Вечер медленно оседал на город, окрашивая окна панельных пятиэтажек напротив в густые, медовые тона. Я не замечала этой красоты. Для меня весь мир сузился до светящегося прямоугольника диагональю в одиннадцать дюймов. Мои пальцы порхали над экраном, а кончик стилуса вычерчивал тонкие, выверенные до миллиметра линии. В ушах стоял едва слышный гул полной концентрации, смешанный с тихим, почти медитативным шуршанием цифрового карандаша по виртуальной бумаге. Я была полностью поглощена, растворена в этом процессе, который для постороннего взгляда мог показаться обычной игрой. Но для меня это была жизнь.
Из кухни доносились звуки, которые я научилась игнорировать за последние несколько лет нашего брака. Громкий, страдальческий вздох — это мой муж, Игорь, вернулся с работы. Хлопок дверцы холодильника, такой силы, что, казалось, задребезжала посуда в серванте. Раздраженное цоканье языком. Это были его прелюдии, его способ сообщить миру и мне в частности, что он устал, что день был тяжелым, и что он ждет участия, сочувствия и, разумеется, горячего ужина.
Я сидела, сгорбившись, на диване в гостиной, поджав под себя ноги. Спина затекла, глаза слезились от напряжения, но я не могла остановиться. До финального срока оставалось так мало времени, каждая минута была на вес золота.
— Лена, — раздался его голос из дверного проема. Он стоял, прислонившись к косяку и скрестив руки на груди. В домашней футболке и трениках он все равно умудрялся выглядеть так, будто произносит речь с трибуны. — Я дома, если ты не заметила.
— Привет, — не отрывая взгляда от планшета, пробормотала я. — Прости, я очень занята.
— Занята? — в его голосе проскользнула ядовитая усмешка. — Понятно. Чай будешь? Точнее, ты мне сделаешь чай? У меня голова раскалывается.
Я провела особенно сложную кривую, задержав дыхание. Получилось.
— Игорь, пожалуйста, буквально еще пять минут. Я почти закончила важный этап. Налей себе сам, прошу тебя.
Он снова тяжело вздохнул, на этот раз еще громче, театральнее. Шаги удалились на кухню. Послышался звон чашки, поставленной на стол с силой, потом щелчок зажигающейся конфорки. Он специально делал все максимально шумно, чтобы я не могла его игнорировать, чтобы его обида и усталость просочились ко мне сквозь стену моей сосредоточенности. Раньше я бы подскочила, извинилась и побежала бы суетиться на кухне, пытаясь сгладить его плохое настроение. Но не сегодня. Сегодня я не могла себе этого позволить.
Пять минут растянулись на пятнадцать, а потом и на все тридцать. Я так увлеклась, что не заметила, как он снова появился в комнате.
— Ну и что у нас на ужин? Или твои «важные этапы» не предполагают, что твой муж, который, между прочим, пашет целый день, чтобы ты могла сидеть дома и играть в свои игрушки, должен что-то есть?
Его слова больно укололи, как всегда. «Играть в игрушки». Так он называл все, что я делала на планшете. Он никогда не спрашивал, что это. Ему было достаточно того, что это не приносило немедленного, видимого результата в виде борща в кастрюле или выглаженных рубашек.
— Игорь, я же просила... — я устало потерла переносицу. — В холодильнике есть котлеты со вчерашнего дня. Разогрей, пожалуйста. Я закончу, и мы поужинаем вместе.
— Разогрей, — передразнил он. — Конечно. Я же для этого и пришел домой после двенадцатичасовой смены. Чтобы самому себе ужин греть.
Он развернулся и ушел, не дожидаясь ответа. Я закрыла на секунду глаза, пытаясь прогнать подступающее чувство вины. Это была его коронная манипуляция, безотказно работавшая годами. Я всегда чувствовала себя обязанной, виноватой, недостаточно хорошей. Но сейчас на кону стояло слишком много, чтобы поддаваться. Я снова погрузилась в работу, стараясь выжать из себя максимум, пока в доме установилась относительная тишина.
И тут зазвонил его телефон. Игорь ответил на кухне, но говорил он так громко, что я слышала каждое слово. Конечно же, это была его мама, Антонина Петровна.
— Да, мама, привет... Да, только пришел... Нет, не ел еще... — его голос был полон сыновьей нежности, которая предназначалась только ей. — Как ты? Как спина?
Пауза. Я знала, что сейчас начнется.
— Опять прихватило? Сильно? Ох, мамуль... Ну конечно, одна совсем, кто ж тебе поможет... Понимаю, что дача зарастает. Там же полоть и полоть...
Я напряглась, чувствуя, как холодок пробегает по спине.
— Ну а что я могу сделать?.. — продолжал Игорь, и его голос начал набирать металлическую жесткость. — У меня жена дома сидит, целыми днями свободна. Но у нее дела поважнее, чем матери мужа помочь. Она в свои игры играет на планшете... Да, прямо сейчас сидит, не отрываясь. Конечно, ей некогда на дачу ехать, грядки ей неинтересны...
Последние слова он произнес уже с откровенной злобой. Я слышала, как свекровь что-то сочувственно воркует в трубке, подливая масла в огонь. Она всегда так делала: жаловалась сыну, выставляя меня ленивой и бесполезной невесткой, которая «забрала ее мальчика» и не выполняет свой «женский долг».
