Мы отмечали первый день рождения нашего сыночка. Гости, подарки, смех. Я думала, что это самый счастливый день в моей жизни. Но тут дверь распахнулась, и вошла она — моя свекровь. С порога, не обращая внимания на гостей, она ткнула в меня пальцем и закричала: «Этот ребенок не от моего Павла! Я выведу тебя на чистую воду, гулящая!». Я застыла от ужаса, готовая к тому, что мой мир рухнет. Но вместо этого мой муж подошел к матери и тихо произнес слова, которые превратили ее триумф в ее величайший позор.
***
Праздник гремел. Нашему Тимошке исполнялся годик. Квартира утопала в воздушных шарах, пахло домашним тортом, а за столом сидели самые близкие друзья. Я держала на руках сонного сыночка, улыбалась мужу и чувствовала себя абсолютно счастливой.
Казалось, ничего не может испортить этот день. Я ошибалась.
Дверь в квартиру распахнулась с такой силой, что ударилась о стену. На пороге стояла Наталья Ивановна, моя свекровь. Лицо перекошено от ярости, в глазах — ледяная ненависть.
— Ага! Веселитесь! — прошипела она, обводя гостей презрительным взглядом. — А ты, — палец уперся в мою сторону, — думала, я ничего не узнаю?
Гости замолчали. Музыка стихла. Мой муж Павел напрягся и встал.
— Мама, что ты здесь делаешь? Мы же договаривались…
— Договаривались? — взвизгнула она. — Это ты с ней договаривался, пока она тебе рога наставляла!
Я почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Тимошка на моих руках захныкал, почувствовав мое напряжение.
— Что ты несешь? — Павел шагнул к ней, пытаясь выставить из квартиры.
— Правду! — кричала она, упираясь. — Я все знаю! Этот ребенок не от тебя, Паша! Не от тебя! Она нагуляла его! Посмотрите на нее! Вся такая святая, а сама…
Слезы брызнули у меня из глаз. Я прижала к себе сына, мое горло сдавил спазм. Подруга подскочила ко мне, пытаясь успокоить. Гости смотрели то на меня, то на свекровь, не зная, как реагировать. Это был позор. Публичный, унизительный позор.
— Мама, уходи, — голос Павла стал стальным.
— Не уйду! Пока все не узнают, какую змею ты пригрел! Я же говорила тебе, она тебе не пара! Не нашего поля ягода! — она сделала шаг ко мне. — Признавайся, от кого родила?
Я не могла вымолвить ни слова, только качала головой, задыхаясь от рыданий. Я ждала, что сейчас Павел повернется ко мне с вопросами, с сомнением в глазах. Ждала, что наш брак, наше счастье треснет и разлетится на куски.
Но он не повернулся. Он посмотрел прямо в глаза своей матери. Спокойно, холодно, уничтожающе.
— Мама, ты права.
В комнате повисла звенящая тишина. Я подняла на него глаза, не веря своим ушам. Что? Гости замерли. Лицо Натальи Ивановны расплылось в торжествующей ухмылке.
— Вот! Слышали? Он сам признал!
— Да, я признаю, — продолжил Павел ровным, безжизненным голосом. — Этот ребенок не от меня.
Он сделал паузу, давая ее триумфу разрастись до предела. А потом добил.
— Он не от меня, потому что я бесплоден.
Ухмылка на лице свекрови застыла, а потом медленно сползла, сменяясь растерянностью и ужасом.
— Что?..
— Мы с Олей несколько лет лечились. Безуспешно. Мы прошли семь кругов ада, о которых ты даже не догадываешься, — голос Павла начал дрожать от подавляемой боли. — И когда врачи вынесли вердикт, мы приняли решение. Мы воспользовались донором. Этот ребенок — наш. Он мой сын больше, чем если бы в нем текла моя кровь. Он — наша с Олей любовь и наша боль.
Он говорил, а я смотрела на него и понимала, что люблю его больше жизни. Он пожертвовал своей мужской гордостью, раскрыл самую унизительную тайну перед всеми, чтобы защитить меня.
