Свадьба у нас была скромная, но красивая. Белое платье, расшитое жемчугом, обручальные кольца, тихая музыка, мама со слезами на глазах, когда вела меня под руку. А Илья держал мою ладонь так крепко, будто боялся отпустить.
Я ещё тогда подумала — вот он, мой новый мир, мой супруг, мой дом. Только я не знала, что сразу после свадебного шума меня встретит другой мир, в котором главную роль играла его мать — Галина Викторовна.
Она вошла в мою жизнь не как свекровь, а как министерство, контролирующее все дела. «Теперь, — сказала она на второй день после свадьбы, — ты должна стать настоящей Коробиной. Не Громовой, не кем-то ещё, а Коробиной. Женщина должна носить фамилию мужа».
Я улыбнулась, стараясь не испортить первое впечатление:
— Галина Викторовна, я уважаю вашу фамилию, но хочу остаться при своей. Мы с Ильёй решили, что это не принципиально.
Она приподняла одну бровь:
— Решили? Девочка моя, решение должно быть одно. Семья — это единое имя, единое целое. А без фамилии мужа ты как будто и не жена.
Илья смутился. Он стоял между нами, словно мальчик между двух преподавателей.
— Мам, ну мы же договаривались...
— Я не договаривалась! — отрезала она. — Моя невестка будет Коробиной. Без этого даже и разговоров быть не может.
В ту ночь я долго не могла уснуть. Свадебное счастье свернулось внутри комом, а вместо него поселилась горечь.
Я понимала: она не злая. Просто воспитана иначе. Для Галины Викторовны фамилия — как флаг семьи, доказательство, что все под одной крышей, под одним небом. Но для меня фамилия — это часть личности, нечто, что нельзя снять, как старое платье.
Свою я носила с гордостью. Громова — звучно, чётко, так подписывала свои картины. Я художница, и мои подписи — это мой след, моя история.
Я пыталась объяснить ей:
— Я не против быть женой Ильи, просто не хочу терять своё имя. Это не из гордости, это из уважения к себе.
Она вздохнула тяжело:
— Всё вы, молодёжь, какие-то другие. Всё вам себя сохранить... А как же мы, женщины прежнего поколения? Мы не теряли себя, просто становились частью семьи. Так надо.
— А если я не хочу быть частью по образцу, — тихо ответила я, — значит, я плохая жена?
Галина Викторовна посмотрела на меня долгим, пристальным взглядом:
— Не плохая. Просто не наша.
С тех пор между нами повисла тишина.
Через неделю она позвала нас к себе — «на блины». Пришла и сестра Ильи, и его отец. Казалось, всё идёт тихо, пока Галина Викторовна не разлила чай и не сказала:
— Вот, родственники, познакомьтесь. Это моя… — она запнулась на мгновение, — жена Ильи. Пока ещё Громова.
Я почувствовала, как кровь прилила к лицу. Все взгляды — на меня. Кто-то усмехнулся, кто-то сделал вид, что не заметил паузы.
Илья сжал мою руку под столом:
— Мам, да хватит, кому какая разница?
— Есть разница, сынок, — сухо ответила она. — В нашем роду никогда не было женщин, которые оставались под чужим именем. Это неуважение к семье.
Я сглотнула и ответила:
— А я думала, уважение начинается с понимания.
После этого вечер пошёл наперекосяк.
Когда мы вернулись домой, Илья закрыл дверь и тихо сказал:
— Прости маму. Она добрая, просто у неё всё по традиции.
— Да я понимаю. Только мне неприятно, что она решает за меня.
— Хочешь, я с ней поговорю?
Я кивнула, но потом махнула рукой:
— Бесполезно. Она уже решила, кто я такая.
Квартира вдруг показалась чужой. Даже аромат кофе не спасал от ощущения, будто кто-то влез в наш дом и оставил запах чужого одеколона — резкого, властного.
Илья закурил на балконе. Мы оба молчали. Молчание было страшнее ссор.
Через месяц я увидела новую табличку на почтовом ящике у нашей двери: «Коробины».
Меня словно обухом по голове ударили.
— Илья! Это что такое?
Он смутился:
— Мамка повесила. Сказала, чтобы почтальон знал.
Я сдёрнула табличку и бросила на пол.
— Пусть она знает, что я не её собственность!
Илья подошёл, попытался обнять, но я оттолкнула его.
— Почему ты не сказал ей, чтобы не вмешивалась?
Он вздохнул:
— Потому что с ней невозможно спорить. Она всё равно сделает по-своему.
Я впервые подумала, что в этой семье может не быть места для меня.
Я готовилась к своей первой персональной выставке. Работы стояли прислонённые к стенам. Все подписаны моей фамилией — «Алина Громова».
Когда Илья пришёл вечером, он долго рассматривал картины, потом тихо сказал:
— Они классные. Только мама сказала, если придёт — ей будет неловко видеть твою девичью фамилию. Может, напишешь «Коробина», просто для выставки?
Я отшатнулась, будто он ударил меня.
— Для выставки? Ты понимаешь, что мне это не просто подпись? Это моё имя, мой труд, мой путь!
— Ну, ты же могла бы пойти навстречу. Разок.
Тогда я впервые закричала:
— Нет! Хватит! Я не стану жить по её правилам!
