– Светочка! Голубушка! Погибаю! – голос свекрови в телефонной трубке звенел таким неподдельным трагизмом, что у Светы невольно сжалось сердце. – Жизнь кончена, понимаешь? Ты – моя единственная надежда!
Света прижала трубку плечом к уху, продолжая механически чистить картошку. Кожура падала в раковину вялыми, грязно-землистыми спиралями. Вечер. Вторая смена на колбасном заводе только что закончилась, и воздух в ее маленькой, но чистой кухне все еще, казалось, был пропитан тяжелым, въедливым запахом специй и вареного мяса. Этот запах, «аромат Докторской», как шутил муж Женя, преследовал ее повсюду. Он въелся в кожу, в волосы, в поры старенького халата.
– Что случилось, Галина Борисовна? – устало спросила Света, откладывая нож. – Женя еще с работы не пришел.
– Ой, да что Женя! – отмахнулась свекровь, и Света физически ощутила, как та картинно всплеснула руками где-то там, в своей уютной «двушке» на другом конце города. – Разве он что понимает в жизни? Это дело женское, Светочка! Тонкое!
«Ага, – мрачно подумала Света. – Как только дело 'тонкое', так сразу 'женское'. А как диван двигать, так 'Женя, ты же мужик'».
– Галина Борисовна, не томите. У меня картошка стынет.
– В общем, – сглотнув, зашептала свекровь, переходя на интимный, заговорщицкий тон. – Помнишь, я тебе про «Инвест-Гарант» рассказывала? Что вкладываешь десять тысяч, а через месяц получаешь двадцать?
У Светы похолодело внутри. Она помнила. Еще как помнила. Галина Борисовна последние полгода только и жужжала про эти «инвестиции», показывая глянцевые брошюры с улыбающимися пенсионерами на фоне пальм.
– Ну? – настороженно протянула Света.
– Он лопнул, Светочка! Схлопнулся! Как мыльный пузырь! – Голос свекрови снова взмыл на трагические высоты. – А я же... я же не только свои вложила! Я у Зойки, соседки, взяла! Пятьдесят тысяч! И у Верки-почтальонши! Еще тридцать! А они... они, Света, звери! Они меня завтра в милицию сдадут! Опозорят на весь подъезд!
Света прикрыла глаза. Восемьдесят тысяч. Для нее, работницы колбасного цеха, это была не просто сумма. Это были шесть месяцев без выходных, это были ее будущие зубы – два моста, на которые она откладывала с каждой зарплаты, пряча деньги в банку из-под зеленого горошка в шкафу.
– Галина Борисовна, – медленно начала она, – но у меня...
– Светочка! – взвыла та. – У тебя же есть! Я знаю, есть! Ты же у меня экономная, не то что я, транжира! Женя говорил, ты на «моря» откладываешь! Светочка, миленькая, моря подождут! А мне – тюрьма! Понимаешь? Тюрьма! В мои-то годы! Из-за жадности этой Зойки!
«Из-за Зойкиной жадности? – опешила Света. – Не из-за вашей ли глупости и жадности?»
– Я дам тебе, – тихо сказала Света, сама удивляясь своему голосу. – Только не восемьдесят. У меня столько нет. Есть шестьдесят пять. Я их на зубы...
– Шестьдесят пять! – тут же ожила свекровь, трагизм мгновенно испарился. – Прекрасно! Голубушка моя! Спасительница! Я знала, ты у меня золотая! Я тебе... я тебе к Новому году все отдам! Вот как пенсию пересчитают!
Света вздохнула. До Нового года было четыре месяца. Пересчет пенсии у Галины Борисовны случался аккурат к каждому празднику, но денег от этого больше не становилось.
– Диктуйте номер карты, – сдалась она.
Через десять минут дело было сделано. Банка из-под горошка опустела. Света сидела на табуретке, тупо глядя на остывающую картошку. Запах колбасных специй казался особенно едким.
