Помню, как моя бабушка говорила: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». В СССР эта народная мудрость приобрела совершенно практическое значение. Деньги в кармане мало что значили, когда прилавки магазинов пустовали, а за импортными джинсами или югославскими сапогами выстраивались километровые очереди.
Блат стал настоящим искусством. Я застал те времена, когда моя мать дружила с продавщицей из гастронома на соседней улице. Эта связь казалась важнее любых сбережений в сберкассе. Раз в месяц мать заходила к Раисе Петровне «просто поболтать», приносила с собой банку домашнего варенья или связанные своими руками носки. А через пару дней нам звонили: «Людочка, завтра к обеду подойди, колбаска хорошая будет».
Вся страна жила по этим неписаным правилам. Знакомый врач помогал попасть на приём к нужному специалисту, приятель из книжного магазина откладывал свежий том Булгакова, сосед, работавший на мясокомбинате, предупреждал о поступлении говядины. Эта сеть связей опутывала всю страну плотнее, чем телефонные провода.
Особую ценность представляли знакомые в системе распределения — те самые «нужные люди». Заведующая секцией в универмаге могла отложить импортное пальто, которое даже не успевало попасть на вешалку в торговом зале. Товар шёл сразу «налево», минуя прилавок. Продавцы придумывали изощрённые схемы: вывешивали объявления «товара нет», пока под прилавком лежали запасы для своих.
Я видел, как работала эта система изнутри. В середине восьмидесятых устроился грузчиком в продуктовый магазин на летних каникулах. Первое, что мне объяснил заведующий складом: «Паря, тут два сорта товара. Один для прилавка, другой — для людей». Под «людьми» подразумевались те, кто приносил пользу магазину: водители, поставщики, чиновники из райкома, директора заводов. Им доставались югославские кофемолки, финские ковры, венгерская салями.
Цепочка блата выстраивалась иногда на пять-шесть звеньев. Чтобы достать импортную коляску для новорождённого, моя соседка задействовала такую комбинацию: муж договорился со своим начальником в конструкторском бюро, тот позвонил приятелю из облисполкома, который вышел на директора детского универмага, директор связался с заведующей отделом, и та наконец отложила коляску. За каждое звено в этой цепи нужно было заплатить — конфетами, коньяком, услугой.
Интересно, что блат не считался чем-то постыдным. Наоборот, человек, умевший «достать», пользовался уважением. Про таких говорили с придыханием: «Вот Семёныч молодец, всегда знает, где что взять». Отсутствие связей воспринималось почти как личная неполноценность.
Фарцовщики и валютчики: теневые предприниматели
Где-то в начале семидесятых на Арбате появилась особая порода людей. Их можно было узнать по импортным джинсам Wrangler, кожаным курткам и особой манере держаться — одновременно раскованно и настороженно, постоянно оглядываясь по сторонам.
Фарцовщики стояли особняком в советском обществе. Формально они были преступниками — спекуляция каралась тюремным сроком. Но для обычных граждан они были спасителями, единственной возможностью прикоснуться к недоступному западному миру. Помню своё восхищение, когда старший брат притащил домой джинсы Levi's. Он отдал за них три месячные стипендии, купив у паренька возле гостиницы «Украина».
Схема работы была простой и опасной одновременно. Фарцовщики караулили иностранцев возле гостиниц «Интурист», предлагая обменять валюту по курсу, который был в три-четыре раза выгоднее официального. За доллары покупали джинсы, жвачку, пластинки, зажигалки Zippo — всё то, что можно было потом перепродать втридорога.
Я близко познакомился с этим миром через своего однокурсника Владика. Он подрабатывал на окраине фарцовки — не сам торговал, но знал «правильных людей». Как-то он взял меня с собой на встречу. Мы приехали в обычную хрущёвку на окраине, поднялись на четвёртый этаж. Дверь открыл мужчина лет тридцати в клетчатой рубашке.
Квартира напоминала склад западных товаров. На балконе стояли штабеля джинсов в целлофане, на антресолях лежали кроссовки Adidas, в шкафу висели кожаные куртки. «Это всё привезли за месяц, — пояснил Владик по дороге обратно. — Знакомый моряк дальнего плавания. В каждый рейс везёт заказы». Такие моряки были золотым дном для фарцовщиков. Они покупали товары в европейских портах, привозили в СССР и продавали перекупщикам. Риск был колоссальный — таможня могла развернуть и отправить в тюрьму. Но прибыль перекрывала все страхи.
