Глава 1
Ком в горле застрял где-то между сердцем и голосовыми связками, превращаясь в беззвучный крик. Я смотрел на ее спину, уткнувшуюся в меня острыми лопатками, на знакомую родинку на шее, которую целовал тысячу раз, и понимал: вот она, правда. Не в крике, не в ссоре, а в ледяной тишине нашего спального белья. Она не спала, я знал по ее дыханию – ровному, но слишком контролируемому, будто она считала про себя каждый вдох и выдох, лишь бы не повернуться ко мне. И в этой тишине прозвучала фраза, которую я, кажется, слышал всегда, но отказывался признавать. Она не была сказана вслух. Она висела в воздухе, состояла из аромата ее дорогого крема для тела, из щели между нашими половинами кровати, из холодного блеска ее обручального кольца на тумбочке. «Ты мне нужен только для удобства». Я почувствовал это каждой клеткой, каждым нервным окончанием, которое еще помнило прикосновение ее пальцев.
Раньше эта самая тишина была наполнена смыслом. Мы лежали, сплетясь ногами, и слушали, как за окном воет ветер, а нам тепло и безопасно. Я мог часами смотреть, как она спит, как шевелит ресницами, как что-то бормочет во сне. Ее сон был для меня отдельной, таинственной и прекрасной жизнью. Теперь же наша спальня превратилась в склеп. Большой ортопедический матрас, купленный для «здорового сна», стал плахой. Две прикроватные тумбочки, как стражники, охраняли наш покой, которого не было. И огромный гардероб, доверху набитый ее платьями, сумками, шарфами – вещевыми доказательствами нашей совместной жизни.
Я повернулся на спину и уставился в потолок, где призрачно угадывались очертания люстры. Холодный пот выступил на лбу. Руки сами собой сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя красные полумесяцы. Боль была осязаемой, реальной, и я цеплялся за нее, как утопающий за соломинку. Она хоть как-то отвлекала от той пустоты, что разверзлась внутри, за грудиной. Там, где когда-то жило что-то теплое и светлое, теперь была только черная дыра, засасывающая в себя все воспоминания, все «я тебя люблю», сказанные шепотом, все смешки по утрам над пригоревшими тостами.
Как же оно все начиналось? Бог ты мой, как же это было давно. Я, застенчивый айтишник, вечно в толстовке и с наушниками, и она – Алиса, солнце в женском обличье, с искорками в карих глазах и смехом, способным растопить лед в самой черствой душе. Мы встретились на дне рождения общего друга. Я забился в угол, пытаясь сделать вид, что мне интересно разглядывать книжные полки, а она подошла и спросила: «Что, тоже сбежал от этого варева из мелких бесед?» Ее взгляд был таким открытым, таким живым. Я что-то пробормотал, покраснел, и она рассмеялась. Не зло, а как-то по-доброму.
Помню нашу первую поездку на море. Дешевый пансионат, палатка, которую мы с трудом поставили под проливным дождем. Мы промокли до нитки, дрожали от холода, а потом сидели в этой тесной палатке, пили дешевое вино из пластиковых стаканчиков и смеялись до слез. Она прижалась ко мне мокрой щекой и прошептала: «С тобой даже потоп – приключение». Ее волосы пахли дождем и морем. И я чувствовал себя не айтишником Димой, а покорителем вселенной, самым сильным и любимым мужчиной на земле.
Когда я сделал ей предложение, у меня не было кольца. Я вырезал его из пробки от шампанского, того самого, что мы пили в палатке. Мы гуляли по ночному парку, и я, запинаясь от волнения, протянул ей это нелепое колечко. Она не засмеялась. Она расплакалась. А потом кивнула, не able to вымолвить ни слова. Настоящее кольцо мы купили потом, когда у меня появились первые серьезные деньги. Но то, пробковое, она хранила в шкатулке с драгоценностями. По крайней мере, я видел его там года два назад. Куда оно делось сейчас? Наверное, выброшено. Как ненужный хлам.
