Добрый день, уважаемые гости нашей воскресной читальни! С вами профессор-психиатр Азат Асадуллин, и сегодня, в это ленивое послеобеденное воскресенье, мы заглянем не в медицинские карты, а на пожелтевшие страницы поэтических сборников. Наш пациент — не человек, но целый феномен: поэзия Сергея Есенина, а именно её «кабацкий» цикл. Мы будем вглядываться в этот уникальный симптомокомплекс — тоску, пропитанную вином, цыганской удалью и кабацкой метафизикой. Позвольте для начала буквально пару абзацев о самом поэте.
Сергей Есенин — это удивительный случай глубинной, почти генетической связи между творцом и его почвой. Родившийся в рязанском селе Константиново, он с детства впитал в себя и народную поэзию, которую ему пели бабушка с дедом, и озорной, забиячий дух . Он был мальчишкой с разбитым носом, учеником, которого оставляли на второй год из-за озорства, но при этом — отличником, обладателем похвального листа и носителем невероятной памяти . Этот «озорной гений» из деревни, попав в «каменные руки шоссе» Москвы, пережил глубочайший внутренний кризис, который и вылился в цикл стихов, ставших для нас сегодня предметом клинического, но, разумеется, романтически-ироничного анализа .
Душа в крови: этиология и патогенез «кабацкого» синдрома
Итак, приступим. Что же предшествовало этому состоянию? Пациент, он же лирический герой, прибыл из мира «деревенской сини», «васильковых глаз» и «половодья чувств» в чужой и жестокий городской мир . Результат — острая душевная рана, травма от столкновения мечты с реальностью. Сам поэт диагностирует это состояние с пугающей точностью:
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.
Это ключевой симптом: внутреннее кровотечение души, которое невозможно остановить перевязкой. И как же организм, в данном случае психика, пытается компенсировать эту кровопотерю? Правильно, он ищет анестетик. И находит его в «логове жутком» — кабаке.
Кабак для есенинского героя — это не просто место для употребления алкоголя. Это своего рода противотревожный кабинет с антидепрессантом в рюмке. Вглядимся в клиническую картину:
Шум и гам в этом логове жутком,
Но всю ночь, напролёт, до зари,
Я читаю стихи проституткам
И с бандитами жарю спирт.
Здесь есть всё: и социальная дезадаптация («с бандитами»), и сублимация через творчество («читаю стихи»), и мощная химическая интервенция («жарю спирт»). Пациент пытается создать свой микросоциум, где его понимают, или, по крайней мере, не осуждают.
Цинизм как защитный механизм и крик о любви
Одним из самых ярких проявлений синдрома является внешне выстроенный цинизм. Герой рядится в маску «хулигана», «скандалиста» и «шарлатана» . Он демонстративно заявляет: «Я московский озорной гуляка» , он похабничает и вызывающе ведёт себя. Но, разве мы не видим в этом классический защитный механизм? Это реакция гиперкомпенсации уязвимой, ранимой натуры. Он сам признаётся:
Не злодей я и не грабил лесом, / ... /
Я всего лишь уличный повеса,
Улыбающийся встречным лицам.
Его цинизм — это панцирь черепахи, под которым скрывается нежнейшая плоть.
Ирония судьбы заключается в том, что этот «хулиган» находит понимание не среди людей, которых он именует «чужой и хохочущий сброд» , а среди братьев наших меньших. Это важнейший диагностический признак!
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.
Он доверяет свои нежности собаке Качалова Джиму, прося его лизнуть руку несостоявшейся возлюбленной , и заявляет, что его знаменитый цилиндр нужен не для светских раутов, а чтобы «удобней, грусть свою уменьшив, / Золото овса давать кобыле» . В этом есть что-то от сказочного доктора Дулиттла, который предпочитал общество животных из-за их искренности. Пациент тянется к тому, что не способно на лицемерие.