Вошел Женя. Пахнущий офисом – бумагой, озоном от принтера и дорогим парфюмом. Он был «чистым» менеджером, не то, что она – «грязным» производственником.
– Привет, Светик! О, картошечка! А что с лицом?
– Маме твоей звонила. Денег дала.
– Опять? – нахмурился Женя, но несильно. – Много?
– Шестьдесят пять тысяч. Все, что на зубы.
Женя присвистнул. – Ого. А что стряслось?
– В пирамиду вложилась. Прогорела.
Женя поморщился, вешая пиджак на спинку стула. – Ну, мама дает. Вечно она вляпается. Светик, ну ты же знаешь ее. Она... творческая натура.
– Творческая, – кивнула Света. – А долг отдавать мне, натуре практической. Жень, она сказала, к Новому году вернет. Ты... ты проследи, ладно?
– Да ладно тебе, Свет, – он обнял ее за плечи, и Света почувствовала, как раздражение на него, мягкого, уступчивого, неконфликтного, борется в ней с любовью. – Вернет, куда денется. Это же мама. Не чужие люди. Семья.
– Семья, – повторила Света. Она встала и начала яростно чистить уже остывшую картошку.
Прошел сентябрь, заливая город холодными дождями. Пролетел октябрь, осыпав скверы мокрым золотом. Приближался ноябрь, а с ним и день рождения Жени. О долге никто не вспоминал. Галина Борисовна звонила регулярно, но говорила исключительно о погоде, о болячках и о том, что сериал «Бедная Настя» по второму кругу – это уже не то.
Света работала. Ее смена начиналась в шесть утра, когда город еще спал. Она ехала в дребезжащем, холодном автобусе, пахнущем соляркой и чужим сном. В цеху было шумно, влажно и холодно. Огромные мясорубки-«волчки» перемалывали тонны охлажденного мяса, шприцы-дозаторы набивали оболочку упругим розовым фаршем, пахнущим мускатным орехом и кардамоном.
Света стояла на «вязке». Ее задача была – быстро и ловко перевязывать батоны «Краковской» или «Сервелата» специальным жгутом. Руки в резиновых перчатках к обеду затекали и ныли. Особенно ныл сустав на большом пальце правой руки – привет от профессионального заболевания.
– Девки, – говорила в обеденный перерыв их бригадирша, тетя Паша, женщина необъятных размеров и такой же души, – вы это, кальций пейте. А еще лучше – холодец. Натуральный желатин. Для суставов – первое дело. Только варить его надо правильно...
И тетя Паша, пока они ели принесенные из дома бутерброды, начинала свой подробный, почти лекционный рассказ о том, как правильно выбрать рульку, сколько часов вымачивать, когда кидать морковь и луковицу (непременно в шелухе, для цвета!), и как потом, после разлива, аккуратно снять верхний слой жира, чтобы холодец был чистым, «как слеза».
Света слушала, кивала, а сама думала о своих зубах. Ныла десна, и передний зуб, тот самый, под мост, начал предательски качаться. Шестьдесят пять тысяч...
Она попробовала напомнить мужу.
– Жень, ты с мамой говорил? Скоро Новый год.
– Ой, Свет, – отмахнулся он, не отрываясь от компьютера. – Сейчас не до того. У нас квартальный отчет, завал. И вообще, как я ей скажу? «Мам, верни Свете деньги»? Неудобно. Она же не чужая.
– А мне удобно с дыркой во рту ходить? – завелась Света.
– Светик, не начинай, – поморщился Женя. – Ты же знаешь, у нее пенсия – кошкины слезы. Ну откуда у нее?
– Она мне обещала!
– Обещала. И отдаст. Когда сможет. Что ты как... не знаю... не по-родственному.
«Не по-родственному», – мысленно повторила Света, чувствуя, как внутри закипает холодная, колбасная ярость. – «То есть, как мои деньги брать – так 'Светочка, голубушка', а как отдавать – так 'не по-родственному'».