Все изменилось с моим первым крупным проектом. Удача улыбнулась мне, стартап, в который я верил вопреки всему, выстрелил. Деньги потекли рекой. Мы переехали из нашей уютной хрущевки с вечно заедающей дверью в балконный блок в эту самую квартиру, больше похожую на выставку достижений интерьерного хозяйства. Все здесь было дорогим, стильным и… бездушным. Белый ламинат, на котором неловко было ходить, боясь оставить след, глянцевый потолок с холодной подсветкой, дизайнерская мебель, на которой не приляжешь с книгой, не испачкав обивку.
Алиса с головой окунулась в новую жизнь. Курсы этикета, винные дегустации, шопинг в бутиках, подбор «правильного» круга общения. Сначала я радовался ее радости. Видел, как она сияет в новом платье, как уверенно ведет беседу с какими-то важными людьми. Я работал еще больше, чтобы обеспечить эту жизнь. Засиживался в офисе до ночи, отвечал на звонки в выходные, брал работу в отпуск. Я думал, мы строим наше общее будущее. Оказывается, я строил клетку. И для нее, и для себя.
Она перестала спрашивать, как прошел мой день. Вернее, спрашивала, но взгляд ее при этом блуждал где-то за моим плечом, оценивая беспорядок на моем столе или пыль на мониторе. Ее интересовали только итоги: «Премию дадут?», «Когда подпишут контракт?», «Насколько увеличится наш доход?» Мои попытки обнять ее сзади, пока она наносила крем, заканчивались легким, но недвусмысленным отстранием: «Дим, не сейчас, я занята». Мои шутки больше не вызывали смеха, а лишь вежливую улыбку. Я стал фоном. Надежным, стабильным, удобным фоном для ее красивой жизни.
Я встал с кровати, стараясь не скрипеть пружинами. Прошел в ванную, включил свет. Резкий свет люстры-шара болезненно ударил по глазам. Я посмотрел на себя в зеркало. Тридцатисемилетний мужчина с уставшими глазами и сединой на висках. Следы былой худобы окончательно растворились в сидячем образе жизни и еде навынос. Кто этот человек? Я его не узнавал. Когда я успел им стать? Тот парень из палатки, который мог целовать ее под дождем и чувствовать себя королем, куда-то исчез. Его стерли, как старую надпись с школьной парты.
Умываясь ледяной водой, я пытался смыть с себя это оцепенение, эту душащую тяжесть. Вода стекала по лицу, смешиваясь с предательскими слезами, которые я наконец позволил себе выпустить. Тихо, чтобы она не услышала. Плакать было стыдно. Стыдно и горько. Я – «удобство». Как стиральная машина, которая никогда не ломается. Как диван, на котором удобно сидеть. Как стабильный Wi-Fi.
Вернувшись в спальню, я увидел, что она повернулась на другой бок и смотрит на меня. Ее глаза в полумраке были темными, бездонными и совершенно пустыми.
— Ты чего? — ее голос был хриплым от сна, но в нем не было ни капли беспокойства. Простая констатация факта.
— Ничего. Воду пить, — выдавил я.
Она кивнула и закрыла глаза, снова отворачиваясь ко мне спиной. Разговор был исчерпан. В нем не было места для «А что случилось?», «Тебе плохо?», «Давай поговорим». Ее не интересовали мои ночные бдения у зеркала. Ее устраивало мое молчаливое присутствие в этой квартире, моя зарплата на общем счету, моя роль надежного тыла.
Я прошел на кухню, налил себе стакан воды и сел за барную стойку. За окном начинался рассвет. Небо над спальными районами медленно светлело, окрашиваясь в грязновато-розовый цвет. Где-то далеко ехала пустая маршрутка, нарушая утреннюю тишину. Этот мир жил своей жизнью, и мне казалось, что я выпал из него. Я был призраком в собственном доме.
