– ...Так что я решил, Зоенька, дачу на маму оформить.
Зоя замерла с тяжелой сковородой в руке, не донеся ее до раковины. На кухне, в густом пару от варящихся пельменей, на мгновение воцарилась оглушительная тишина, нарушаемая лишь бульканьем воды. Она медленно обернулась.
Муж ее, Геннадий, сидел за столом, ссутулившись, и с преувеличенным усердием ковырял вилкой узор на старой клеенке. Он не смотрел на нее. Он никогда не смотрел на нее, когда озвучивал их общие решения. То есть, решения своей матери, Жанны Михайловны.
– Что ты решил? – голос Зои, обычно властный, привыкший отдавать распоряжения в психиатрическом отделении, сейчас прозвучал опасно тихо.
– Ну, дачу. На маму. Она так мечтает… – Гена наконец поднял глаза, и в них плескалась та самая смесь вины и упрямства, которую Зоя знала наизусть. – Понимаешь, ей так хочется быть хозяйкой. Настоящей. Чтобы всё её было.
Зоя поставила сковороду на плиту. Грохот заставил Гену вздрогнуть.
– Хозяйкой? Нашей дачи? Генечка, ты в своем уме? Мы эту дачу десять лет строили! Я, – она ткнула себя пальцем в грудь, – я таскала шлакоблоки! Я мешала раствор, пока ты «искал вдохновение» для своих реставраций! Моя спина до сих пор помнит те мешки с цементом!
– Зоя, не начинай! – взвизгнул Гена, моментально переходя в оборону. – Мама – пожилой человек! Ей нужна… отдушина.
– Отдушина? – Зоя усмехнулась, но смех вышел скрипучим. – А я? Мне отдушина не нужна? Я после суток в больнице, где на меня невменяемые кидаются, ехала не в постель, а на дачу – полоть твоей маме огурцы! Потому что «Зоенька, у тебя рука легкая, а у меня давление!».
– Мама не виновата, что у нее здоровье! – Гена уже вставал в позу оскорбленной добродетели. Это была его любимая роль, роль «муммера», страдающего между двух огней, хотя на самом деле он всегда четко знал, какой огонь ему греет, а какой – только обжигает.
– Здоровье? – Зоя подошла к столу. – Твоя мама, Гена, переживет нас всех и спляшет на наших... клумбах. У нее здоровье, как у космонавта, когда ей что-то нужно. А когда нужно помочь – у нее мигрень, аритмия, мениск и «атмосферный столб давит». Я психиатр, Гена. Я лицедеев и паникеров за версту вижу. И твоя мать – гениальная актриса. Ей бы в народные артистки.
– Прекрати! – взвился он. – Это моя мать! Я не позволю!
– А я не позволю разбазаривать то, что принадлежит нашей семье! Мне и нашей дочери!
– А мама – не наша семья?! – тут Гена ударил кулаком по столу, но так, бочком, чтобы не очень больно. – Она жизнь мне дала!
– Вот пусть в твоей квартире и живет! А дача – моя! – отрезала Зоя.
Именно в этот момент, как по взмаху дирижерской палочки, в прихожей звякнул ключ. Дверь открылась, и на пороге кухни нарисовалась она. Жанна Михайловна. Вся в лиловом, как фиалка, припорошенная нафталином.
– Деточки! А чего ж вы кричите? У меня аж сердце вот тут, – она картинно приложила пухлую руку к груди, где сердца отродясь не было, – так и зашлось! Чуть не упала на лестнице!
Она всегда так говорила. Каждый ее приход был драмой, каждый звонок – предынфарктным состоянием.
– Мама! – Гена бросился к ней, как утопающий к соломинке. – Мама, Зоя не хочет…
– Зоенька? – Жанна Михайловна проплыла на кухню, источая сладкий, удушливый запах «Красной Москвы». Она села на Зоино место, хозяйским жестом отодвинула ее чашку и сложила руки на животе. – Зоенька, деточка, что ж ты мужа-то обижаешь? Он же тебе всё – в дом, всё – для семьи. Ручки-то у него золотые!
