Прошло больше года.
Медленный, но неумолимый ритм жизни Даши отлился в твердую, неизменную форму, теперь в нем не было и намека на ту легкость и свет, что приносила с собой в свои приезды Рита. Каждый день был точной копией предыдущего: подъем затемно, еще до первых петухов, кормление Анюты при тусклом свете лампады, бесконечная работа по дому, прием больных, приходивших с рассветом и до глубокой ночи, заготовка и сортировка трав в перерывах между всем остальным. День за днем, неделя за неделей, как четко отлаженный, но бездушный механизм, приводимый в движение лишь ее волей.
Анюта из беспомощного, пищащего комочка превратилась в резвую, любознательную девочку с ясными, как незабудки, глазами. Она уже уверенно стояла на крепких, пухлых ножках, держась залюбую опору, и делала свои первые, неуверенные, ковыляющие шаги, громко и весело топая босыми пяточками по прохладным, отполированным половицам. Ее звонкий, бессвязный лепет наполнял дом новыми, живыми звуками: «ма-ма», «ба-ба» — это особое слово она заботливо оставила для портрета Нины Семеновны на стене, тыкая в него пухлым, с ямочками пальчиком и требовательно глядя на мать.
Она стала для Даши не просто дочерью, а маленькой, понимающей подругой и самым верным собеседником. Когда Даша, уставшая, молча перебирала травы, Анюта сидела рядышком и лепетала что-то свое, рассказывая маме все свои детские секреты. Когда ночью Даше было особенно одиноко, она ложилась рядом с дочерью, обнимала ее, чувствуя под ладонью ровное, спокойное биение маленького сердца, и это тепло, эта безоговорочная любовь были ей опорой. Они понимали друг друга без слов — по взгляду, по прикосновению, по тихому, довольному вздоху.
За этот год в их доме перебывало множество людей. Сначала приходили робко, с опаской, потом — все чаще и увереннее. Соседи, жители окрестных деревень, даже из района иногда заглядывали. С самыми разными хворями: с застарелыми ранами, с изжогой и бессонницей, с сердечной тоской и больными суставами. Зима с ребенком на руках прошла в суровом, непрерывном труде. Мороз сковал землю, замело дороги, но люди все равно шли. Даша топила дом до жара, завешивала окна одеялами, чтобы сохранить тепло, и принимала больных, а Анюта в это время ползала по теплому полу или спала в колыбели, укачиваемая мерным гулом чужих голосов. Это было тяжелое, темное время, но они пережили его вместе, согреваясь друг о дружку в долгие, холодные ночи.
Однажды, когда Даша, стоя на коленях, вытирала только что вымытый пол, а Анюта, сидя на расстеленном одеяле, увлеченно разбирала на лепестки пучок цветков ромашки, в дом ворвалась паника.
Дверь с силой распахнулась, ударившись о стену с оглушительным стуком. На пороге, задыхаясь от бега и неся на руках бледного, безжизненно обвисшего мальчика лет пяти, стояла заплаканная, истерзанная страхом женщина — тетя Поля, жена лесника с дальнего кордона.
— Дарья! Ради Бога! Родная! Ванька мой... Задыхается! Не дышит почти! Горло распухло, синеет! — она кричала, ее глаза, полные ужаса, были похожи на стеклянные шары. — Врача ждать три часа, лошадь запрягать! Он не доживет! Спаси!
Даша вскочила так резко, что опрокинула таз с мыльной водой. Вода разлилась по полу, заливая только что вымытые половицы, но она не обратила на это ни малейшего внимания. Она уже была рядом, ее пальцы легли на горячий, влажный от пота лоб ребенка, аккуратно откинули его запрокинутую голову. Гортань действительно была сильно отечной, дыхание — свистящим, прерывистым, едва слышным. Анафилаксия. Укус насекомого? Аллергия на что-то? Неважно. Счет шел не на часы, а на минуты. На секунды.
— На стол! Быстро! Живо! — ее голос, низкий и хриплый, прозвучал как удар хлыста, заставив тетю Полю вздрогнуть и броситься выполнять приказ, укладывая сына на широкий деревянный стол, смахивая с него локтем крошки и сухие травы.
Даша метнулась к сундуку. Руки сами, будто обладая собственной памятью, нашли нужную страницу в потрепанном травнике — бабушка делала пометку на полях красными чернилами: «Отек гортани. Удушье. Срочно». Рецепт был сложным, многосоставным, требовал времени на приготовление отвара... которого у нее не было.
И тут, сквозь оглушающий гул паники в собственной голове, откуда-то из самых потаенных глубин ее сознания, словно из другого времени, поплыли слова. Не ее слова.
Древние, обкатанные, плавные.
Сначала это был обрывок молитвы, которую она, может быть, слышала краем уха в детстве от бабушки, но никогда не запоминала. Потом — странный, ритмичный напев, заговор, чьи слова были ей незнакомы, но произносились ее собственными губами с пугающей легкостью, будто всегда в ней жили.
«От укуса злого, от хвори вздухой, сойди, отец, с раба Божьего млада...»
Ее собственное сердце заколотилось уже от страха не только за мальчика, но и за себя. Что это? Откуда? Но тетя Поля смотрела на нее с последней надеждой, а Ваня синел на столе, и отступать было некуда.
«Сила не только в рецепте, внучка. Сила — в знании. В интуиции. В умении слышать и тело, и душу», — будто прошептал ей из прошлого, из самой глубины памяти, спокойный бабушкин голос.