И вдруг, в этой давящей тишине, из глубины памяти всплыл образ. Маленькая Алиса, наша кошка, подобранная когда-то на улице. Она лежала на моих коленях, мурлыкала, а Алиса, моя Алиса, сидела рядом на полу, прислонившись головой к моему колену, и читала вслух какую-то книгу. Ее пальцы перебирали мои шершавые пальцы. Было тихо, тепло и абсолютно счастливо. Куда делось то счастье? Оно было настоящим, я это помню, я чувствовал его каждой клеткой. Оно не могло просто так испариться. Или могло?
Я сжал стакан так, что костяшки пальцев побелели. Нет. Так больше продолжаться не могло. Я не вещь. Я не функция. Я человек, который любил, верил, строил планы. Которому было больно. И эта боль, наконец, прорвавшаяся сквозь годами выстраиваемую стену равнодушия и удобства, была единственным доказательством того, что я еще жив.
Глава 2
Утро началось с привычного, отлаженного до автоматизма ритуала. Звонок будильника, его безжалостное урчание, врезающееся в самый центр мозга. Я протянул руку, чтобы выключить его, и мои пальцы на секунду задержались на тумбочке рядом с ее кольцом. Холодный металл. Я отдернул руку, будто обжегся.
Алиса уже встала. Из ванной доносился шум воды. Я лежал и слушал эти звуки: скрип двери душевой кабины, шипение воды, затем – фен. Все это было частью нашего утреннего саундтрека. Саундтрека к жизни, которая больше не была нашей, а была ее жизнью, в которой я играл роль статиста.
Я поднялся и пошел на кухню, чтобы приготовить кофе. Кофемашина, дорогая итальянская модель, подаренная мной ей на очередную годовщину, зашипела и заурчала, выдавая струйку черной ароматной жидкости. Я ставил две чашки. Ее – фарфоровую, тонкую, с позолотой, купленную где-то в Милане. Мою – простую керамическую, большую, «макси». В этом был весь наш расклад.
Она вышла из спальни уже полностью собранная. Бежевый костюм, идеально сидящий на ее похудевшей фигуре, каблуки, делающие ее походку летящей и неуязвимой. Волосы уложены, макияж безупречен. Она была прекрасна. Как ледяная скульптура. Подойти и обнять ее было бы кощунством, как прикасаться грязными руками к произведению искусства.
— Кофе готов, — сказал я, протягивая ей чашку.
— Спасибо, — она взяла ее, не глядя на меня, и сделала маленький глоток. — У меня сегодня совещание в десять, потом обед с партнерами. Вернусь к восьми, наверное.
Я кивнул. Мой внутренний монолог бушевал: «Спроси меня! Спроси, как я спал? Почему я встал ночью? Почему у меня глаза красные?» Но я молчал. Мы оба молчали. Наша кухня была заполнена этим громогласным молчанием, которое давило на уши, как перепад давления в самолете.
Она поставила недопитую чашку в раковину. Ее помада оставила на белом фарфоре алый след. Отпечаток ее присутствия, которое уже ничего не значило.
— Ладно, я побежала, — она наклонилась, и я почувствовал легкий, сухой поцелуй в щеку. Ритуал. Никаких эмоций. Запах ее духов – дорогих, цветочно-древесных – на секунду заполнил пространство, а затем начал рассеиваться, как призрак.
Дверь закрылась. Я остался один. Тишина в квартире стала абсолютной. Я подошел к окну и отдернул тяжелую портьеру. Внизу, на парковке, ее белый кроссовер плавно вырулил с места и скрылся за поворотом. Она не обернулась. Ни разу.
Я вернулся к барной стойке и взял свою чашку. Кофе остыл. Он был горьким и невкусным. Я вылил его в раковину, прямо поверх ее недопитого, и почувствовал странное удовлетворение от этого мелкого, никем не замеченного бунта.
