
— Я приехала понять, в каком ты состоянии, — ответила она, делая несколько осторожных шагов по траве. — Судя по всему, не в лучшем. Ты деградировал до дворника.
— До хозяина, — поправил он мягко. — Это мой дом.
Она фыркнула, осматривая потемневшие от времени бревна сруба.
—Очаровательно. Пять лет на осознание того, что ты владелешь этого… сарая. Поздравляю. Теперь у тебя есть крыша над головой. Правда, дырявая, судя по всему.
— Крышу я починю, — сказал он, подходя к колодцу, чтобы помыть руки. — А что у тебя есть, Марина? Кроме ипотечной квартиры, счетов за свет и карьерных перспектив?
Она нахмурилась. Разговор шел не по ее сценарию.
—У меня есть будущее. В отличие от тебя. Ты что, собираешься тут до старости грядки полоть?
Он вытер руки о полотенце, висевшее на срубе колодца, и повернулся к ней. Смотрел на нее не как на врага, а как на чужого, незнакомого человека.
—Знаешь, отец мне кое-что оставил. Кроме дома. Он оставил письмо.
— О, как трогательно, — ядовито сказала она. — Наверное, написал, что главное в жизни — любовь и семья.
— Нет, — Алексей покачал головой. — Он написал, что главное богатство — это земля под ногами и крыша над головой, которые твои. И что нужно беречь семью, но иметь свой тыл. Я не сберег семью. Но свой тыл у меня есть. Спасибо тебе.
— Мне? — она искренне удивилась.
— Да. Ты своим поступком освободила меня. От тебя. От той выдуманной жизни, которую я принимал за свою. Ты отняла у меня все, что было ненастоящим. Работу, которая была каторгой. Дом, который был витриной. И даже иллюзию, что мы — семья. Ты выжгла все дотла. И знаешь что? На пепелище проросла трава. Настоящая.
Он говорил тихо, но с такой незыблемой уверенностью, что Марина на мгновение растерялась. Ее расчетливая логика давала сбой. Она ожидала упреков, мольбы, агрессии. Но не этого спокойного, почти философского приятия.
— Ты сошел с ума, — констатировала она, но в ее голосе впервые прозвучала неуверенность.
— Нет. Я просто наконец пришел в себя. Ты лишила меня работы, но подарила мне возможность заниматься тем, что мне нравится. Я ведь всегда хотел работать с деревом, с землей. Помнишь? А ты говорила, что это несерьезно.
— Потому что это несерьезно! — выкрикнула она, теряя самообладание. — Это не приносит денег! Это удел неудачников!
— А что есть у тебя, Марина? — он повторил свой вопрос, глядя на нее с бесконечной жалостью. — Деньги на счетах, которые ты боишься потратить? Одинокие вечера в идеальной квартире? И что ты будешь делать, когда поймешь, что кроме этих счетов и этой карьеры у тебя ничего нет?
Она молчала. Ее острый, отточенный ум не находил ответа. Ее оружие — холодные факты и безжалостная логика — оказалось бесполезным против этой тихой, укорененной в земле правды.
— Я… Я построю себе новую жизнь, — сказала она, но это прозвучало слабо, как заученная фраза.
— Удачи, — искренне пожелал он. — Надеюсь, в ней ты найдешь то, что искала.
Он повернулся и пошел к дому, к колющимся поленьям, к запаху свежей щепы, к простой еде на столе, к тишине, которая была наполнена смыслом, а не пустотой. Марина еще несколько минут стояла посреди двора, глядя ему в спину. Потом резко развернулась и пошла к машине. Ее каблуки глубоко вязли в рыхлой земле, оставляя неровные, уродливые следы. Она села за руль, захлопнула дверь с такой силой, что эхо прокатилось по всему двору, и резко тронулась, поднимая облако пыли. Алексей не вышел ее проводить. Он стоял у открытого окна в горнице и смотрел, как ее машина исчезает за поворотом. Он не чувствовал ни радости, ни торжества. Только легкую, щемящую грусть и огромное, всезаполняющее чувство облегчения. Внизу, на столе, лежали старые чертежи отца — проект летней беседки. Алексей развернул один из них. Это была его земля. Его дом. Его жизнь. Та, что только начиналась. Он вышел на крыльцо. Вечерело. Солнце косилось сквозь ветви старых яблонь, отбрасывая длинные тени. Где-то далеко кричали грачи. Он глубоко вдохнул воздух, пахнущий дымком, прелой листвой и свободой. Он был дома. По-настоящему. Впервые за долгие-долгие годы.