И море, казалось, поняло его. Оно уже не ярилось пенными валами, а лишь тяжело и мерно дышало, накатывая на песок тёмной, почти чёрной бархатной гладью. Вода, побывавшая золотом, теперь вбирала в себя все оттенки сумерек: свинцовые, лиловые, пепельно-холодные. И в этой новой, рождающейся ночной палитре он был уже не огненным изваянием, а скорее тенью, силуэтом — резким и одиноким на фоне безбрежного пространства.
Мысли, что всего несколько минут метались в такт волнам, теперь улеглись, упокоились, найдя, наконец, тихую гавань где-то в глубине его существа. Он поймал себя на том, что уже не вслушивается в шум прилива, а слышит его всем своим естеством, как слышит собственное сердцебиение. Этот рокот стал частью его внутреннего пейзажа, фоном, на котором проступали ясные и неоспоримые контуры решений, созревших в тишине.
Он медленно повернул голову, и взгляд его, скользнув по уходящей вдаль полосе берега, остановился на первой, робкой звезде, что проступила в прорехе между облаками. Она была одна, но он знал — сейчас её подхватит целая россыпь. Ночь вступала в свои права, принося с собой не холод одиночества, а обещание нового дня, который неизбежно наступит после этой темноты.
Уголки его губ дрогнули в лёгкой, почти невидимой улыбке. Не триумфа, а согласия. Согласия с ходом времени, с бегом волн, с этим вечным круговоротом света и тьмы. Он сделал последний шаг — не назад, к ушедшему дню, а вперёд, навстречу надвигающейся ночи. И песок под его ногами, промокший и плотный, принял этот шаг твёрдо, как принимает всё, что диктует море и небо.
Тархан уходил с берега, но не уносил с собой тишины. Он уносил её внутри, и теперь она будет звучать в нём долгими зимними вечерами, напоминая о том мгновении, когда закат осветил его лицо, а будущее, тёмное и бескрайнее, как океан, ждало его у кромки воды.