Что мне делать? Идти на работу? Сидеть за компьютером и делать вид, что меня волнуют баги в новом коде? Моя работа, всегда бывшая моим спасением, моим миром, где все подчинялось логике, вдруг показалась абсолютно бессмысленной. Зачем я это делаю? Чтобы оплачивать эту квартиру-витрину? Чтобы покупать ей новые платья? Чтобы быть… удобным?
Я прошелся по квартире. Мой шаг гулко отдавался в пустоте. Гостиная с дизайнерским диваном, на котором мы почти никогда не сидели вместе. Столовая с огромным столом из черного дерева, за которым мы ужинали в одиночестве, уткнувшись в телефоны, или когда у нее были гости – ее гости, не наши. Кабинет, заваленный моими бумагами и ее папками с каталогами и счетами.
Я зашел в кабинет и сел в мое кресло. Оно было удобным, ортопедическим, как и все в этом доме. Удобство. Вот он, мой девиз. Я потянулся к верхнему ящику стола, где хранились старые фотографии. Я редко туда заглядывал. Зачем тревожить прошлое, которое уже не вернуть?
Но сегодня мне было нужно доказательство. Доказательство того, что я не схожу с ума, что когда-то все было иначе.
Я вытащил толстый альбом в кожаной обложке. Он был пыльным. Мы перестали распечатывать фотографии лет пять назад. Все ушло в цифру, в облака, в бестелесные байты. А в этом альбоме была наша плоть и кровь. Наша настоящая жизнь.
Вот мы на вершине горы, оба загорелые, уставшие, но с сияющими глазами. Я несу ее на спине, а она смеется, раскинув руки. «Я – король мира!» – кричу я. «А я – твоя королева!» – отвечает она.
Вот наша первая квартира. Заставленная коробками, на полу матрас, но мы сидим на нем, обнявшись, и едим пиццу прямо из коробки. У нее на носу соринка, а на футболке – пятно от вина. Она не идеальна. Она живая. И я смотрю на нее так, будто она – восьмое чудо света.
Вот она спит в машине, после долгой дороги. Голова запрокинута, рот приоткрыт. Я сфотографировал ее тайком. Потом она ругалась, говорила, что выглядит ужасно, но я отказался удалять снимок. Для меня он был прекрасен.
Листал страницу за страницей, и с каждой фотографией ком в горле набухал, становясь все больше и тяжелее. Вот исчезла родинка на ее шее – она сделала лазерное удаление. Вот появилась первая сумочка от серьезного бренда. Вот мы уже в ресторане, а не на пикнике. Я в костюме, она в вечернем платье. Мы улыбаемся в камеру, но наши глаза… Мои – немного потерянные. Ее – устремленные куда-то вдаль, на следующий, более высокий уровень жизни.
И вот последняя фотография в альбоме. Мы на юбилее ее родителей. Год назад. Я обнимаю ее за талию, а ее рука лежит поверх моей, но пальцы не обвивают мои, а просто лежат, как чужеродный предмет. Ее улыбка выверена до миллиметра. А в глазах – пустота. Та самая пустота, что я видел сегодня ночью.
Я захлопнул альбом. Больше не мог. Доказательства были неопровержимы. Преступление против нашей любви было совершено не вчера и не позавчера. Оно растянулось на годы. Это был медленный, методичный размен всего нашего общего, теплого и настоящего, на холодное, блестящее и удобное. И я был соучастником. Я молчал. Я позволял. Я думал, что так и надо, что это называется «взрослая жизнь».
Я подошел к окну в кабинете. Шел дождь. Крупные, тяжелые капли стекали по стеклу, искажая вид на мокрый асфальт и промокшие деревья. Мир за окном был размытым, неясным, как и мое будущее.
И тут я увидел его. Наш старый припаркованный во дворе автомобиль, некогда бывший нашей гордостью, а теперь забытый в углу парковки. Мы ездили на нем в ту самую поездку к морю. В багажнике, наверное, до сих пор валяется схема установки той самой палатки, на которой мы с ней, хохоча, рисовали смешные рожицы.