Телефонный разговор оборвался. На кухне воцарилась звенящая тишина, куда более страшная, чем предыдущий шум. Я поняла, что сейчас произойдет что-то ужасное. Мои пальцы замерли над экраном. Я подняла голову и увидела его в дверном проеме. Лицо Игоря было искажено яростью, глаза метали молнии. Он не шел, он несся на меня, как разъяренный бык.
— Почему ты играешь в свои дурацкие игры, а не мчишься помогать моей маме на даче с грядками?! — взревел он, и от его голоса, казалось, задрожали стекла в окнах.
Я даже не успела открыть рот, чтобы что-то сказать, чтобы объяснить, что это не игры, что это моя мечта, мой единственный шанс. Его руки в одно мгновение вырвали планшет из моих ослабевших пальцев. Я увидела, как он замахнулся, как напряглись мышцы на его руке.
И со всей силы он запустил мой планшет в стену.
Раздался оглушительный, отвратительный треск — сухой и окончательный. Черный пластиковый корпус ударился о светлые обои, оставив на них уродливую черную отметину, и рухнул на пол. Экран, на котором всего секунду назад была вселенная из линий и чертежей, превратился в мелкую паутину трещин, разлетевшись на сотни крошечных, блестящих осколков. Темный, мертвый дисплей смотрел на меня, как выбитый глаз.
Игорь тяжело дышал, стоя посреди комнаты. Его грудь вздымалась, ноздри раздувались. Он смотрел то на меня, то на обломки на полу. А я... я не чувствовала страха. Нет. В тот момент меня затопило нечто гораздо худшее. Всепоглощающее, ледяное отчаяние. Я сидела в полном шоке, не в силах пошевелиться, и смотрела на то, что осталось от моего планшета. И в моих глазах, я знала, не было ужаса перед его гневом. В них была лишь бездонная скорбь от осознания того, что он только что уничтожил. Он разбил не просто дорогой гаджет. Он растоптал мою тайну. Мою надежду. Мое будущее. Он уничтожил целый год моей жизни, вложенный в этот проект, в эти чертежи, в эту почти неосуществимую мечту о другой судьбе. И все это превратилось в груду бесполезного стекла и пластика у его ног.
Тишина, которая наступила после грохота, была хуже самого крика. Она звенела в ушах, густая и липкая, как смола. Я сидела на диване, не шевелясь, и смотрела на стену. На светлых обоях, которые мы с таким трудом выбирали всего два года назад, теперь красовалась уродливая вмятина, а у плинтуса россыпью лежали осколки. Черные, блестящие, как чешуя мертвой рыбы. Мой планшет. Вернее, то, что от него осталось. Игорь стоял посреди комнаты, тяжело дыша, его грудь вздымалась, как у загнанного зверя. Кулаки все еще были сжаты, лицо – багровое от ярости. А я смотрела не на него. Я смотрела на осколки. И в груди у меня медленно, очень медленно разрасталась ледяная пустота. Это был не страх. Страх я испытывала раньше, когда он начинал кричать из-за невымытой чашки или остывшего ужина. Это было что-то другое. Конечное. Будто он вырвал из меня не гаджет, а какой-то важный орган, и я сидела, наблюдая, как из меня утекает жизнь.
Он постоял так еще минуту, а потом шум его дыхания стал тише. Ярость схлынула, оставляя после себя растерянность и, кажется, даже подобие сожаления. Он сделал ко мне неуверенный шаг, протянул руку, но тут же отдернул.
«Лен, ну… ну прости», — выдавил он. Голос его был хриплым. «Ты просто сама меня довела. Я с работы, уставший как собака, а тут мама звонит… ей плохо, спину прихватило, а ты… сидишь, в свои игрушки играешь. Я же за нее переживаю».
Каждое его слово было маленьким, отравленным гвоздем, который он аккуратно вбивал мне под кожу. Не «я сорвался», а «ты довела». Не «я поступил ужасно», а «я переживаю за маму». Виноватой, как всегда, оставалась я. Я молчала. Просто не находила сил открыть рот. Что я могла сказать? Что это были не игры? Что я сидела над этим проектом последние одиннадцать месяцев, почти год, отказывая себе во сне и отдыхе? Он бы все равно не услышал. Для него все, что происходило на этом экране, было «дурацкими играми».
«Ладно тебе, не молчи», — он присел на корточки передо мной, попытался заглянуть в глаза, но я упорно смотрела на стену. «Я куплю тебе новый. Еще лучше этого. Завтра же пойдем и купим. Будешь дальше в свои игрушки играть, только… ну, меру знать надо, Лен. Семья же важнее».
Вот оно. Финальный удар, от которого внутри все окончательно омертвело. «Будешь дальше играть в свои игрушки». Он не просто не понимал. Он не хотел понимать. Он унижал меня, даже извиняясь. И в этот момент я приняла решение. Я подняла на него взгляд и слабо улыбнулась. Самой фальшивой улыбкой в своей жизни.
«Хорошо, Игорь. Прости. Я, наверное, и правда слишком увлеклась», — тихо сказала я.
Он с облегчением выдохнул. Его лицо тут же разгладилось. Он даже обнял меня, неуклюже, по-хозяйски, как будто успокаивал нашкодившего ребенка. «Вот и умница. Давай я чайник поставлю».