Валютчики работали по похожей схеме, но были изощрённее. Они не просто меняли рубли на доллары — они создавали целые цепочки обмена. Советский гражданин, собиравшийся в туристическую поездку в социалистическую страну, официально получал ограниченную сумму валюты. Этого едва хватало на проживание. Но если знал нужных людей, мог тайно обменять дополнительные рубли на доллары или марки, чтобы привезти домой настоящие сокровища — японский магнитофон, швейцарские часы, французские духи.
Вся эта система держалась на молчании. Все всё понимали: и милиция, и партийные работники, и обычные граждане. Милиционеры периодически устраивали облавы, брали кого-то для показательного процесса. Но основная масса фарцовщиков продолжала работать, потому что спрос был огромный. Люди готовы были платить любые деньги за возможность выглядеть не как все, за кусочек недоступного западного мира.
Я помню процесс над одним известным фарцовщиком в конце семидесятых. Его поймали с крупной партией импортных джинсов и кроссовок. В зале суда сидели десятки людей — не злорадствующих, а сочувствующих. Когда судья зачитывал приговор — пять лет колонии общего режима, — в зале стояла гнетущая тишина. Все понимали: сегодня посадили его, завтра возьмут другого, но система не изменится. Пока в магазинах пусто, а у людей есть деньги, фарцовка будет жить.
Очередное искусство и профессиональные очередники
Очередь в СССР была отдельным государством со своими законами, иерархией и даже своим языком. «Кто крайний?», «запишите меня», «я после Вас» — эти фразы знал каждый. Стояние в очередях превратилось в особый образ жизни, почти в профессию для некоторых.
Когда в универмаге объявляли о поступлении импортной обуви или мебельного гарнитура, люди начинали занимать очередь с вечера. Я сам стоял однажды ночью возле магазина на проспекте Мира — отец попросил купить югославские туфли. Пришёл в одиннадцать вечера, думал, буду первым. Как бы не так! Передо мной уже толпилось человек двадцать, кто-то принёс раскладные стулья, кто-то термосы с чаем.
К утру очередь растянулась на два квартала. Люди знакомились, обменивались новостями, делились едой. Возникало странное чувство общности, как будто мы не за туфлями пришли, а на какое-то важное событие. Продавцы открыли двери в десять утра. Я простоял одиннадцать часов, но туфли так и не купил — товар кончился, когда до меня оставалось человек пять.
Постепенно возникла целая каста профессиональных очередников. Это были люди, обычно пенсионеры или студенты, которые за деньги занимали место в очереди. Схема работала так: ты договаривался с очередником, он приходил с ночи, записывался, а утром ты подходил и вставал на его место. Плата зависела от дефицитности товара — за место в очереди на мебель можно было получить пять-десять рублей, за импортную технику — все двадцать.
Очередники знали график поставок во все крупные магазины. У них была информационная сеть — кто-то дружил с продавцами, кто-то с водителями грузовиков, кто-то работал на складе. Как только поступал товар, новость разлеталась мгновенно. Очередники первыми занимали места, а потом продавали их с наценкой.
Существовали и совсем изощрённые схемы. В некоторых очередях велись специальные списки. Человек записывался под номером, этот номер заносили в тетрадь, и дальше можно было уходить. Приходил раз в день отметиться — и снова уходил. Такие очереди растягивались на недели, даже месяцы. За мебельным гарнитуром можно было стоять полгода.
Моя мать простояла четыре месяца в очереди на холодильник «Бирюса». Каждое утро она ездила в райком, где велась запись, ставила галочку напротив своей фамилии и возвращалась домой. Когда наконец дошла очередь, она радовалась так, будто выиграла в лотерею. Хотя по сути просто купила холодильник, который в нормальной стране продаётся в любой момент.
Очереди порождали и конфликты. Люди нанимали «подставных» — тех, кто вставал в очередь формально, чтобы занять место. Когда магазин открывался, появлялся хозяин «подставного», и начинались скандалы. «Вы где были всю ночь?», «А это мой муж, я для него место занимала!». Иногда доходило до драк.
Помню случай возле гастронома, куда привезли венгерскую салями. Очередь стояла с раннего утра. Когда магазин открылся, выяснилось, что товара хватит только на первых тридцать человек. Те, кто не успел, начали возмущаться, обвиняя продавцов в том, что половину товара увели «налево». Продавщица вышла, попыталась объяснить, что привезли именно столько. Но толпа не верила. В итоге приехала милиция, разгоняла людей.