Палатка. Дождь. Ее мокрые волосы. Шепот: «С тобой даже потоп – приключение».
И тут во мне что-то надломилось. Это была не боль, не гнев. Это было щемящее, пронзительное чувство потери. Потери не ее, Алисы в костюме, а той девушки с пиццей и соринкой на носу. Та девушка умерла. Ее похоронили под грузом дизайнерских вещей и социальных условностей. И я был одним из гробовщиков.
Я больше не мог дышать этим воздухом. Я схватил ключи от старой машины, накинул первую попавшуюся куртку и выбежал из квартиры. Мне нужно было куда-то ехать. Куда угодно. Лишь бы подальше от этого музея моей неудавшейся жизни.
Глава 3
Дождь хлестал по лобовому стеклу, дворники с трудом справлялись с потоками воды. Я ехал без цели, просто сворачивая в случайные переулки, увозя себя от центра, от этих стерильных улиц с идеальными фасадами. Чем дальше я углублялся в спальные районы, тем больше мир вокруг менялся. Появились старые пятиэтажки с облупившейся краской, покосившиеся заборы, лужи, в которых отражалось серое, низкое небо. И каким-то странным образом мне стало легче дышать. Здесь была жизнь, настоящая, не прилизанная. Кривые балконы, заставленные рассадой, занавески в мелкий цветочек, детские велосипеды, брошенные у подъездов.
Я остановил машину возле небольшого сквера, такого же обшарпанного, как и все вокруг. Качели с ржавыми цепями, горка с отколовшейся краской. Я сидел и смотрел на дождь, слушая, как он барабанит по крыше. В салоне пахло старым клеем, бензином и еще чем-то неуловимо знакомым… пылью дорог, морем. Призраками.
Мой телефон завибрировал. Я вздрогнул. Алиса. На экране горело ее имя – «Лисенок». Старое прозвище, которое я уже давно не решался произносить вслух.
Я взял трубку.
— Алло.
— Дим, ты где? — ее голос был ровным, деловым. Ни тени беспокойства. — Мне нужны реквизиты с твоего счета для перевода от дизайнера. Ты же обещал скинуть утром.
Ком в горле снова дал о себе знать. Реквизиты. Дизайнер. Она переделывала гардеробную. Ей не хватало места для новых покупок.
— Я… не в офисе, — с трудом выдавил я. — Скину позже.
— Хорошо. Только до конца дня. Он ждет. Не подведи.
«Не подведи». Классика. Я всегда должен был соответствовать. Не подводить своим настроением, своими проблемами, своим отсутствием в нужный момент.
— Алиса… — я не знал, что хочу сказать. Спросить: «Ты помнишь, как мы спали в палатке?» Обвинить: «Ты сказала, что я нужен тебе только для удобства!» Просто закричать: «Мне больно!»
— Да? Я слушаю, у меня совещание через пять минут.
— Ничего. Ладно. Скину.
Она повесила. Разговор длился двадцать три секунды. Ровно столько, сколько было нужно для решения ее текущей задачи.
Я бросил телефон на пассажирское сиденье и опустил голову на руль. Холодный пластик прижался ко лбу. Во мне все кипело. Гнев, наконец, прорвался сквозь апатию и боль. Он был яростным, очищающим. Как удар тока.
Она не просто так со мной разговаривала. Она разговаривала с функцией. С «поставщиком ресурсов». Я был для нее приложением к банковскому счету. Удобным, надежным, с постоянными обновлениями в виде зарплаты.
Я вышел из машины. Дождь уже стихал, превращаясь в мелкую морось. Я прошелся по мокрому асфальту, вдыхая влажный, свежий воздух. Капли падали мне на лицо, смешиваясь с слезами, которые я уже не пытался сдерживать. Я плакал тихо, без рыданий, просто позволяя влаге стекать по щекам. Плакал по тому парню из палатки. По той девушке с мокрыми волосами. По нам, какими мы были.