Он ушел на кухню, а я осталась сидеть в гостиной, чувствуя холод его рук на своих плечах. Я сделала вид, что простила. Я сделала вид, что все поняла. Но в действительности я впервые за все годы нашего брака увидела его по-настоящему. Не любящего, заботливого, но вспыльчивого мужа, а расчетливого манипулятора, для которого я была лишь удобным приложением к его жизни. И с этой минуты я начала свое тайное расследование, просто наблюдая. Я смотрела на нашу жизнь так, будто это был чужой фильм, и замечала детали, от которых раньше отмахивалась.
На следующий день в супермаркете он взял из моих рук упаковку сыра. «Зачем этот? Он на семьдесят рублей дороже. Вон, возьми тот, по акции». Раньше я бы согласилась, не придав значения. Сейчас я увидела в этом не экономию, а тотальный контроль. Он проверял чеки. Он решал, какое масло мы покупаем и какой стиральный порошок. Моя зарплата скромного чертежника в маленьком бюро полностью уходила на «общие нужды», и я никогда не держала в руках больше пары тысяч рублей «на булавки».
Через пару дней я услышала, как он говорил по телефону со своим другом Андреем. Он стоял в коридоре, думая, что я не слышу. «Да у Ленки все по-старому. Сидит дома, витает в облаках. Мечтательница моя. Ей бы за ум взяться, борщи варить научиться, а она все в планшете своем… ну, ты знаешь. Дети, одним словом». Меня обдало жаром. Так вот кем я была в его мире. Инфантильной мечтательницей, неспособной на серьезные вещи. Ребенком, которого нужно опекать и направлять.
Он действительно, как и обещал, принес домой новый планшет. Дорогую, последнюю модель. Поставил передо мной коробку с видом благодетеля, ожидающего благодарности. Я поблагодарила. Сказала, что он лучший. А ночью, когда он уснул, я провернула свою маленькую операцию. Я дождалась, пока его дыхание станет ровным и глубоким. На цыпочках пробралась в гостиную. Разбитый планшет так и лежал в углу, Игорь поленился его даже выбросить. Сердце колотилось где-то в горле. Мои руки дрожали, когда я опустилась на колени перед этой грудой осколков. Я боялась порезаться, боялась, что он проснется, но больше всего я боялась, что она уничтожена. Карта памяти. Крошечный кусочек пластика, на котором была вся моя жизнь за последний год.
Острыми краями экрана я оцарапала пальцы, но почти не почувствовала боли. Наконец, поддев ногтем, я нащупала слот. Пусто. Внутри все оборвалось. Неужели она выпала, когда он его швырнул? Я начала шарить по ковру, перебирая ворсинки и осколки. Вот она! Маленькая, темная, почти невидимая на темном полу. Я сжала ее в кулаке так, будто это был самый драгоценный алмаз в мире, и спрятала в карман своего халата.
На следующий день я позвонила своей единственной близкой подруге, Кате. Мы дружили еще с института.
«Кать, привет. У меня странная просьба».
«Для тебя – что угодно. Говори».
«У тебя остался твой старый ноутбук? Тот, что еле дышал?»
«Остался, конечно. Пылится в шкафу. А зачем он тебе?»
«Мой… сломался. А мне нужно срочно закончить одну вещь. Очень важную. Я не могу сейчас объяснить, просто… можешь мне его одолжить на неделю?»
Катя не стала задавать лишних вопросов. «Приезжай и забирай. И если что, ты знаешь, где меня найти».
Тем же вечером, сказав Игорю, что пойду пройдусь перед сном, я забрала у Кати громоздкий, тяжелый ноутбук десятилетней давности. Я спрятала его в шкафу, за старыми зимними вещами. И снова ждала ночи.
Когда Игорь заснул, я достала свой трофей. Устроилась на кухне, самом дальнем от спальни помещении. Ноутбук загружался целую вечность. Каждый скрип старого жесткого диска отдавался у меня в ушах пулеметной очередью. Наконец, на тусклом экране появился рабочий стол. Я вставила карту памяти в переходник и подключила к USB-порту. Еще несколько мучительных секунд ожидания. И вот… папка открылась.
На экране были не игры. Там были чертежи, трехмерные визуализации, расчеты несущих конструкций, эскизы фасадов. Там был «Дом на утесе» — мой проект для крупнейшего международного архитектурного конкурса. Я, Лена, простой чертежник на побегушках, уже год тайно, по ночам, создавала проект эко-дома для португальского побережья. Я изучала сопромат по онлайн-курсам, осваивала сложнейшие программы для проектирования, читала книги по современной архитектуре. Все это было моей тайной. Моим билетом в другую жизнь. Главный приз – не просто деньги, а контракт с одним из лучших архитектурных бюро Лиссабона и полная финансовая независимость. Дедлайн подачи заявки был через неделю. Игорь разбил планшет за восемь дней до конца.
Часть работы была безнадежно утеряна – последние правки, которые не успели сохраниться в облако. Мне предстояло переделать их на этом допотопном, медленном ноутбуке, который вис от каждого сложного рендера.