— Мы хотели рассказать тебе. Позже. Когда-нибудь. Но ты своей жестокостью, своей слепой ненавистью к моей жене всё испортила, — он шагнул к двери и распахнул её. — Уходи!
Наталья Ивановна стояла как громом пораженная. Она смотрела то на сына, то на меня, ее губы беззвучно шевелились. Она ожидала совсем другого. Она ждала, что сын вышвырнет «неверную» жену, а он объединился со мной против нее.
— Пашенька… сынок… я же не знала…
— Уходи, я сказал. И запомни, — его голос звенел от ярости. — Ты больше никогда не увидишь ни меня, ни своего внука. До тех пор, пока на коленях не будешь вымаливать прощения у моей Ольги. У женщины, которую ты сейчас втоптала в грязь.
Она попятилась, споткнулась о порог и, шатаясь, вышла на лестничную клетку. Павел с силой захлопнул дверь и повернул ключ в замке.
А потом обернулся, подошел ко мне, забрал из моих рук плачущего Тимошку и крепко обнял нас обоих. В оглушительной тишине, нарушаемой только всхлипами нашего сына, я уткнулась ему в плечо и поняла, что сегодня мой муж не разрушил нашу семью, а построил вокруг нее несокрушимую крепость.
***
Гости испарились в течение десяти минут. Неловкие объятия, сочувствующие взгляды, торопливые «мы вам позвоним» и «держитесь». Никто не хотел оставаться свидетелем нашего горя и нашего странного триумфа.
Когда за последним из них закрылась дверь, я сползла на диван. Сил не было даже плакать. Павел уложил уснувшего Тимошку в кроватку и сел рядом со мной. Взял мою руку в свою.
— Оля… — начал он.
— Почему ты молчал? — прошептала я. — Почему ты не сказал мне, что готов… вот так, перед всеми?
— А был другой выход? — он горько усмехнулся. — Смотреть, как она тебя уничтожает? Позволить ей разрушить нашу семью? Нет. Этот гнойник нужно было вскрыть.
Я подняла на него заплаканные глаза.
— Это было… так унизительно для тебя, Паша.
— Унизительно — это когда твоя родная мать пытается растоптать твою жену, мать твоего ребенка, — он крепче сжал мою руку. — А то, что я сказал — это правда. Горькая, тяжелая, но правда. Чего мне стыдиться? Того, что природа распорядилась вот так? Я стыдился этого много лет, Оля. Прятался. Боялся. А сегодня… сегодня я понял, что единственный мой стыд — это моя мать.
Мы долго сидели в тишине. Я вспоминала наши походы по врачам. Бесконечные анализы, процедуры, надежды, которые сменялись отчаянием. Помню день, когда Павел пришел домой после очередного визита к андрологу. Он не плакал, не кричал. Он просто сел на кухне и смотрел в одну точку.
«Это я, Оль. Проблема во мне. И это не лечится», — сказал он тогда.
Я обняла его и сказала, что мы справимся. Что мы — команда. Что мы найдем выход. Именно тогда, в тот ужасный вечер, мы стали по-настоящему близки. Идея с донором пришла не сразу. Мы долго говорили, спорили, плакали. Но любовь к идее стать родителями перевесила все страхи и сомнения.
— Она ведь теперь всем расскажет, — тихо сказала я, возвращаясь в реальность. — Всем родственникам, всем соседям. Представляешь, что начнется?
— Пусть, — твердо ответил Павел. — Пусть говорят. Те, кто нас любит и уважает, — поймут. А на остальных мне плевать. Наша семья — это ты, я и Тимоша. Все. Остальные — за бортом.
— Твой отец…
— Отец? Он всегда был под ее каблуком. Промолчит в тряпочку, как обычно. Даже если в глубине души будет на нашей стороне, слова против нее не скажет. Так что на его поддержку я не рассчитываю.
Вечером, когда мы уже лежали в постели, он повернулся ко мне.