Она замолчала. Но мстительная жилка, о которой она и сама в себе догадывалась, тоненько зазвенела. Она была доброй. Но доброта ее была с кулаками. Или, в ее случае, – с колбасной вязкой.
Развязка наступила неожиданно, в середине ноября, на даче.
Дача была Женина, вернее, Галины Борисовны, но вся работа на ней, от весенней копки до осенней обрезки, лежала на Свете. Галина Борисовна приезжала «на воздух», привозя с собой складной стульчик и стопку кроссвордов.
В тот год ноябрь выдался на удивление сухим и солнечным. Решили закрывать сезон – укрывать розы, белить деревья. Света с утра возилась с лапником и мешковиной, укутывая капризные кусты «Глории Дей». Работа была грязная, колючая.
К обеду подкатила Галина Борисовна. Не одна. С дальней родственницей, двоюродной сестрой покойного свекра, тетей Зоей. Тетя Зоя была тихой, бедно одетой женщиной из Рязанской области, которую Галина Борисовна периодически «выписывала» к себе то помочь с окнами, то с генеральной уборкой, за что кормила и отдавала старые Женины вещи.
– Светочка, здравствуй, – пропела Галина Борисовна, вылезая из такси. На ней была новая, явно дорогая куртка из эко-кожи модного фисташкового цвета и замшевые ботиночки. – А мы вот, с Зоенькой. Воздухом приехали подышать. Ты нам чайку сообрази, да? С бутербродами!
Света молча кивнула, стягивая грязные брезентовые перчатки. Руки под ними были мокрыми и пахли прелой землей. Куртка... Фисташковая... Тысяч на пятнадцать, не меньше.
Она пошла в дом, ставить чайник. Женя сидел на веранде, разбирая отцовские рыболовные снасти.
– Мама приехала, – сказала Света.
– Видел, – кивнул он. – С тетей Зоей.
– У нее куртка новая.
Женя поднял на нее глаза. – Ну, куртка. И что?
– И ботинки. Тысяч на двадцать, Жень. По-родственному.
– Свет, – он начал раздражаться. – Ты что, мои деньги считаешь? То есть, мамины?
– Я свои считаю, Жень. Которые теперь на твоей маме.
– Перестань! – шикнул он. – Тетя Зоя услышит!
«И то верно, – подумала Света. – Свидетели не нужны».
Она сделала бутерброды – с сыром и, по иронии судьбы, с «Краковской», которую сама вчера и вязала. Принесла из цеха, «по знакомству».
Сели за стол на веранде. Солнце пригревало, пахло увядшей листвой и дымом – соседи жгли ботву.
– Ох, хорошо-то как! – Галина Борисовна отхлебнула чай. – Благодать! Не то что в городе, в духоте! Да, Зоенька?
Тетя Зоя, робко державшая блюдце, только кивнула.
– Вы, Галина Борисовна, прямо помолодели, – сказала Света, пристально глядя на фисташковую куртку. – Обновка вам к лицу. Дорогая, поди?
Свекровь зарделась от удовольствия. – Ой, Светочка, ну что ты! Это мне Женечка... ну, мы с ним... в общем, подарок!
Женя за столом дернулся и уткнулся в свою чашку.
– Подарок? – протянула Света. – Как мило. А я-то думала...
– Что ты думала? – насторожилась Галина Борисовна.
– Да так. У нас в цеху Нина-технолог тоже себе куртку купила. Почти такую же. В кредит влезла. Говорит, мода.
Галина Борисовна поджала губы. – Ну, Нина-технолог, может, и в кредит. А нам, Светочка, дети помогают. На то они и дети.
– Помогают, – согласилась Света. – Хорошо, когда дети помогают. А не жены детей.
За столом повисла тишина. Тетя Зоя вжала голову в плечи. Женя покраснел.
– Ты это к чему, Светлана? – ледяным тоном спросила Галина Борисовна.