И начались мои бессонные ночи. Днем я была примерной женой: готовила ужин, улыбалась, слушала его рассказы о работе и жалобы на бестолковых подчиненных. Я кивала, когда он говорил, что надо бы съездить к его маме на дачу в выходные, «помочь с грядками, а то у нее спина». А ночью, когда он засыпал, начиналась моя вторая, настоящая жизнь. Я сидела, сгорбившись над экраном, пила остывший чай и по миллиметру выстраивала свою мечту заново. Я постоянно вздрагивала от каждого шороха. Если бы Игорь застал меня за этим, он бы понял, что я его обманула. И его ярость была бы страшнее, чем в тот вечер. Но я работала. Упрямо, отчаянно, на пределе сил. На кону стояло нечто большее, чем победа в конкурсе. На кону стояла я сама.
Неделя до этого «семейного совета» превратилась в один сплошной, мутный, бессонный кошмар. Дни я проводила в тумане, механически выполняя домашние дела, изображая покорность и раскаяние, которое так хотел видеть Игорь. Я улыбалась, когда он говорил со мной, кивала, когда он в очередной раз объяснял, как сильно за меня переживает, и даже делала вид, что прислушиваюсь к его советам «найти себе нормальное хобби, вроде вышивки». Внутри же у меня все звенело от напряжения. Каждая мышца была натянута, как струна, а сердце колотилось где-то в горле при любом резком звуке.
Ночи были моим тайным королевством. Как только Игорь засыпал, я выскальзывала из кровати, на цыпочках пробиралась на кухню и садилась за старенький, пыхтящий ноутбук моей подруги Оли. Этот ноутбук был моим спасением и проклятием одновременно. Он был невыносимо медленным, программы для проектирования постоянно зависали, а каждая операция по рендерингу занимала вечность. Я смотрела на бегущую строку загрузки и молилась, чтобы процессор не перегрелся, чтобы не выключился свет, чтобы Игорь не проснулся от щелчков клавиатуры и не пошел на кухню попить воды. Я работала, подгоняемая отчаянием и адреналином. У меня было всего семь дней до дедлайна. Семь дней, чтобы восстановить почти треть проекта, который я создавала почти год. Часть чертежей, визуализаций, расчетов — все, что не успело сохраниться в облако перед тем, как планшет встретился со стеной, пришлось делать заново.
Я пила крепкий чай, чтобы не уснуть, и куталась в плед, дрожа то ли от холода, то ли от нервов. Иногда я ловила свое отражение в темном экране монитора: бледное лицо, огромные темные круги под глазами, спутанные волосы. В такие моменты мне казалось, что я схожу с ума. Что все это — лишь моя болезненная фантазия, а на самом деле я действительно просто играю в дурацкие игры, пока моя жизнь рушится. Но потом я открывала файлы проекта — линии и формы моего будущего здания, парка, целого жилого квартала, который я придумала сама, — и понимала, что только это сейчас реально. Это было единственное, что имело смысл.
Когда Игорь в четверг вечером, вернувшись с работы, как бы невзначай бросил: «Мама в субботу нас на ужин ждет. Мясо по-французски приготовит, твое любимое», — я поняла, что это ловушка. Его тон был слишком ласковым, упоминание «любимого» блюда — слишком наигранным. Я знала, что это будет не ужин, а показательная порка. Судилище. Но я лишь кротко кивнула и сказала: «Хорошо, дорогой». У меня не было ни сил, ни желания спорить. К тому же, в пятницу ночью я отправила свой проект, за несколько часов до окончания приема заявок. Я сделала все, что могла. Теперь оставалось только ждать. И этот ужин был просто еще одним испытанием, которое нужно было пережить.
Субботний вечер встретил меня тяжелым, душным запахом запеченного мяса, сыра и майонеза, который, казалось, пропитал даже обои в квартире свекрови. Светлана Анатольевна, маленькая, сухонькая женщина с острым подбородком и вечно недовольным выражением глаз, суетилась у стола. Она была одета в свой лучший домашний халат с люрексом и источала ауру праведного гостеприимства. Игорь выглядел довольным и расслабленным, как полководец, готовящийся принять капитуляцию противника. Он был уверен, что я сломлена, что урок с планшетом усвоен, и теперь меня можно окончательно «поставить на место».
Мы сели за стол. Разговор начался с ничего не значащих фраз о погоде и соседях, но я чувствовала, как сгущаются тучи. Первой в наступление пошла свекровь. Она положила мне на тарелку огромный кусок мяса, залитого жирным соусом, и со скорбной улыбкой произнесла:
— Кушай, Леночка, кушай. Тебе надо силы восстанавливать. Совсем исхудала, на тебе лица нет. Все в игрушках своих сидишь, наверное, даже ночами.
Я молча взяла вилку. К горлу подкатила тошнота, но я заставила себя прожевать кусок.
— Вот я в твои годы, — продолжила она, не дожидаясь ответа, — уже Игоря нянчила, и работала, и обед из трех блюд успевала приготовить. И не жаловалась. Потому что женское счастье — оно в семье, в заботе о муже, о детях. А не в этих ваших новомодных штучках, которые только голову дурят. Настоящая женщина, она дом в порядок приводит, уют создает, мужу опорой служит. А ты… Ты же умная девочка, Леночка. Пора бы уже за ум браться.
Ее голос был вкрадчивым, поучающим, как у воспитательницы в детском саду, отчитывающей неразумного ребенка. Я смотрела в свою тарелку и видела там не мясо, а все годы своей жизни с Игорем. Все унижения, все непрошенные советы, все обесценивание моих желаний и стремлений.
Тут в разговор вступил Игорь. Он покровительственно положил свою тяжелую руку мне на плечо.