Стиснув зубы, подавив панику, Даша рванула не к полкам с травами, а к своему рабочему столику в углу, где рядами стояли склянки с готовыми настойками и маслами. Она схватила маленький темный пузырек с темной, почти черной, маслянистой жидкостью — концентрированной, ядовитой настойкой багульника, опасной в больших дозах, но способной снять спазм. Потом, почти не глядя, — бутылочку из темного стекла с маслянистым золотистым зверобоем, сильным противовоспалительным и ранозаживляющим.
— Держи его крепче! Не давай ему дергаться! — приказала она, срываясь на крик, тете Поле, которая вжалась в край стола, бессильно обхватив тело сына.
И все это время ее губы, холодные и онемевшие, беззвучно шептали, подхватывая тот странный, идущий изнутри поток слов. Она не думала об их смысле, не анализировала — она доверилась. Доверилась этому голосу крови, этой внезапно открывшейся памяти рода.
Даша, не колеблясь ни секунды, сильными, точными, втирающими движениями нанесла несколько капель едкого багульника на кожу на шее и груди ребенка, прямо над местом отека, и ее пальцы сами двигались в неком ритме, повторяющем ритм того немого заговора. Воздух резко запахло камфорой и горечью. Потом, аккуратно разжав ему челюсти, закапала прямо на язык несколько капель густого, пахнущего медом масла зверобоя.
— Глотай, Ваня, родной, глотай! Пожалуйста! — умоляюще, сквозь рыдания шептала тетя Поля, тряся его за плечо.
Мальчик судорожно закашлялся, его маленькое тело напряглось в мучительной дуге, выгнулось. В горнице повисла мертвая, давящая тишина, нарушаемая лишь страшным, свистящим хрипом Вани и тихим, удивленным лепетом Анюты, которая с интересом наблюдала за происходящим со своего одеяла, сжимая в ручке разодранную ромашку, и шепотом молитвы Дарьи.
Прошла минута.
Бесконечно долгая.
Еще одна.
Потом Ваня судорожно, с хрипом и бульканьем, сделал первый глубокий, настоящий вдох.
Еще один.
Синева, залившая его губы и ноготки, начала медленно, по миллиметру, отступать, сменяясь болезненной бледностью, а потом и слабым румянцем. Свист в горле ослаб, превратился в хриплый вздох.
— Спаси... Господи... Слава Тебе... — прошептала тетя Поля и разрыдалась, прижимая к себе ослабевшего, потного, но живого и дышащего сына.
Даша отшатнулась от стола и прислонилась к косяку двери, чувствуя, как подкашиваются ноги. Руки у нее тряслись, как в лихорадке, перед глазами плясали темные пятна. Она с ужасом и благоговением осознала, что странный шепот на ее губах смолк так же внезапно, как и появился. Она смотрела на плачущую мать и ее спасенного ребенка, и сквозь гул в ушах пробивалось осознание, холодное и ясное: она только что совершила слепой, отчаянный прыжок в неизвестность. Не только по зову сердца и интуиции, но и доверившись чему-то древнему, темному и могущественному, что жило в ней самой. И оно сработало, помогло.
В этот момент к ее ноге, путаясь в подоле ее платья, подошла Анюта и, качнувшись, обняла ее за колено, уткнувшись личиком в ткань. Даша наклонилась, подхватила дочь на руки, прижала к себе, чувствуя, как мелкая адреналиновая дрожь все еще бьет ее по коленям и сжимает горло.
Тетя Поля, утирая слезы краем платка, бормотала бесконечные, путаные благодарности, суя ей в руки будто из ниоткуда взявшийся сверток с деньгами и большой, туго набитый кусок домашней копченой колбасы. Даша почти машинально взяла это, ее взгляд был обращен внутрь себя, в тот омут, где смешались страх, ужас и гордость перед открывшейся силой, которая была страшнее и глубже, чем она могла предположить.
—Дарья, все говорят что ты от чёрта, а ты… Молитвы…, — шептала тетя Поля.
—Каждый верит в то, во что он хочет верить. Все кто сюда приходил, да и ты сейчас, знала же про пересуды? Про откупы, да? —Дарья дождалась утвердительного кивка женщины, —А всё равно же пришла. Когда прихватит, все ко мне идёте, и уже не важно, от Бога или чёрта. Лишь по помогла.
Когда дверь за гостьей наконец закрылась, она еще долго стояла посреди горницы, крепко держа на руках притихшую Анюту. На полу, отражая серое небо в окне, блестела лужа от опрокинутого таза. Воздух густо пах багульником, потом и страхом. Но еще, слабо, но явственно, в нем пахло победой и тайной. Ее собственной никем не дарованной победой и тайной, что отныне будет жить в ней самой.
Она не просто повторяла за бабушкой, не просто следовала чужим рецептам. Она творила сама.
Доверяла себе.
И тому глубинному магическому знанию, что пришло из ниоткуда. Она не отринула его, не испугалась до бегства, а приняла как часть себя, как дар и крест. И это новое, страшное и прекрасное знание переполняло ее. Оно доказывало, что она не просто наследница.
Она — настоящая Хозяйка и Хранительница. Своего дела, дома, судьбы. И той древней силы, что теперь безраздельно принадлежала ей. И это знание было одновременно и бременем, и крыльями, и дверью в мир, границ которого она еще даже не ведала.