— Ты не жалеешь? О том, что все так вышло?
— Я жалею только о том, что тебе пришлось через это пройти, — честно ответила я. — Но я… я горжусь тобой, Паша. Сегодня ты был моим героем. Ты защитил нас.
Он притянул меня к себе.
— Я люблю тебя, Оля. И его. Он — мой сын. И никто, слышишь, никто не посмеет в этом усомниться.
Я закрыла глаза, чувствуя себя в безопасности. Да, завтра будет новый день. Будут звонки, косые взгляды, шепот за спиной. Но это все было неважно. Главное, что мы были вместе. И мы были сильнее, чем когда-либо. Буря, которую устроила свекровь, не разрушила наш дом, а лишь укрепила его фундамент.
***
Утро началось со звонка. Я увидела на экране номер двоюродной тетки Павла, тети Веры, и сердце ухнуло вниз. Павел взял у меня телефон.
— Да, тетя Вера, слушаю.
Он включил громкую связь.
— Пашенька! Что у вас там стряслось?! Мне сейчас Наталья звонила, вся в слезах! Говорит, вы ее выгнали, оскорбили! Что Олька твоя… ну…
— Тетя Вера, — ледяным тоном перебил ее Павел. — То, что «Олька моя» — это моя жена. И если ты хочешь продолжить разговор, выбирай выражения.
Тетка на том конце провода осеклась.
— Ой, ну я же не со зла… Я просто переживаю. Наташа говорит, что она правду про внука сказала, а ты… ты ее покрываешь! Говорит, ребенок не твой!
— Она права, — спокойно повторил Павел вчерашнюю фразу.
Наступила тишина. Я видела, как напряглись желваки на его лице.
— Как… как это? Паша, ты что? Разводиться будешь?
— Нет. Я буду растить своего сына. И любить свою жену. А мама… Мама может рассказывать свои сплетни кому угодно. Например, тебе. Вижу, ты благодарная слушательница. Только в нашем доме ни ее, ни тех, кто верит ее бредням, больше не будет. Это понятно?
— Но, Пашенька… она же мать…
— Она — человек, который попытался разрушить мою семью. На этом разговор окончен. Всего доброго.
Он сбросил вызов и откинул телефон.
— Началось, — выдохнул он.
И он был прав. В течение дня телефон разрывался. Звонили дальние и близкие родственники. Одни — с осторожными расспросами, другие — с откровенными наездами. Павел отвечал всем одинаково: коротко, жестко и безапелляционно.
Я же взяла на себя другую линию обороны. Мне написала моя подруга, та самая, что была на дне рождения.
«Оль, держитесь! Эта твоя свекровь — просто мегера! Если нужна помощь — только скажи. И не слушай никого, вы с Пашкой молодцы!»
Потом написала другая. Потом позвонила моя мама. Я ей все рассказала, как есть. Она плакала вместе со мной, а потом сказала: «Какой же Паша у тебя мужчина! Настоящий. Держись за него, дочка. А на свекровь не обращай внимания. Злость ее саму и съест».
Но самый тяжелый удар был нанесен вечером. Мы вышли погулять с коляской во двор. Соседка, баба Маня с первого этажа, которая всегда так мило улыбалась Тимошке, отвела глаза и демонстративно отвернулась. Другая, что сидела с ней на лавочке, громко зашептала: «Вот она, та самая… Говорят, нагуляла…».
Я почувствовала, как щеки заливает краска. Хотелось провалиться сквозь землю. Павел крепко сжал мою руку.
— Голову выше, — тихо сказал он. — Пусть смотрят. Нам нечего стыдиться.
Мы прошли мимо них, как мимо пустого места. Но я чувствовала их взгляды спиной, словно два буравчика. Наталья Ивановна сделала свое дело. Она не просто поссорилась с нами. Она создала вокруг нас зону отчуждения, отравила воздух сплетнями и ложью.
Вернувшись домой, я не выдержала и разрыдалась.
— Паша, я так не могу! Все смотрят, все шепчутся! Я чувствую себя грязной!