— Мама права, Лен. Я же не со зла тогда… вспылил. Я просто переживаю за тебя. Ты как будто в своем мире живешь. Я прихожу с работы уставший, хочу тепла, уюта, а ты сидишь, уставившись в этот свой экран. Я с тобой разговариваю, а ты меня не слышишь. Ты пойми, семья — это работа. Общая работа. И долг перед родителями — это святое. Моя мама не молодеет, ей на даче помощь нужна. А ты вместо того, чтобы предложить свою помощь, вместо того, чтобы поддержать меня, прячешься в своих фантазиях.
Он говорил это громко, с наигранной отеческой заботой, чтобы его мама слышала и одобряла. Он выставлял себя жертвой, страдающим мужем, который из последних сил пытается спасти свою заблудшую жену. Унижение было почти физическим. Оно обжигало щеки, сдавливало грудь. Они сидели вдвоем, сытые, довольные, уверенные в своей правоте, и методично, слово за словом, втаптывали меня в грязь.
Игорь, видимо, решив, что почва достаточно подготовлена для финального удара, убрал руку с моего плеча, выпрямился и принял важный вид. Это был его коронный жест — «глава семьи принимает решение».
— В общем, я тут подумал, и мы решили, — он многозначительно посмотрел на мать, и та одобрительно кивнула. — Нам всем нужно сменить обстановку. На ближайший месяц мы переезжаем на дачу. И свежий воздух тебе на пользу пойдет, и маме поможешь с огородом, с грядками. Руками поработаешь, земля всю дурь из головы вытянет. Перестанешь думать о своих дурацких играх, начнешь ценить простые, настоящие вещи. Так что собирай вещи, в следующие выходные переезжаем. Это не обсуждается.
Он произнес эту тираду и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди. На его лице была написана абсолютная уверенность в своей власти. Он смотрел на меня сверху вниз, ожидая слез, покорности, может быть, тихой истерики. Свекровь тоже смотрела на меня с победным блеском в глазах. Вот он, апогей их воспитательного процесса. Сломанная игрушка возвращается в коробку.
И в этот самый момент, в этой оглушительной, пропитанной их самодовольством тишине, мой телефон, лежавший на краю стола, тихо завибрировал и издал короткий, мелодичный звук уведомления.
Этот звук прозвучал как выстрел. Игорь и Светлана Анатольевна вздрогнули от неожиданности. Я медленно подняла голову. Внутри меня что-то щелкнуло. Страх, унижение, многолетняя привычка быть виноватой — все это вдруг исчезло, смытое ледяной волной спокойствия.
Я прервала затянувшуюся паузу, которая должна была ознаменовать мое полное поражение.
— Игорь, можно я подключу телефон к телевизору? Буквально на минутку, — мой голос прозвучал ровно и спокойно, без тени привычной робости.
Он опешил.
— Что? Зачем еще? Лена, мы серьезные вещи обсуждаем!
— Это тоже серьезно. Очень серьезно.
Я встала из-за стола. На моем лице, я это почувствовала, впервые за очень долгое время появилась улыбка. Не заискивающая, не виноватая, а уверенная и, наверное, немного хищная. Не дожидаясь его разрешения, я взяла телефон и подошла к огромному телевизору в гостиной, который всегда был предметом гордости Игоря. Нашла нужный кабель, подключила. Игорь и его мать молча наблюдали за мной, совершенно сбитые с толку этим неожиданным поступком.
Через несколько секунд на огромном экране появилось изображение с моего телефона. Я открыла почту. Открыла последнее письмо. Официальный бланк крупной международной архитектурной компании. Длинный текст на английском языке.
Я повернулась к ним. Они смотрели на экран, потом на меня, ничего не понимая. Их лица выражали полное недоумение.
И тогда я начала переводить. Медленно, четко, с расстановкой, наслаждаясь каждым словом.
— «Уважаемая Елена. Настоящим письмом мы с огромной радостью хотим поздравить вас…» — я сделала паузу, глядя прямо в глаза Игорю. — «Ваш проект жилого комплекса «Эко-Горизонт» занял первое место в международном конкурсе молодых архитекторов «Город Будущего». Жюри было единогласно в своем решении, отметив инновационность, экологичность и глубину проработки вашего проекта…»
Я видела, как лицо Игоря начинает меняться. От недоумения к растерянности. Рот свекрови приоткрылся.
— «…В соответствии с условиями конкурса, вам присуждается гран-при в размере двухсот тысяч евро…»
При словах «двести тысяч евро» Светлана Анатольевна издала какой-то странный писк и схватилась за скатерть. Глаза Игоря расширились до невероятных размеров.
— «…а также должность ведущего архитектора в нашем новом европейском бюро в городе Лиссабон, Португалия. Мы с нетерпением ждем возможности приветствовать вас в нашей команде».
Я закончила перевод и выключила экран. В комнате повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Игоря и прерывистыми вздохами его матери. Я подошла к столу, посмотрела им в ошеломленные, испуганные лица и с ледяным спокойствием произнесла:
— Как видите, мои дурацкие игры закончились. А теперь — начинаются ваши.
