Я часто ловлю себя на мысли, что запахи — честнее людей. Они не притворяются. Если на кухне пахнет укропом, значит, кто-то щедро подкинул его в суп, пусть даже ты уверяла себя, что сегодня будет крем-суп из тыквы, без зелени, как ты любишь. Если прихожая пахнет холодным утюгом и нафталином — значит, из шкафа снова достали чьи-то старые истины и развесили их сушиться по всей квартире.
В нашем доме пахло укропом, нафталином и чужими решениями.
Когда я выходила замуж за Кирилла, он шептал мне в фате: «На первое время мама поживёт у нас. Поможет встать на ноги». «На первое время» — милые два слова, которые оказались вечностью, усыпанной резными салфетками, стеклянными петушками и расписанием, аккуратно приколотым на холодильник под магнитом в форме дельфина.
— Анастасия, — звала меня Галина Ивановна, моя свекровь, — тарелки глубокие всегда вправо, плоские — влево. Так удобнее. Я весь век так ставлю.
«Весь век». Это значило, что мне двадцать восемь, а ей шестьдесят два, и что мой век пока ничтожен в сравнении с её. Никакого спора. Только киваешь и переставляешь. А ночью, когда всё спит, возвращаешь плоские влево, глубокие вправо. Утром просыпаешься — опять как было «весь век».
В её «века» укладывался наш быт: что мы едим, когда проветриваем, какой порошок разбавлять водой и сколько минут варить яйца — ровно восемь, чтобы «желток не сопливил». Меня учили многому — вежливости, терпению, умению держать лицо и улыбаться там, где хочется рыдать. В жизни это пригождается, особенно когда у тебя в квартире живёт чужая женщина, уверенная, что её «век» — единственно верный.
Галина Ивановна была не злой. Она просто привыкла держать всё в руках. В молодости, когда умер её муж, она осталась с малолетним Кириллом на руках и шахматным расписанием из двух работ и кредитов. Она привыкла не просить и не ждать. Она делала. Доставала. Тащила на себе. И этот навык — тащить — со временем стал ей гипсом, который стянул её жизнь так, что каждое чужое движение казалось угрозой: вот здесь треснет, вот тут сломается.
— Я же не мешаю, — говорила она, замирая в дверях нашей спальни. — Просто посмотрю, как вы тут. Ничего, что я без стука? Свои же.
«Свои же» — и она уже распахивает дверь, и взглядом холодного утюга проглаживает наши простыни, как будто на них остались складки неправильных решений. Пройдётся пальцем по тумбочке, вдохнёт: «Пыль. Ты не замечаешь? Мне-то, конечно, всё равно, но Кирилл аллергик, ты помни». Она произносила это так, как будто от моего пылинного преступления у сына могли вырасти жабры.
Кирилл в это время кивал, не отрываясь от ноутбука.
— Мама права, Настя. Ты же знаешь, у меня нос. Это же несложно. Я вечером пропылесошу.
Он и правда пылесосил. В нашем доме шум пылесоса был как музыка. Музыка «правильности». Но когда пылесос умолкал, на кухне уже булькал борщ с укропом, и магниты на холодильнике держали новое расписание: «Понедельник — белое бельё. Вторник — полы. Среда — мясо. Четверг — проветрить ковры. Пятница — рыба. Суббота — окна. Воскресенье — отдых (по желанию)».
«По желанию» — было её главной шуткой. Ничего в нашем доме не было «по желанию», кроме её желания.
Я работала редактором в небольшом издательстве, считала себя человеком устойчивым. Устойчивость — это когда не ругаешься там, где ругаются все. Это когда ты стоишь у плиты, а у тебя за спиной сморщенная тень комментирует каждый шорох ножа.
— Морковь надо тереть на крупной. Ты на мелкой, у тебя всё превратится в кашу.
— Лук бросать в масло, когда оно уже нагрелось. Ты рано, он будет горчить.
— Соль в конце, Настенька, в конце. И не жалей. Мужчина любит солоноватое.
Она говорила «мужчина» так, будто речь шла о коллективном образом «мужчина», а не о конкретном Кирилле, который тут же подходил, пробовал ложкой и улыбался ей с такой теплотой, как будто ел не суп, а своё детство.
Я без злости наблюдала за этим. Сначала. Я думала, что мне повезло с «помощницей». Так думают все, пока тебе в руки не вложат карандаш и не скажут: «Перерисуй свой дом по моим линиям». А потом тебе объяснят, что ты их плохо перерисовала, и, не вытирая твоих штрихов, навсегда оставят свои.
Кирилл был старшим программистом, погружённым в свои задачи. Он привык жить над землёй: где-то между серверными облаками и наушниками. Его тёплая, земная реальность — это была мама. И потом стала я. Но две тёплые реальности — это слишком для одного мужчины. Он выбирал простое: не выбирать. Лишь бы всем было спокойно.
— Настя, ты же знаешь, мама — не вечная. Пусть делает, как ей удобно. Мы потом… ну, когда-нибудь… — его фразы часто растворялись в «когда-нибудь».
«Когда-нибудь» — ещё одно милое слово. Оно пахнет днём, который никогда не наступит.
Весной мы узнали, что у нас будет ребёнок. Галина Ивановна от радости забыла вытереть слёзы и размазала их по щеке мукой. Она только что пекла пирожки, как будто знала. Она вообще много «знала».
— Я знала, — сказала она, — я чувствовала. Мой внук будет мальчиком. Я потом наговоры почитаю, чтобы не сглазить. Кирилл, принесёшь из кладовки детский коврик, я его не выбросила. Ой, Настенька, с тебя теперь другой режим, — и она подошла ко мне, вдохнула и сдвинула мне на плечах свитер, как будто я не сама в нём живу.