Я достал телефон и снова открыл галерею. Не старый альбом, а облачное хранилище. Тысячи фотографий. Я начал листать их. Быстро, почти не глядя. Вот наши последние отпуска: шикарные отели, бассейны, ужины при свечах. Мы улыбаемся. Но это не те улыбки. Они вымученные, для галочки. Я искал живые снимки. Нашел пару: я корчу ей рожицу где-то в аэропорту, она смеется, прикрыв рот рукой. Это было год назад. Уже в эпоху «удобства». Значит, искры еще проскакивали. Но их гасили, как неправильно поставленную свечу на идеально сервированном столе.
И тут я нашел видео. Короткий ролик, снятый на ее телефон месяц назад. Я пришел поздно, уставший, и заснул на диване в гостиной, не добравшись до спальни. Она снимала меня спящего. Я храпел. А на фоне был слышен ее голос. Тихий, без всякой нежности, холодный и аналитический.
— Смотри, — говорила она, очевидно, кому-то в трубку. Подруге? Матери? — Спит, как сурок. Весь день на работе, вечером приполз, рухнул и все. Иногда кажется, что он вообще не живой. Просто механизм по зарабатыванию денег. Но зато стабильный. Никаких сюрпризов. Удобно.
Камера приблизилась к моему лицу. Я видел свои морщины у глаз, седину на висках, отвисшую щеку. Я выглядел старым и измотанным.
— Нужен только для удобства, — ее голос прозвучал как приговор.
Я выключил видео. Руки дрожали. Так она говорила обо мне. Так она меня видела. И это было не ночное откровение в тишине, а ее обычная, будничная позиция. Она смирилась с этим. Приняла как данность.
Я сел на мокрую скамейку. Шок от услышанного постепенно сменялся странным, леденящим спокойствием. Все пазлы сложились. Все сомнения исчезли. Правда была уродливой, отвратительной, но она была правдой.
Я не был для нее мужем. Я был инструментом. И инструменты не чувствуют, не страдают, не любят. С ними просто удобно.
Я посмотрел на свои руки. Эти руки когда-то держали ее, целовали ее пальцы, вырезали дурацкое кольцо из пробки. Эти руки работали сутками, чтобы построить для нас «светлое будущее». А построил тюрьму.
Встать и уйти? Скандал? Развод? Мысль об этом вызывала не страх, а глухую, тоскливую усталость. Столько лет. Столько вложено сил, надежд, самой жизни. Все это рухнет в одночасье. Юристы, дележ имущества, пустые взгляды знакомых. Ад.
Но остаться? Продолжать играть эту роль? Просыпаться каждое утро рядом с женщиной, которая видит в тебе функциональный предмет? Ложиться спать с камнем на душе? Слушать, как она рассказывает подругам по телефону, какой ты «удобный»?
Нет. Это было хуже ада. Это была медленная смерть. Смерть души.
Дождь совсем прекратился. Из-за туч выглянуло бледное осеннее солнце. Его лучи упали на лужу у моих ног, превратив ее в зеркало, в котором отражалось кусочек прояснившегося неба. Оранжевый отсвет фонаря, о котором я думал ночью, погас. Его сменил холодный, но чистый свет.
Я не знал, что буду делать. Не знал, как подниму этот разговор. Не знал, что ждет меня за порогом нашего общего дома. Но я знал одно: я больше не хочу быть удобным. Я хочу быть живым. Даже если это будет больно. Даже если это будет означать конец.
Я завел машину и поехал. Не домой. Пока не домой. Я просто ехал, слушая, как мотор старого автомобиля работает ровно и надежно. Он был стар, неудобен, в салоне пахло прошлым. Но в этой его неидеальности была какая-то правда. Та самая правда, которую я искал все эти годы и наконец нашел в горьких словах, прозвучавших в тишине нашей спальни.