Тишина, которая повисла в комнате, была плотнее и тяжелее самого душного летнего вечера. Она давила на уши, смешиваясь с едва слышным гудением телевизора, все еще транслирующего замерший скриншот моего телефона. Изо рта свекрови, Светланы Анатольевны, пахло остывшим ужином и чем-то кислым, лекарственным. Ее напудренное лицо, еще мгновение назад извергавшее нравоучения, застыло, превратившись в восковую маску. Глаза, маленькие и острые, растерянно бегали по строчкам на английском языке, будто пытаясь силой воли расшифровать незнакомые символы. Игорь стоял рядом, его рот был приоткрыт, а на лбу выступили крошечные бисеринки пота. Он был похож на человека, который бежал долгий марафон и на финише вместо ленточки врезался в невидимую стену.
Эта тишина длилась, наверное, секунд десять, но мне она показалась вечностью. Вечностью, за которую я успела заново прожить все годы унижений, все вечера, проведенные в слезах, все моменты, когда я чувствовала себя ничтожеством. А потом мир снова обрел звук.
Первым очнулся Игорь. Он моргнул. Раз. Другой. Его лицо начало медленно меняться, как у актера-неудачника, который судорожно пытается вспомнить свою роль после проваленной сцены. Растерянность сменилась недоверчивым изумлением, а затем — лихорадочным, хищным блеском в глазах. Он сделал шаг ко мне, и на его губах расцвела широкая, совершенно неуместная улыбка.
— Мы?.. — прошептал он, но тут же исправился, повысив голос до восторженного крика. — Леночка, мы?! Мы выиграли!
Он бросился ко мне, раскинув руки для объятий. Его движение было резким, почти агрессивным, словно он хотел не обнять меня, а схватить, присвоить, убедиться, что я — и мой выигрыш — никуда не денусь.
— Мы теперь богаты! — выкрикнул он мне прямо в ухо, пытаясь прижать к своей вспотевшей груди. — Слышишь, ма?! Двести тысяч евро! Лиссабон! Мы переезжаем в Лиссабон!
От него пахло триумфом. Но это был не мой триумф. Это был триумф захватчика, который только что обнаружил несметные сокровища на завоеванной территории. Он не видел меня. Он видел сумму. Он видел новую жизнь, которую он, конечно же, возглавит. В его сознании ничего не изменилось: я по-прежнему была его собственностью, просто теперь очень дорогой, призовой собственностью. Мои «игрушки» внезапно оказались невероятно полезными.
Я уперлась ладонями в его грудь и оттолкнула его. Не сильно, но твердо. Так, чтобы между нами снова образовалось расстояние. Он замер, его победная улыбка слегка дрогнула, столкнувшись с моим ледяным спокойствием.
— Нет, Игорь, — мой голос прозвучал ровно и тихо, но в оглушающей тишине комнаты он прозвенел, как удар колокола. — Не «мы».
Я сделала паузу, давая каждому слову впитаться в воздух, в обои, в их ошеломленные сознания.
— Это Я выиграла. — Я посмотрела ему прямо в глаза, вкладывая в этот взгляд всю ту боль и унижение, которые он заставил меня пережить. — И «мы» больше не существует.
Его лицо вытянулось. Улыбка сползла, обнажая растерянность и подступающий гнев. Он хотел что-то сказать, возразить, снова вцепиться в меня, но в этот момент раздался слабый стон.
Мы оба повернулись к дивану. Светлана Анатольевна, все это время молча наблюдавшая за сценой, разыгрывала свой последний, самый главный спектакль. Ее рука, унизанная золотыми кольцами, медленно, как в замедленной съемке, поползла к сердцу. Лицо скривилось в мученической гримасе. Она шумно втянула воздух, будто ей его не хватало во всей комнате, и ее тело начало медленно оседать на плюшевую обивку дивана.
— Ох… сердце… — прошептала она, закатывая глаза. — Что ж это… Леночка… что ж ты делаешь… в могилу меня… своей неблагодарностью…
Игорь тут же забыл про меня, про деньги, про Лиссабон. Он увидел спасительную соломинку, привычный и безотказный рычаг давления, и мертвой хваткой вцепился в него. Его растерянность мгновенно переплавилась в праведный гнев.
— Мама! Мамочка, что с тобой?! — он подскочил к ней, опустился на колени, начал суетливо обмахивать ее лицо ладонью.
А затем он развернулся ко мне. Его лицо исказилось. Фальшивая радость окончательно исчезла, и на ее месте проступила знакомая, уродливая гримаса ярости и обвинения. Та самая, которую я видела, когда ужин был недостаточно горячим или рубашка плохо выглажена.
— Смотри, что ты наделала! — зашипел он, указывая на свою мать, которая теперь уже тихо постанывала с закрытыми глазами. — Ты убиваешь ее! Тебе мало было меня доводить?! Ты решила и мать мою со свету сжить?!
В его голосе не было ни капли беспокойства за ее здоровье. Только злоба. Злоба человека, у которого отнимают контроль, и он, в отчаянии, хватается за самый грязный и испытанный метод — шантаж чужим здоровьем.
И на секунду… всего на одну крошечную, жалкую секунду, я почти поддалась. Старый рефлекс, вбитый годами. Чувство вины, едкое и липкое, поднялось откуда-то из желудка к горлу. В голове пронеслось: «А вдруг в этот раз правда? Вдруг это я, своим решением, своим успехом, спровоцировала настоящий приступ?» Я увидела себя, снова умоляющую о прощении, обещающую все исправить, только бы с его мамой все было в порядке. Я снова увидела себя в клетке, которую сама же для себя и захлопну.