– Я? – Света изобразила искреннее удивление. – Я про куртку. Вещь-то хорошая. На мои зубы как раз бы хватило.
– Света! – рявкнул Женя.
– А что «Света»? – Света повернулась к нему. Ее вдруг прорвало. Вся усталость, вся обида, весь этот въедливый колбасный запах, казалось, вырвались наружу. – Что «Света», Жень? Я два месяца в две смены пашу, чтобы на импланты накопить! Я руки себе этой вязкой до артрита довела! А твоя мама, «творческая натура», спускает мои деньги на пирамиды и фисташковые куртки, а потом делает вид, что так и надо!
– Да как ты смеешь! – взвилась Галина Борисовна, ее лицо пошло красными пятнами. – Ты... ты... да я на тебя лучшие годы! Я Женечку ночей не спала, растила! А ты, колбасница, меня в куске хлеба... в куртке упрекаешь!
– Я не в куртке! – не унималась Света, чувствуя пьянящую сладость скандала. – Я во вранье! Вы же обещали к Новому году!
– Обещала! – Галина Борисовна вскочила, опрокинув чашку. Горячий чай полился на клеенку. – Обещала! А ты знаешь, что обещанного три года ждут?
– Знаю! – крикнула Света. – Только мои зубы ждать не будут!
– Да что ты привязалась к этим зубам! – завопила свекровь. – Подумаешь! Беззубые вон живут! А я – мать! Я сына вырастила! Он мне должен! А ты – его жена, значит, и ты мне должна! По гроб жизни!
Она схватила сумочку. – Пойдем, Зоя! Нечего нам тут сидеть, где нас попрекают!
Тетя Зоя, бледная, как полотно, торопливо засеменила за ней.
– Мам! – крикнул им вслед Женя.
– Женя! – Галина Борисовна обернулась у калитки, ее лицо было искажено гневом. – Чтобы я этой... этой... мегеры тут больше не видела! Выбирай: или я, или она!
Она хлопнула калиткой так, что с яблони-дички посыпались последние сморщенные листья.
Света и Женя остались одни на веранде, среди остывающего чая и запаха валерьянки, который всегда исходил от тети Зои.
– Довольна? – глухо спросил Женя, не глядя на нее.
Света села. Руки дрожали. – Не то слово.
– Ты... ты зачем так? При тете Зое?
– А когда, Жень? Когда? В постели, шепотом, чтобы мама не обиделась? Ты же сам сказал – «неудобно»!
– Но это... это скандал, Света!
– Да, Жень. Это скандал. А то, что было до этого, – это был грабеж. Тихий, семейный грабеж.
Женя встал и заходил по веранде. – И что теперь? Она сказала – «выбирай».
Света посмотрела на свои руки. Грязь под ногтями, красные костяшки, ноющий сустав.
– Я свой выбор сделала, Жень. Я выбрала зубы.
Он остановился. – Ты это... в смысле?
– В прямом. Я не уйду, это и моя квартира тоже, я за нее ипотеку платила, пока ты «карьеру строил». И дача эта... на мне. А вот ты – выбирай. Или ты со мной, и мы живем своей семьей и своим бюджетом. Или ты... с мамой. В фисташковой куртке.
Она встала, взяла грязные чашки и пошла в дом. Женя остался на веранде один.
Через неделю он сказал, что Галина Борисовна не звонит. «Обиделась насмерть», – констатировал он с какой-то странной, не то тоской, не то облегчением.
– Переживет, – сказала Света, накладывая ему борщ.
Она записалась к стоматологу. В кредит. «Ничего, – думала она, – я баба сильная. Я на колбасном заводе работаю. Я и не такое вывозила. Зато теперь наука».
Она еще не знала, что главный экзамен у нее впереди. В январе у Галины Борисовны намечался юбилей. Шестьдесят лет. И молчание свекрови было лишь затишьем перед генеральным сражением…