Экзистенциальная тоска и феномен «утраченного рая»
Но химическая и поведенческая терапия даёт сбой. Сквозь алкогольный угар прорывается осознание глубочайшей, экзистенциальной потери. Это состояние прекрасно описано в стихотворении, которое можно считать кульминацией депрессивной фазы:
Снова пьют здесь, дерутся и плачут
Под гармоники желтую грусть...
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать хоть миг об ином.
Пациент пытается использовать алкоголь как барьер для восприятия «рокового» — вероятно, того самого экзистенциального ужаса, осознания бессмысленности и потери пути. И тут же следует гениальное определение состояния всей окружающей его среды:
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Не с того ль так чадит мертвячиной
Над пропащею этой гульбой.
«Мертвячина» — вот окончательный диагноз этой атмосферы. Это не просто грусть, это запах духовного тления, ощущение, что лучшая, цветущая часть жизни («Май синий, Июнь голубой») безвозвратно утеряна. Это тоска по «утраченному раю» того самого деревенского детства, того «райского края Инонии», который так и не был обретён .
Терапевтическая функция творчества и попытка ремиссии
И вот мы подходим к самому важному — к терапии. Несмотря на всё, главным лечебным средством для нашего пациента было и оставалось творчество. Его стихи — это и есть та самая исповедь, тот крик, который он не может издать без прикрытия метафорой и рифмой. В «Исповеди хулигана» эта противоречивость проявляется особенно ярко: за грубостью и бравадой вдруг прорывается трепетное «Я люблю родину. Я очень люблю родину» и нежное обращение к верному псу . Аналитик Мифтяхов точно подмечает, что эта неровность, эта смена масок и есть отражение мятущейся натуры поэта, который ищет выход .
К концу своего короткого жизненного пути, примерно в 1925 году, мы наблюдаем признаки некоторой ремиссии. Буйная молодость, промотанная «без поры, без времени» и «в кабацком чаду» сменяется своеобразной усталостью и попыткой примирения с собой . В стихотворениях того периода звучат ноты прощения и принятия:
«Разберемся во всем, что видели,
Что случилось, что сталось в стране,
И простим, где нас горько обидели
По чужой и по нашей вине» .
Он утих, остепенился, но с грустью констатирует:
Слишком мало я в юности требовал,
Забываясь в кабацком чаду» .
Это взгляд зрелого (насколько это было возможно для Есенина) человека на свою болезнь юности. Он понимает, что его лечение вином было иллюзорным, но принимает этот опыт как часть своего пути.
Заключение: клинический случай как культурный феномен
Так что же перед нами? Если обобщить, перед нами классический случай экзистенциального кризиса, усугублённого социальной дезадаптацией и пытавшегося купироваться с помощью доступных, но деструктивных психоактивных веществ и асоциального поведения. Однако, это тот редчайший случай, когда болезнь не просто разрушила личность, но и породила уникальную, пронзительную систему образов, ставшую диагнозом целой эпохи, «эпохи ощущаемой утраты» .
Есенинский «кабацкий» цикл — это не романтизация пьянства. Это подробнейшая карта внутреннего ада, составленная его главным обитателем. Это крик души, которая, по словам поэта, «как жёлтый скелет», пытается найти утешение в «золоте овса» для кобылы и в «последнем, смертельном прыжке» загнанного волка .
На этом наша сегодняшняя сессия подходит к концу. Надеюсь, наше небольшое исследование не навеяло на вас «желтую грусть» гармоники, а, возможно, позволило по-новому взглянуть на, казалось бы, знакомые строки. Помните, что лучшая терапия от тоски — это не «самогонного спирта река», а честный разговор с собственной душой. Ну, или как минимум, хорошая книга. С вами был профессор Азат Асадуллин. Будьте здоровы, не спотыкайтесь о камни, а если споткнётесь — помните, что «к завтраму всё заживёт»! Всем спокойной ночи и до следующего воскресенья в нашей читальне