Но потом я посмотрела на нее. На Светлану Анатольевну. Она лежала на диване, картинно откинув голову. Ее глаза были закрыты, но не плотно. В узких щелочках ресниц не было страданий. Там был холодный, внимательный расчет. Она следила за мной. Она ждала. Ждала, когда я сломаюсь, когда брошусь к ней с извинениями, когда снова стану той покорной Леной, которую можно отправить на дачу к грядкам.
Игорь продолжал кричать. Он сыпал обвинениями, смешивая в кучу мою «черную неблагодарность», мое «эгоистичное поведение» и то, что я «никогда не ценила его семью». Он говорил, что если с матерью что-то случится, это будет целиком и полностью на моей совести. Он рисовал страшные картины больниц, врачей и самого худшего исхода, в котором виноватой, конечно же, буду я.
Я слушала его, но уже не слышала. Его крик превратился в белый шум, в фон. Весь этот театр, разыгранный двумя людьми, которые привыкли питаться моим чувством долга, моим страхом и моей неуверенностью, вдруг стал до смешного прозрачным. Они раз за разом проигрывали одну и ту же партию, и я всегда проигрывала. Но сегодня на доске появилась новая фигура — мое будущее. И оно стоило того, чтобы наконец-то нарушить правила их игры.
Я стояла посреди комнаты, между кричащим мужем и «умирающей» свекровью, и впервые за много лет не чувствовала ни капли вины. Только холодную, звенящую пустоту на том месте, где раньше была любовь, и растущую с каждой секундой решимость. Их последняя, отчаянная манипуляция не сработала. Это был их финальный аккорд. И он прозвучал фальшиво.
На мгновение, всего на одно короткое, предательское мгновение, я дрогнула. Мир, который только что распахнулся передо мной яркими огнями Лиссабона и запахом океанского бриза, снова сузился до размеров этой душной гостиной, пропитанной запахом маминых пирожков и несбывшихся надежд. Тамара Петровна, моя свекровь, лежала на диване, откинув голову на плюшевую подушку. Ее рука картинно прижимала несуществующую боль в груди, а губы, только что извергавшие проклятия, теперь тонко подрагивали, пропуская едва слышные стоны. Дыхание ее было прерывистым и громким, как у актрисы провинциального театра, играющей свою лучшую, последнюю роль.
«Смотри, что ты наделала! — Игорь, мой муж, подскочил к ней, упал на колени и заголосил, будто это я, а не он, только что вынес его матери смертный приговор. — Ты убиваешь ее! Мама! Мамочка, дыши!»
Он смотрел на меня глазами, полными праведного ужаса и обвинения. В этом взгляде я увидела все. Все то, что держало меня в этом доме, в этой жизни, как в клетке, все эти годы. Это был тот самый взгляд, которым он смотрел на меня, когда я «неправильно» приготовила борщ. Тот самый, когда я задержалась на встрече с подругой и не успела накрыть на стол к его приходу. Тот самый, когда я посмела купить себе платье не посоветовавшись с ним. Взгляд хозяина, смотрящего на непослушную вещь, которая вдруг вздумала проявить характер.
Чувство вины поднялось из глубин моего существа знакомой тошнотворной волной. Оно было моим вечным спутником, моей тенью. Я чувствовала себя виноватой за то, что устала, за то, что хотела чего-то для себя, за то, что посмела мечтать о большем, чем грядки на даче и кастрюля супа на плите. Десять лет. Десять лет я ходила по этому дому на цыпочках, боясь кого-то обидеть, разочаровать, спровоцировать. Я помню, как Тамара Петровна точно так же хваталась за сердце, когда я сказала, что на Новый год мы хотим поехать к моим родителям. Как она «чуть не умерла от давления», когда я отказалась провести весь свой отпуск, переклеивая обои в ее квартире. Как Игорь потом неделями ходил с каменным лицом, наказывая меня молчанием за «эгоизм» и «неуважение к матери».
Они были идеальной командой, два виртуозных манипулятора, которые играли на моих чувствах, как на идеально настроенном рояле. Их тактика была безупречна: сначала — агрессия и унижение, потом — обвинение и вызов чувства вины. И я, раз за разом, ломалась. Просила прощения за то, в чем не была виновата. Снова и снова доказывала свою любовь и преданность, отказываясь от себя, от своих желаний, от своей жизни.
Игорь продолжал кричать. Он тряс свою мать за плечи, умолял ее открыть глаза, а сам косился на меня, ожидая моей реакции. Он ждал, что я сейчас брошусь к телефону, отменю все свои «глупости», упаду в ноги его матери и буду умолять о прощении. Он ждал, что я сломаюсь. Как и всегда.
Мой взгляд скользнул по комнате, по этому алтарю их семейного благополучия, построенному на моих костях. И тут я его увидела. На светлых обоях, чуть левее массивного книжного шкафа, осталась отметина. Длинная, уродливая царапина, похожая на шрам. Место, куда с оглушительным треском врезался мой планшет. Место, где умерла последняя капля моего терпения.
Эта царапина на стене пронзила меня, как разряд тока. Она была материальным воплощением всего их отношения ко мне. Вспышка ярости, уничтожение того, что мне дорого, а потом — снисходительное «сама довела» и обещание купить новую «игрушку». Они не просто не ценили меня — они не считали меня человеком. Я была функцией, прислугой, бесплатным приложением к их комфортной жизни. А мои мечты, мой талант, мой многомесячный труд — все это было лишь «дурацкими играми» в планшете.