Через неделю она сама пришла. Поставила на стол банку варенья, сняла пальто и, не садясь, сказала:
— Ты упрямая. Я таких видела. Но всё равно к нашему стану придёшь.
— Какому стану? Я не вещь, чтобы стоять где положат!
Она усмехнулась:
— Думаешь, фамилия делает тебя независимой? Семья — это коллектив. Без общего имени вы будто чужие.
— Но ведь главное не фамилия, а чувства, — я устало ответила.
Она посмотрела в окно, тихо:
— Чувства... Они пройдут. А фамилия останется.
Эти слова запали в меня как заноза.
День открытия. Цветы, свет, журналисты. На афише крупно — «Алина Громова. Свет внутри».
Я увидела Галину Викторовну в углу зала. Она стояла, напряжённая, в строгом костюме, будто пришла на экзамен.
Когда её взгляд остановился на подписи под картинами, я заметила лёгкую гримасу. Она обошла зал, потом подошла ко мне:
— Ты, конечно, молодец. Но всё же странно — быть женой Коробина и носить чужую фамилию. Люди подумают, что вы не вместе.
Я спокойно ответила:
— Пусть думают, что хотят. Главное — мы с Ильёй понимаем друг друга.
Но понимали ли мы? Илья стоял рядом, но взгляд его был усталым. В тот день он впервые ушёл с выставки раньше меня.
Дома он сказал:
— Я устал от ваших споров.
— От наших? Это не я начала.
— Но и не ты закончишь! — рявкнул он неожиданно. — Хочешь ты того или нет, мама — часть моей жизни.
— А я кто?
Он опустил глаза:
— Ты — тоже. Но вы как будто на разных берегах.
Я не ответила. Потому что он был прав.
Через пару дней я нашла письмо в почтовом ящике. Почерк аккуратный, строгий — её.
«Алина. Я старая женщина, привыкшая к порядку. Может быть, ошибаюсь. Но мне кажется, вы не сможете выстроить семью, пока у вас разные фамилии. Это всегда будет разделять. Подумай. Я не хочу, чтобы мой сын снова оказался один».
Я перечитывала эти строки, и в груди всё сжималось — от жалости, злости и чего-то похожего на жалобную теплоту. Может, в глубине души она просто боялась потерять сына?
— Илья, ты знал про письмо?
— Нет. Что она опять?
— Просит меня сменить фамилию.
Он тяжело сел на диван.
— Я не знаю, чего ей надо. Просто скажи ей, что не будешь, и всё.
— Я уже говорила, но она не слышит.
— Тогда давай переедем. В другой город, если надо.
Я посмотрела на него: впервые за всё время он сказал то, что хотелось услышать. Но было поздно. Вдруг я поняла, что устала.
Через месяц я заключила договор на поездку во Францию — участвовать в художественной резиденции. Илья молчал, когда я собирала чемодан.
— Мы же договаривались вместе решать такие вещи, — глухо сказал он.
— Я должна отдохнуть от всего этого, — ответила я.
Галина Викторовна звонила, просила не ехать. Но я уехала.
Полгода спустя я вернулась. Дверь в нашу квартиру открылась с трудом — замок был заменён.
Мне открыл Илья. Вид у него был постаревший, усталый.
— Ты вернулась…
— Да. Можно войти?
Он молчал секунду, потом кивнул. Внутри всё было будто прежнее, только на стене — наше свадебное фото в рамке, а под ним табличка: «Семья Коробиных».
— Мамина идея? — спросила я.
— Моя. Так проще, — тихо ответил он.
Я почувствовала, как что-то окончательно уходит.
Галина Викторовна пришла вечером. Мы сидели напротив друг друга.
— Зачем всё это, Алина? — спросила она. — Мы ведь могли бы быть одной семьёй.
— Мы и были семьёй. Пока вы не решили, что я должна измениться, чтобы заслужить ваше имя.
Она посмотрела прямо в глаза:
— Может, я ошиблась. Но мне казалось, так правильно.
— Правильно для кого? Для вас?
Она опустила голову:
— Для всех. Я ведь тоже когда-то была невесткой. И мне пришлось взять чужую фамилию. Я плакала, но потом привыкла. Теперь думаю — может, зря привыкла.
Я не ожидала. Эти слова сломали во мне стену.
— Галина Викторовна… я же не хотела вас обидеть. Просто хотела остаться собой.
Она подошла, положила ладонь мне на плечо.
— А я просто хотела быть нужной.
Мы с Ильёй потом разошлись. Без скандала, без суда. Просто один день я поняла: между человеком и его семьёй не всегда можно построить мост.
Я осталась Громовой. Фамилия не спасла от боли, но стала якорем.
Иногда Галина Викторовна звонит. Спрашивает, как дела, говорит, что видела мою новую выставку. Голос у неё мягче, чем раньше.
— Хорошо, что ты не послушала меня, — как-то призналась она. — Может, ты и правда сильнее, чем я думала.
И я понимаю: каждый из нас защищал одно и то же — своё представление о любви и семье. Просто делали это по-разному.
Иногда фамилия — не просто слово в паспорте, а граница между "я" и "мы". И если не научиться уважать обе стороны этой черты, никакая фамилия не спасёт от одиночества.
