Октябрьский переворот 1917 года был не просто сменой власти. Это была целенаправленная война со старым миром, и главным полем боя стал язык. Большевики как никто понимали: чтобы вырастить нового человека, нужно дать ему новый словарь, предварительно «расстреляв» старый.
Какие слова и почему попали под запрет? Что они рассказывают нам о мире, который мы потеряли? Эти слова были живыми свидетелями имперской России, её социального устройства и культурных кодов. Каких именно, рассмотрим ниже.
Прощайте, господа: уничтожение социальной иерархии
Самый показательный удар был нанесён по системе обращений, которая веками отражала сословную структуру общества. Главной жертвой стала пара «господин»/«госпожа» и её более аристократический вариант «сударь»/«сударыня». Эти слова были не просто формулами вежливости. Они несли в себе код социального неравенства.
Обращения вроде «ваше превосходительство» (к генералам и высшим чиновникам), «ваше благородие» (к офицерам и чиновникам среднего звена) или просто «господин» мгновенно выстраивали невидимую стену, определяя место каждого в сложной иерархии. Лингвист Лев Успенский в книге «Слово о словах» (1954) писал так:
«У великих писателей наших говорят "со словоерсами" только "люди маленькие", робкие, "тихие" или иногда ещё люди, вышедшие из низов, вроде адмирала Нахимова. И капитан Тушин в "Войне и мире", и Максим Максимыч Лермонтова, и робкий Недопюскин Тургенева ― всё это люди "смирные", "в малых чинах", скромные по характеру, а иногда и вовсе забитые».
На смену «господам» пришло одно всеобъемлющее слово — «товарищ». Заимствованное из деловой лексики, где оно означало партнёра по торговле («товарищество на паях»), оно было переосмыслено в социал-демократической среде ещё в конце XIX века. «Товарищ» стал словом-уравнителем, символом братства, общего дела и революционной борьбы.
Декретом ВЦИК и СНК от 10 (23) ноября 1917 года «Об уничтожении сословий и гражданских чинов» упразднялись все сословные обозначения:
«Всякие звания (дворянина, купца, мещанина, крестьянина и пр.), титулы (княжеские, графские и пр.) и наименования гражданских чинов (тайные, статские и проч. советники) уничтожаются и устанавливается одно общее для всего населения России наименование граждан Российской Республики».
Однако в живой речи победило именно партийное «товарищ», которое стирало различия в поле, возрасте и статусе. Так можно было обращаться и к мужчине, и к женщине, и к наркому, и к уборщице.
Вслед за обращениями под запрет попали сами наименования сословий. Слова «дворянин», «купец», «мещанин», «князь», «граф» превратились из социальных маркеров во враждебные клейма. В анкетах появилась графа «социальное происхождение», и запись «из дворян» или «из купеческого сословия» могла стоить человеку не только карьеры, но и жизни. Возникла зловещая характеристика «из бывших», ставшая синонимом «контрреволюционера». Владимир Маяковский в поэме «Хорошо!» запечатлел этот процесс с революционной беспощадностью: «Которые тут временные? Слазь! Кончилось ваше время».
Постепенно исчез и целый пласт бытовой лексики, связанной с прежним укладом. Слова «лакей», «горничная», «прислуга», «гувернантка» были несовместимы с идеологией диктатуры пролетариата, где не могло быть «хозяев» и «слуг». Они вышли из широкого употребления, потому что социальный институт домашней прислуги резко сократился.
Замена социальной и бытовой лексики после 1917 года
Новый мир — новые институты
Революция полностью перекроила государственный и общественный аппарат. Для новых реалий понадобились новые названия. Старые, веками существовавшие институты ушли в небытие вместе со своими именами.
На смену городовому, охранявшему покой и порядок империи, пришёл милиционер. Смена названия была принципиальной: это уже не слуга режима, а вооружённый представитель народа, «народная милиция». Вместо громоздких и аристократичных министерств появились народные комиссариаты (наркоматы), а министры стали наркомами. Цель та же — подчеркнуть близость новой власти к народу. Высший законодательный орган, Государственная Дума, была распущена, а ё место заняли Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, что должно было символизировать прямую власть трудящихся.