Я смотрела на эту царапину, и волна тошнотворной вины медленно отступила, уступая место холодному, кристально чистому спокойствию. Все встало на свои места. Спектакль, разыгрываемый на диване, больше не трогал меня. Это была их последняя, самая отчаянная манипуляция, последний козырь, вытащенный из засаленного рукава. И я больше не собиралась играть в эту игру.
Не говоря ни слова, я достала из кармана телефон. Пальцы не дрожали. Игорь замер, ожидая, что я буду звонить в Лиссабон и отказываться от всего. Его лицо исказила торжествующая ухмылка. Он был уверен в своей победе.
Я набрала три коротких, спасительных номера.
— Скорая, слушаю, — ответил на том конце провода спокойный женский голос.
— Здравствуйте, — произнесла я ровно и четко, глядя прямо в глаза остолбеневшему Игорю. — Вызов по адресу улица Цветочная, дом пять, квартира сорок два. Женщина, семьдесят два года. Жалуется на острую боль в груди, затрудненное дыхание. Сознание… — я перевела взгляд на Тамару Петровну, которая тут же приоткрыла один глаз, чтобы следить за происходящим, но, поймав мой взгляд, снова его зажмурила, — …сознание, кажется, спутанное.
Я продиктовала код домофона и положила трубку. В комнате повисла оглушительная тишина, нарушаемая лишь преувеличенно громкими хрипами свекрови. Игорь смотрел на меня так, будто я превратилась в инопланетянина. Он не мог поверить. План дал сбой.
— Врачей я вызвала, — тихо, но твердо сказала я. Мой голос не дрогнул. — Они скоро приедут. Наверняка сделают кардиограмму, проверят давление. Если что-то серьезное, заберут в больницу. Разбирайся со своей мамой сам.
После этих слов я развернулась и молча пошла в нашу спальню. Я слышала, как он что-то закричал мне в спину — смесь угроз, оскорблений и жалких упреков. Но его голос доносился будто из-за толстого стекла. Он больше не мог до меня дотянуться.
Я открыла шкаф. Вот его идеально отглаженные рубашки, вот мои скромные платья, большинство из которых он одобрил лично. Я не стала тратить время на перебор вещей. Я достала с антресолей небольшой чемодан на колесиках, тот самый, с которым когда-то приехала в этот дом, полная надежд. Я бросила в него документы, ноутбук подруги, который спас мой проект, несколько смен белья. Зарядное устройство. Старую фотографию моих родителей. Я не взяла ничего из того, что он мне когда-либо дарил. Ни одной вещи, которая напоминала бы мне об этой жизни. Я действовала быстро и методично, как хирург, отсекающий пораженный орган. В гостиной всё стихло — видимо, Игорь и его мама пытались выработать новую стратегию, но у них больше не было времени.
Собрав чемодан, я в последний раз оглядела комнату. На прикроватной тумбочке лежала рамка с нашей свадебной фотографией. Мы — молодые, счастливые, смотрящие в светлое будущее, которого у нас никогда не было. Я взяла рамку, вытащила фото, сложила его пополам и сунула в карман. Саму рамку я аккуратно поставила на место. Пусть остается ему на память.
Я выкатила чемодан в прихожую. Игорь стоял в дверях гостиной, растерянный и злой. Тамара Петровна уже сидела на диване и с любопытством смотрела на меня. Кажется, сердечный приступ прошел так же внезапно, как и начался.
Я молча обулась, накинула пальто.
— Лена… ты куда? — его голос прозвучал неуверенно, почти жалко. — Леночка, ну погоди… Давай поговорим. Я же не со зла…
Я не ответила. Я просто посмотрела на него в последний раз. И в его глазах я не увидела ни раскаяния, ни любви. Только страх. Страх потерять свою собственность, свою удобную жизнь, свой привычный уклад.
Я открыла входную дверь. Звук работающего лифта показался мне самой прекрасной музыкой на свете. Я вышла на лестничную клетку и закрыла за собой дверь. Щелчок замка прозвучал как выстрел, объявляющий о начале моей новой жизни.
На улице было еще темно, но на востоке небо уже начинало светлеть, окрашиваясь в нежно-розовые и перламутровые тона. Прохладный утренний воздух наполнил мои легкие, вытесняя затхлый запах чужой квартиры. Я остановилась у скамейки возле подъезда. Достала из кармана ключи. Тяжелая связка, которая десять лет была символом моего рабства. Я подержала их в руке, ощущая холод металла, а потом просто положила на деревянное сиденье. Пусть найдет тот, кому они нужнее.
Я сделала глубокий, полной грудью, вдох. И еще один. А потом достала телефон. Включила экран. Там, на ярком дисплее, светилось письмо. «Уважаемая Елена, поздравляем… гран-при в размере двухсот тысяч евро… должность ведущего архитектора… Лиссабон…».
Уголки моих губ сами собой поползли вверх, и на лице расцвела улыбка. Не просто счастливая. Не вымученная. Это была улыбка победителя. Торжествующая. Улыбка человека, который прошел через ад и вышел на свободу.
Я убрала телефон, взялась за ручку чемодана и покатила его по тротуару. Навстречу рассвету. Навстречу новой жизни, в которой правила игры устанавливаю только я.