Вся эта система очередей была абсурдной. Страна запускала спутники в космос, строила атомные станции, но её граждане стояли по десять часов, чтобы купить туфли. И все молчали, терпели, потому что другого выхода не было. Очередь стала символом эпохи — унизительным, выматывающим, но неизбежным.
Чёрный рынок и подпольные цеха
Где-то на задворках Москвы, в полуподвальных помещениях и заброшенных складах, кипела жизнь, о которой официальная пропаганда предпочитала молчать. Работали подпольные цеха, шившие импортную одежду из контрабандных тканей. Я узнал об этом мире случайно, через знакомого фотографа, которого пригласили снимать «для внутреннего каталога».
Мы приехали в промзону на окраине. Обычное серое здание, вывеска «Склад №7». Внутри стояли промышленные швейные машины, гудели оверлоки, работали человек пятнадцать, преимущественно женщины. Они шили джинсы, куртки, спортивные костюмы — всё с поддельными лейблами Levi's, Adidas, Wrangler. Качество было неплохим, отличить от оригинала мог только специалист.
Хозяин цеха, мужчина лет пятидесяти с хозяйской повадкой, показывал образцы. «Это у меня месячный объём, — говорил он, показывая на стопки готовой одежды. — Всё уходит за неделю. Спрос бешеный». Он платил работницам по двадцать рублей за смену — это была зарплата инженера за неделю на обычном заводе. Риск был огромный: подпольное предпринимательство каралось строго, вплоть до высшей меры. Но прибыль всё оправдывала.
Ткани привозили через границу контрабандой. Работали целые цепочки: кто-то везл из Прибалтики, где можно было купить финские и шведские материалы, кто-то доставал через дальнобойщиков из Польши и Чехословакии. Один рулон джинсовой ткани на чёрном рынке стоил как месячная зарплата, но из него выходило двадцать пар джинсов, которые продавали по пятьдесят рублей за штуку. Математика была простой и прибыльной.
Чёрный рынок охватывал не только одежду. Работали подпольные мастерские, где собирали магнитофоны из контрабандных деталей, производили поддельную косметику, даже гнали самогон на продажу. В середине восьмидесятых я столкнулся с цехом, который штамповал значки и сувениры к Олимпиаде-80. Официально их выпускало государство, но половина значков на барахолках была подделками. Никто не замечал разницы.
Барахолки стали настоящими центрами теневой торговли. На Тишинке в Москве можно было купить всё: от импортных пластинок до автозапчастей, от золотых украшений до антиквариата. Торговцы раскладывали товар прямо на земле, на газетах или тряпках. Милиция периодически устраивала рейды, но это мало кого останавливало. Через пару дней барахолка снова оживала.
У меня был знакомый, который промышлял перепродажей автомобильных дисков. Он скупал их у работников автозаводов, которые выносили детали со складов, а потом продавал втридорога на том же Черкизовском рынке. За месяц зарабатывал больше, чем директор завода за год. Когда я спросил, не боится ли он милиции, он усмехнулся: «Половина ментов сами у меня покупают. Им тоже машины чинить надо».
Система работала на круговой поруке и взятках. Милиционеры получали долю от торговцев, закрывая глаза на нелегальную деятельность. Торговцы платили и тем, кто поставлял товар: охранникам складов, водителям, заведующим базами. Все были вовлечены в эту систему, все что-то имели. Чёрный рынок стал параллельной экономикой, которая кормила миллионы людей.
Государство пыталось бороться с этим явлением. Принимали указы, ужесточали наказания, проводили показательные процессы. Но ничего не помогало. Пока официальная торговля не могла обеспечить население элементарными товарами, чёрный рынок процветал. Люди голосовали рублём, выбирая не идеологию, а возможность купить то, что им нужно.
Помню, как в конце восьмидесятых стали появляться первые кооперативы — легальные частные предприятия. Многие подпольные цеха просто вышли из тени, оформились официально. Владельцы тех самых нелегальных мастерских стали первыми предпринимателями новой эпохи. Они уже знали, как работать, как продавать, как обходить систему. У них был опыт, связи, деньги. Когда страна рухнула, именно они оказались готовы к новой жизни.
Чёрный рынок был не просто теневой экономикой. Это был ответ общества на неработающую систему. Люди не хотели жить в дефиците, не хотели стоять в очередях, не хотели довольствоваться тем, что им навязывало государство. Они находили выход, пусть и незаконный. И в этом был свой смысл: система распределения рухнула не от внешних врагов, а от внутреннего сопротивления миллионов обычных граждан, которые просто хотели жить нормально.