Зоя смотрела на эти «золотые ручки». Гена действительно был неплохим реставратором. Он мог часами возиться со старой иконой или рассохшимся комодом. Но его работа была нестабильной. Сегодня – густо, а завтра – полгода пусто. Основной доход в семью приносила Зоя, ее «психушка», как презрительно называла ее свекровь.
– Жанна Михайловна, – Зоя устало прислонилась к дверному косяку. – Речь идет о даче. Которую Гена почему-то решил вам «подарить».
– Как – подарить? – глаза свекрови испуганно округлились. – Сыночек, какой подарок? Что ты, милый! Это же… это же просто… формальность!
О, Зоя знала эту «формальность».
– Я просто хочу, Зоенька, чтобы порядок был, – сладкоречивый голос Жанны Михайловны полился, как патока. – Я же там все равно больше всех тружусь. Ручки мои, – она выставила напоказ ладони без единой мозоли, – все в земле. Я ж для вас, для внучки… А то, не ровен час, с тобой что случится, Зоя… работа-то у тебя нервная…
Зоя прищурилась. Вот оно. Началось. Манипуляция чистой воды. Смесь мнимой заботы и прямого запугивания.
– Со мной ничего не случится, Жанна Михайловна. Я свое здоровье знаю.
– Ой, кто ж его знает! – свекровь всплеснула руками. – Сегодня здоров, а завтра… Вон, у Клавдии Петровны зять, тоже здоровый был, как бык. А потом – раз! – и инсульт. И всё. И жена осталась ни с чем, потому что он всё на братца записал!
– Так вы боитесь, что я дачу на своего братца запишу? – холодно уточнила Зоя.
– Да что ты! – Жанна Михайловна даже обиделась. – Я о Гене забочусь! Он – мужчина, но такой… такой нежный! – она посмотрела на сына с умилением, от которого у Зои свело зубы. – Ему опора нужна. А я – мать. Я хочу, чтобы у сыночка моего всё было… надежно. Чтобы ты, Зоенька, его не обидела.
Это было уже слишком.
– То есть, я десять лет пашу на двух работах, чтобы купить эту дачу, я вбухиваю в нее все отпускные, я сажаю там эту вашу морковь… чтобы в один прекрасный день меня же обвинили в том, что я могу его обидеть? Да он без меня пропадет!
– Зоя! – взвыл Гена.
– Молчи! – рявкнула Зоя, и муж инстинктивно вжал голову в плечи. Она перевела взгляд на свекровь. – Вы прекрасно всё рассчитали. Вы – ищущая выгоду лиса, Жанна Михайловна. Вы хотите не «порядок». Вы хотите меня выжить с этой дачи. А потом и из квартиры. Чтобы ваш «нежный» мальчик остался при вас.
Жанна Михайловна изменилась в лице. Сладкая улыбка стекла, обнажая твердый, злой оскал.
– Ах ты, неблагодарная! – зашипела она, переходя на свой истинный тон – тон скандалистки с Привоза. – Да я!.. Да я на тебя лучшие годы! Я Генечку воспитывала, ночей не спала! А ты пришла на всё готовенькое! В квартиру мою!
– Квартира эта, – отчеканила Зоя, – получена моим отцом. И приватизирована на меня и на ГЕНУ. Вашего тут – только тапочки в прихожей.
– Ты… ты меня еще и тапочками попрекнешь?! – Жанна Михайловна схватилась за сердце, но на этот раз как-то неубедительно. Гнев явно перевешивал актерское мастерство. – Гена! Ты слышишь, как она с твоей матерью?!
Гена метался между ними. Его лицо покрылось красными пятнами. Он ненавидел эти сцены. Он хотел, чтобы всё было тихо. Чтобы мама была довольна, и Зоя не кричала.
– Зоя, ну правда… Мама же хочет как лучше… – пролепетал он.