— Тише, моя хорошая, тише, — он обнял меня. — Это пройдет. Сплетни живут три дня. А наша жизнь — вечность. Она хотела, чтобы мы сломались. Чтобы я засомневался в тебе, а ты почувствовала себя виноватой. Мы не доставим ей такого удовольствия.
— Но как жить в такой атмосфере?
— Мы создадим свою атмосферу. Внутри этих стен. А те, кто снаружи… пусть захлебнутся своей желчью. Скоро им это надоест.
Он был так уверен. А я… я боялась. Боялась, что эта осада никогда не закончится. Что клеймо, которое повесила на меня свекровь, останется со мной навсегда.
***
Прошла неделя. Телефонные звонки от родственников прекратились. Видимо, Павел своей жесткостью отбил у них всякое желание лезть в нашу жизнь. Но напряжение не спадало. Оно висело в воздухе, как пыль после взрыва.
Наталья Ивановна не звонила. Ни мне, ни Павлу. Но мы знали, что она не сидит сложа руки. Раз в пару дней мы узнавали о ее «подвигах». То общая знакомая расскажет, что свекровь жаловалась ей на «неблагодарного сына и невестку-аферистку». То отец Павла позвонит, чтобы неловко передать ее слова: «Пусть Оля покается, и тогда, может быть, я подумаю».
Павел выслушивал это с каменным лицом и отвечал: «Передай маме, чтобы ждала. Покаяние будет. Только не от Оли».
В один из вечеров раздался звонок. На экране высветился номер отца Павла, Сергея Петровича. Павел вздохнул и ответил.
— Да, пап.
— Сынок… привет. Как вы там?
— Нормально. Что-то случилось?
— Да нет… Я тут это… с матерью твоей говорил. Тяжело ей, Паш. Она ведь не со зла. Она просто… ну, характер у нее такой. Переживает за тебя.
Павел молчал, давая ему выговориться.
— Может, приедешь? Поговорим? Без Оли. По-мужски. Она плачет целыми днями, давление скачет. Боюсь, как бы в больницу не загремела.
Я видела, как дрогнул мускул на щеке Павла. Удар был нанесен точно в цель. Чувство вины — страшное оружие.
— Пап, она знала, что делала, — тихо, но твердо ответил он. — Она хотела унизить Олю. Унизить меня. Она получила то, что заслужила.
— Но она же мать! — воскликнул Сергей Петрович. — Она тебя родила, вырастила! Нельзя так, сынок! Оля… ну, она женщина, она простит. А мать у тебя одна!
Это была последняя капля.
— Вот именно, пап! — голос Павла зазвенел. — Она — мать! Она должна была радоваться нашему счастью! Радоваться внуку! А она что сделала? Она пришла и плюнула нам в душу! И ты еще смеешь ее защищать? Ты хоть раз за эти годы заступился за меня перед ней? Хоть раз сказал ей, что она не права? Нет! Ты всегда молчал! Так вот и сейчас молчи!
Он сбросил вызов и с силой провел руками по лицу.
— Ненавижу, — прошипел он. — Ненавижу это вечное «онажемать». Это индульгенция на любую подлость?
Я подошла и обняла его со спины, положив голову ему на плечо.
— Паш, может, тебе и правда стоит с ней поговорить? — тихо спросила я. — Я боюсь за нее. Вдруг и правда…
Он резко обернулся. В его глазах я увидела боль и удивление.
— И ты туда же? Оля, ты не понимаешь? Это манипуляция! Классическая! Сначала обвинить, а потом надавить на жалость! Стоит мне сейчас дать слабину, приехать к ней — все. Она победит. Она поймет, что может вить из меня веревки и дальше. Что может безнаказанно оскорблять тебя. Ты этого хочешь?
— Нет, конечно, нет! — испуганно ответила я. — Я просто…
— Я знаю, что ты просто. У тебя доброе сердце. Поэтому она тебя так и ненавидит. На твоем фоне она видит всю свою черноту.
Он обнял меня.