Изменения затронули и другие сферы. Вместо гимназий и реальных училищ, дававших классическое, «буржуазное» образование, была создана единая трудовая школа, призванная воспитывать нового человека через коллективный труд.
Понятия, связанные с капиталистическим миром, такие как «биржа», «акция», «банкир», «коммерсант», исчезли из активного словаря вместе с частной собственностью и переходом от НЭПа к плановой экономике. Ушли в прошлое и места досуга «господ» — трактиры и ресторации с их «половыми» и французским меню.
Замена государственных, общественных и экономических институтов после 1917 года
Язык без Бога и милосердия
Атеизм стал одним из столпов новой идеологии, и язык подвергся масштабной «десакрализации». Религия была объявлена «опиумом для народа», а связанные с ней слова и понятия — вредными пережитками прошлого.
Слова «Рождество», «Пасха», «Троица» были вытеснены из публичного пространства. Их места заняли новые, советские праздники: День международной солидарности трудящихся (1 мая) и годовщина Октябрьской революции (7 ноября).
Священные понятия, такие как «молитва», «исповедь», «благословение», ушли в глубоко личный, а часто и тайный обиход верующих. Даже обращение к человеку «ангел мой», распространённое в XIX веке, стало немыслимым в новой реальности.
Изменилась и этическая лексика. Такие понятия, как «милосердие», «благотворительность», «меценатство», стали считаться проявлениями буржуазной морали. В пролетарском государстве, которое (в теории) брало на себя заботу обо всех своих гражданах, частная помощь и сострадание объявлялись ненужными и даже вредными, так как они лишь маскировали язвы классового неравенства. На смену им пришли понятия коллективной ответственности: «социальное обеспечение», «общественная помощь».
Замена религиозной и этической лексики после 1917 года
Рождение «новояза»: свято место пусто не бывает
Язык не терпит пустоты. На месте «расстрелянных» слов, как грибы после дождя, стали появляться новые. Эпоха породила особый, сухой и функциональный стиль, построенный на сокращениях. На смену пышным дореволюционным названиям вроде «Министерство народного просвещения» пришли хлёсткие аббревиатуры: РСФСР (Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика), ВЦИК (Всероссийский центральный исполнительный комитет), Совнарком (Совет народных комиссаров), Реввоенсовет (Революционный военный совет). Этот новый язык был языком приказов, декретов и телеграмм — быстрый, чёткий, не терпящий двусмысленности.
Одновременно рождались и совершенно новые слова, отражавшие реалии советского строительства: колхоз (коллективное хозяйство), пятилетка (пятилетний план экономического развития), комсомол (коммунистический союз молодёжи), субботник (добровольный общественно полезный труд в выходной день), ликбез (ликвидация безграмотности). Это был не вакуум, а активный и порой агрессивный процесс языкового конструирования.
Корней Иванович Чуковский в своей книге «Живой как жизнь» (1962), анализируя изменение языка, констатировал этот процесс как данность:
«Принято думать, что все эти новые словообразования возникли оттого, что “изменяющиеся дела” революции внесли в сознание русских людей столько новых, небывалых понятий. Это верно, но только отчасти. <…> Значит, самая природа языка изменилась. Значит, та небывалая тяга к теснейшему сцеплению слов, благодаря которой у нас появились колхоз, комсомол, профсоюз, универмаг и т. д., была в то время так сильна и активна, что заодно подчинила себе даже такие слова, которые в готовых сочетаниях существовали задолго до советской эпохи».
Спустя семь десятилетий, в 1990-е годы, маятник качнулся в обратную сторону. В нашу речь вместе с новыми общественными реалиями стали возвращаться «блудные слова». Вновь появились господа, заработала биржа, стала заседать Государственная Дума. Означает ли это возвращение к старым ценностям или мы просто заполнили новые реалии старыми, привычными формами? Вопрос остаётся открытым. Изучая слова, которые эпоха пыталась «расстрелять», мы лучше понимаем не только её цели, но и то, что язык, как и память, уничтожить до конца невозможно. Рано или поздно он всё равно прорастает сквозь самый толстый асфальт идеологии.