– Как лучше для себя, – уточнила Зоя. – Я всё сказала. Никакой перерегистрации. Дача – моя. И точка.
– Ах, твоя?! – взвизгнула Жанна Михайловна. – Ах, значит, сын мой там – никто? Попрекать его будешь куском хлеба и грядкой укропа?
– Я его не попрекаю. Я констатирую факт. Он в эту дачу не вложил ни копейки. Только советы давал, как вам удобнее беседку поставить.
Это была правда. Все «мужские» работы на даче делали нанятые Зоей рабочие. Гена брезгливо морщился от запаха краски и шума дрели. Он «сохранял руки для тонкой работы».
– Значит, так, да? – Жанна Михайловна встала. Вся ее лиловая фигура излучала угрозу. – Значит, мать – на улицу? Матери – кукиш с маслом, а не дача? Ну, Гена, выбирай! Или я, или эта… мегера!
Наступила тишина. Та самая, которую Зоя боялась больше всего. Это был ультиматум. И она знала, кого выберет ее муж. Он всегда выбирал маму.
Гена мучительно дышал. Он смотрел то на мать, то на жену. Зоя видела в его глазах панику. Он был слабаком. Неплохим, в сущности, человеком, не злым, не жадным, но абсолютно безвольным. Он был вечным сыном, так и не ставшим мужем.
– Мам… ну что ты… – он попытался обнять ее.
– Не трогай меня! – картинно отшатнулась свекровь. – Решай! Я или она?
Гена закрыл лицо руками. Потом медленно опустил их. Он посмотрел на Зою.
– Зоя… прости. Но это мама.
У Зои внутри всё оборвалось. Не то чтобы она не ожидала этого. Она знала. Но одно дело – знать, а другое – услышать.
– Я понял, – сказала она ледяным голосом. – Я всё поняла.
– Зоенька, ты не подумай! – тут же засуетился Гена, почувствовав, что лед тронулся в неправильную сторону. – Мы же все равно будем вместе ездить! Ничего не изменится! Просто... маме будет приятно!
– Да, Зоенька, – тут же подхватила Жанна Михайловна, моментально возвращая на лицо слащавую маску. – Мы же семья! Что нам делить? Бумажка – это ерунда. Главное – отношения! Я вот пирог завтра испеку, с капустой. Твой любимый!
Зоя смотрела на них, на этот дуэт притворщиков, и чувствовала, как внутри нее закипает холодная, расчетливая ярость. Не та, что в психушке, которую она гасила препаратами и строгим голосом. Другая. Личная.
– Хорошо, – сказала она.
Гена и Жанна Михайловна неверяще переглянулись.
– Что «хорошо»? – осторожно спросил Гена.
– Оформляй. На маму.
– Зоенька! – Гена бросился ее целовать, но она увернулась.
– Радость моя! – взвизгнула Жанна Михайловна. – Я знала! Я знала, что ты у меня умница! Золото, а не невестка! Я всем расскажу!
Она засуетилась, забегала по кухне.
– Геночка, достань коньяк! У нас праздник! Зоенька, а пельмени готовы? Я так проголодалась, вся на нервах!
Зоя молча взяла дуршлаг и выловила пельмени. Положила им на тарелки. Достала сметану.
– Празднуйте, – сказала она. – А я спать. Устала.
Она ушла в свою комнату и закрыла дверь. Она не плакала. Она легла на кровать и уставилась в потолок. Из кухни доносился счастливый смех свекрови и виноватое поддакивание мужа.
Они думали, что победили. Они думали, что она сдалась.
«Ну что ж, – подумала Зоя, глядя в темноту. – Вы хотели дачу? Вы ее получите. Но вы, кажется, забыли, что дача – это не только пикники в беседке. Дача – это труд. И очень, очень большие расходы».
Она была психиатром. Она знала, что самое страшное для манипулятора – это не скандал. Самое страшное – это когда его жертва перестает играть по его правилам. И Зоя только что придумала свои…