— Никаких разговоров. Никаких встреч. Мое условие ты знаешь. На коленях. Перед тобой. И никак иначе.
В тот момент я поняла, что эта война — не просто семейная ссора. Это была битва за наше право на собственную жизнь. И отступать было нельзя. Даже на полшага. Даже из жалости. Потому что, отступив один раз, мы бы проиграли навсегда.
***
Прошел почти месяц. Информационное поле вокруг нас поутихло. Соседки на лавочке все еще косились, но уже без прежнего энтузиазма. Родственники, поняв, что от нас ничего не добиться, переключились на другие темы. Наступило хрупкое, зыбкое затишье.
Павел был непреклонен. Он не звонил родителям и сбрасывал звонки отца. Он демонстративно показывал, что его мир теперь замкнут на мне и Тимошке. И я видела, как ему тяжело. Как бы он ни злился на мать, она оставалась матерью.
Однажды вечером, когда мы ужинали, он задумчиво сказал:
— Так больше продолжаться не может.
У меня замерло сердце.
— Что ты имеешь в виду?
— Я поеду к ней, — сказал он, глядя мне прямо в глаза. — Не для того, чтобы мириться. А для того, чтобы расставить все точки над «i». Раз и навсегда.
— Паша, может, не надо? — попросила я. — Это будет новый скандал.
— Не будет, — уверенно ответил он. — Скандал бывает, когда кричат двое. А я кричать не собираюсь. Я просто объясню ей правила игры. Либо она их принимает, либо она окончательно теряет сына.
На следующий день он уехал. Я осталась дома одна, и эти два часа были одними из самых длинных в моей жизни. Я перебирала в голове все возможные сценарии, один страшнее другого.
Когда Павел вернулся, я бросилась к нему в прихожую.
— Ну что?
Он был спокоен. Слишком спокоен.
— Я все сказал.
Мы прошли на кухню, он налил себе воды.
— Она встретила меня в слезах. «Сыночек, наконец-то! Я знала, что ты приедешь!». Я прервал ее. Сказал, что приехал не мириться.
Он пересказал мне их разговор почти дословно. Он говорил, а она плакала. Он рассказал ей все. Про годы лечения. Про отчаяние. Про то, как мы были счастливы, когда появился Тимоша. Про то, как она одним махом растоптала это счастье.
— Я спросил ее: «Мама, за что ты так ненавидишь Олю? За то, что она сделала меня счастливым? За то, что она была со мной рядом, когда было невыносимо больно? За то, что она согласилась пройти через все это, чтобы у МЕНЯ был ребенок, которого я так хотел?».
— И что она? — прошептала я.
— Она что-то лепетала про «не знала», «думала, что спасает меня от обманщицы». Стандартный набор.
Павел отпил воды и продолжил.
— Тогда я сказал ей главное. «Я не прошу тебя любить Олю. Я требую, чтобы ты ее уважала. Она — моя жена. Мать моего сына. И любой, кто оскорбляет ее, оскорбляет меня. У тебя есть один-единственный способ все исправить. Ты придешь к нам домой. И извинишься. Перед ней. Искренне. Так, чтобы она тебе поверила».
— Она отказалась, да? — с замиранием сердца спросила я. Для Натальи Ивановны это было равносильно самоубийству.
— Она начала кричать. Что я неблагодарный сын. Что я променял родную мать на «эту». Что она никогда не унизится.
— И ты ушел?
— Нет. Я дождался, пока она закончит. А потом спокойно сказал: «Хорошо, мама. Я твой выбор понял. Значит, так тому и быть. У тебя больше нет сына. И внука тоже. Живи счастливо». И пошел к двери.
— И что?
— Она закричала мне в спину: «Стой!». Я остановился, но не обернулся. Она молчала с минуту. А потом прошептала: «Я… я подумаю».
Он посмотрел на меня.
— Вот и все. Теперь мяч на ее поле. Она знает условия. Она знает цену. Теперь ей решать, что для нее важнее: ее гордыня или ее семья.
Я подошла и обняла его. Он больше не был просто моим мужем. Он был скалой. Человеком, который в одиночку пошел против всего мира, чтобы защитить наш маленький островок счастья. И я знала, что теперь, что бы ни случилось, мы выстоим.
***
Неделя прошла в напряженном ожидании. Мы жили своей обычной жизнью, но оба то и дело вздрагивали от телефонных звонков и поглядывали на дверь. Наталья Ивановна молчала.
Павел внешне был спокоен, но я видела, что он постоянно об этом думает. Он стал более молчаливым, часто уходил в себя. Он сделал свой ход и теперь ждал ответа, и это ожидание изматывало.
Первый шаг к «примирению» был сделан в ее фирменном стиле — через посредника. Снова позвонил Сергей Петрович.
— Паша, тут мать… ну… она готова извиниться.
Павел напрягся.
— Я слушаю.
— Ну… она просит, чтобы вы с Олей приехали к нам в выходные. На ужин. Она приготовит свой фирменный пирог… Ну, как бы в знак примирения. Там и поговорите.
Павел горько усмехнулся.
— Пап, ты серьезно? То есть, это МЫ должны приехать к ней? После того, как она нас оскорбила? Чтобы она, так и быть, бросила нам извинения между делом, за пирогом?
— Ну, Паш, ей тяжело… Сделай первый шаг навстречу…
— Я уже сделал свой шаг, когда приехал к ней в прошлый раз. Мои условия не изменились. Она приходит в НАШ дом. И извиняется перед Олей. Не перед нами, а именно перед ней. И никаких пирогов.
— Ты слишком жесток, сынок.
— Я справедлив. Это она объявила войну, не я. Передай ей мой ответ.
Он положил трубку.
— Видела? — сказал он мне. — Она не хочет извиняться. Она хочет, чтобы все вернулось на круги своя, сделав вид, будто ничего не было. Не выйдет.
Прошло еще несколько дней. И вот, в один из вечеров, когда Павел был на работе, раздался звонок в домофон. Я посмотрела на экран и обомлела. У подъезда стояла Наталья Ивановна. Одна. С каким-то пакетом в руках.
Сердце заколотилось. Я не знала, что делать. Открыть? Не открывать? Павел сказал ждать, пока она сама придет. Но я не была к этому готова.
— Кто там? — дрожащим голосом спросила я в трубку.
— Оля, это я… Наталья Ивановна. Пусти, пожалуйста.
Ее голос был… другим. Тихим, неуверенным. Без привычных властных ноток.
Я нажала на кнопку. Через минуту раздался тихий стук в дверь. Не властный удар, как в тот роковой день, а робкий, почти умоляющий.
Я открыла. Она стояла на пороге, не решаясь войти. В руках у нее был пакет с детскими игрушками. Она не смотрела мне в глаза.
— Здравствуй, Оля.
— Здравствуйте, Наталья Ивановна.
Мы молчали. Она переминалась с ноги на ногу.
— Паша дома?
— Нет, на работе.
— А… Тимоша? Спит?
— Нет, играет в своей комнате.
Снова тишина. Я видела, как она борется с собой. Ее лицо было бледным, под глазами залегли тени. Это была не та грозная женщина, что ворвалась к нам месяц назад. Это была постаревшая, несчастная женщина.
— Оля, — начала она, и ее голос дрогнул. — Я… Я поговорить пришла.
— Я слушаю.
— То, что я сделала… Это было ужасно. Я… Я не знаю, что на меня нашло. Прости меня. Пожалуйста.
Она сказала это. Она сказала это слово. «Прости». Но она смотрела куда-то в сторону, на стену.
Я молчала. Я ждала. Павел сказал: «Так, чтобы ты ей поверила». А я не верила. Это было похоже на заученный текст, который ей велел произнести сын под угрозой полного разрыва.
— Вы извиняетесь, потому что Павел так сказал? — прямо спросила я.
Она вздрогнула и наконец подняла на меня глаза. В них стояли слезы.
— И поэтому тоже, — честно призналась она. — Я боюсь потерять сына. Но и… мне правда стыдно, Оля. Я когда представила, что ты пережила… все эти годы лечения, а потом… я… со своими обвинениями… Я вела себя как последняя дура.
Вот этому я поверила больше. Это было похоже на правду.
— Я принесла Тимоше… — она протянула мне пакет.
— Спасибо. Проходите.
Она нерешительно шагнула в квартиру. В ту самую квартиру, из которой ее с позором выгнал собственный сын.
***
Она вошла в прихожую и остановилась, словно на чужой территории. Я молча взяла у нее пакет и пальто.
— Проходите на кухню. Чаю хотите?
— Да, если можно, — тихо ответила она.
Пока я ставила чайник, она стояла посреди кухни, разглядывая наши семейные фотографии на холодильнике. Вот мы с Павлом на море. Вот я беременная. Вот крошечный Тимошка в роддоме. Ее взгляд задержался на последнем фото.
— Похож… на тебя похож, — прошептала она.
Я поставила перед ней чашку. Она села за стол, на то самое место, где обычно сидел Павел.
— Оля, я понимаю, что простого «прости» мало, — начала она, глядя на свои руки. — Я не знаю, как загладить свою вину. Я вела себя… отвратительно. Слепая ревность, глупость… Я так боялась, что ты отнимешь у меня сына, что сама же его и оттолкнула.
Она говорила, а я слушала. Я больше не чувствовала ненависти. Только глухую боль и… жалость. Передо мной сидела не монстр, а просто несчастная женщина, которая совершила ужасную ошибку и теперь не знала, как жить дальше.
— Я воспитывала его почти одна, — продолжила она, словно оправдываясь. — Сергей мой… он человек хороший, но мягкий. Всю жизнь я за двоих. И Паша для меня — это все. Когда он женился на тебе, я… испугалась. Что стану не нужна. А потом, когда вы долго не могли завести детей, я напридумывала себе всякого… Что это ты виновата, что ты его обманываешь… Бред, конечно. Но я в это поверила.
— Почему вы просто не поговорили с нами? — тихо спросила я. — Почему нужно было устраивать этот цирк?
Она подняла на меня полные слез глаза.
— Потому что я дура, Оля. Старая, глупая дура. Гордыня заела. Простишь меня? Не ради Паши. Ради… меня. Я не могу так больше. Не спать ночами, не видеть внука…
В этот момент из комнаты выбежал Тимошка. Он увидел бабушку, остановился, а потом, засмеявшись, подбежал ко мне и спрятался за мои ноги, выглядывая с любопытством.
Наталья Ивановна смотрела на него, и ее лицо исказилось от боли и нежности. Она медленно, боясь его спугнуть, протянула руку.
— Тимоша, малыш. Иди к бабушке.
Тимошка посмотрел на меня, ища одобрения. Я чуть заметно кивнула.
Я не знала, смогу ли я когда-нибудь простить ее до конца. Забыть тот унизительный день, тот позор, тот ужас — невозможно. Рана затянется, но шрам останется навсегда.
Но, глядя на ее дрожащую руку, протянутую к моему сыну, и на любопытные глазки Тимошки, я поняла, что дать ей шанс я должна. Не ради нее. И даже не ради Павла. А ради этого маленького мальчика, у которого должна быть бабушка.
Я взяла руку свекрови и вложила ее в крошечную ладошку своего сына.
Вечером, когда пришел Павел, он застал нас на кухне. Я, он и его мать пили чай. Впервые за много лет — без напряжения и скрытой вражды. Просто семья. Немного сломленная, но пытающаяся склеить себя заново.
Павел ничего не сказал. Он просто подошел ко мне, стоявшей у плиты, и обнял сзади, поцеловав в макушку. И в этом простом жесте было все: благодарность, любовь и облегчение. Наша война закончилась. Мы победили.
Как вы считаете, правильно ли поступила Ольга, простив свекровь так скоро, или стоило проучить ее и подержать на расстоянии дольше?