Я улыбалась. Мне хотелось поделить счастье на всех, как пирог. И я делила. Я сказала, что я хочу маленькую комнату, которая у нас считалась кабинетиком, перекрасить в светлые цвета. Что нам, возможно, не нужен старый сервант с фарфоровыми лебедями, которые она бережно протирала каждую субботу. Можно продать и купить детскую кроватку. Мы договорились — точнее, я проговорила, Кирилл кивнул, Галина Ивановна всхлипнула.
А потом произошло то, что в будущем я назову лёгоньким предупреждением. Я ушла на УЗИ, вернулась — а сервант стоял на месте, лебеди сияли прежней белизной. Зато в углу появились коробки с детской одеждой и игрушками.
— Я купила. Подешёвке досталось. Кроватку — не надо, поглядим. Вот коврик, за ним мальчики хорошо играют, проверено. И цвет стен — не надо светлый, глаза у детей ещё слабые, лучше бежевый, плотный. Краску тоже купила. Кирилл покрасит.
Я чувствовала, как у меня в горле растёт игольчатый куст. Я говорила: «Я хотела вот так», а она отвечала: «Настенька, ты ещё неопытная, я всё сделаю, не думай». И, что страшнее всего, она делала это из любви. Любовь — опасная вещь, когда она не оставляет другому места для дыхания.
Дочь родилась в августе. Дочь — и это было словно маленькая победа. Галина Ивановна сморщила лоб на секунду: «Ну, ладно. Девочки тоже люди». Потом поцеловала меня в лоб и сказала: «Ничего, следом родишь мальчика. До тридцати есть время». Я улыбнулась — привычная маска, с которой я давно не расставалась.
Мы назвали дочь Майей. Я хотела Соню, Кирилл — Полину. «Майя» пришло ко мне ночью, как песня без слов. Галина Ивановна три дня говорила «ребёнок». На четвёртый сказала: «Тоже имя».
У нас начались бессонные ночи. Их было больше, чем согласий. Я училась, читала, звонила подруге-педиатру, настраивала кормления. Галина Ивановна приходила каждые два часа и спрашивала: «Дать водички? Дай сладкой, с ложечку мёда». Я объясняла про аллергию, про врачей, про современные рекомендации. Она качала головой с той усталой мудростью, которой можно заслонить любую науку: «Бред. Нас так кормили, и ничего. Ты думаешь, я хуже врача?»
Однажды ночью я проснулась от тихого булькания. На кухне Галина Ивановна разбавляла воду мёдом. На столе — детская бутылочка. На диване спал Кирилл, уткнувшись лицом в плед. Я взяла бутылочку, вылила в раковину. Мы встретились глазами — моя свекровь и я — и впервые между нами не было «веку». Было два живых человека.
— Не надо, — сказала я. — Мая аллергичная. Мы договорились без мёда.
— Ты ничего не понимаешь, — ответила она. — Дети плачут не просто так. Я мать. Я знаю.
— Я тоже мать.
Мои слова повисли в воздухе, как чужие. И всё-таки они были мои. Я вернулась в комнату, забрала Майю на руки и сидела на краю кровати до рассвета, слушая, как ребёнок сопит у меня возле шеи, как его ладонь цепляется за мою ночную рубашку, как будто я — его единственная гарантия, что мир не распадётся.
Через неделю у Майи высыпала мелкая сыпь. Врач сказала: «Аллергия. Ищете аллерген». Мы искали. Я выбросила новый порошок, сократила продукты. Потом увидела, как свекровь аккуратно достаёт из шкафчика баночку мёда и, оглядываясь на дверь, тихо шепчет: «Сладенькая моя, бабушка лучше знает».
Я не выдержала.
— Вы что делаете? — спросила я, и мой голос был не тихим.
Галина Ивановна вздрогнула, как будто я выстрелила.
— Ничего. Я просто...
— Вы даёте ребёнку то, от чего у неё сыпь. Вы дорогой человеку вредите. Вы с кем советуетесь?
— С собой, — и в её голосе звучало что-то, во что трудно было не поверить. Вся её жизнь подтверждала — с собой она всегда справлялась.
Мы кричали. Это был наш первый настоящий спор. Кирилл пришёл на крики, встал между нами, поднял руки: «Так, спокойно!» Его «спокойно» звучало наивно, как бумажный щит под ливнем. В конце он меня обнял: «Настя, я поговорю с мамой». И правда — поговорил. Больше мёда в доме не было. Но доверие во мне треснуло, как стекло под кипятком. Это первый треск.
Второй был тише. Я вернулась из поликлиники, где мы делали прививку, и обнаружила, что мой шкаф переставлен. Все мои платья перемещены на верх, «чтобы ребёнок не дотягивался к пуговицам». А внизу аккуратно сложены подштанники Кирилла и новенькие, ещё раскрашенные краской пелёнки. На подоконнике нашей спальни, где я держала горшки с базиликом и мятой, теперь строились пять пластиковых рассады с фиалками. «Красивее же», — оставила она записку с сердечком.
Третий треск — когда она связалась со свекровиной сестрой и без моего ведома позвала её «на посмотреть на ребёнка», и эта сестра полдня рассуждала, как правильно «сгонять молоко» и «завести укропную воду». Я улыбалась в прихожей до боли в скулах. Ночью я плакала в ванной, притушив воду, чтобы никто не услышал.
Тогда я подумала: «Мы переедем». Я сказала об этом Кириллу. Он погладил меня по волосам.
— Сейчас трудный период. Если съедем — маме будет больно. Ты же не такая.
«Ты же не такая» — слова, которыми прикрывают чужую слабоумную беспомощность. Он сказал ещё: «Подожди до Нового года». Это означало ещё четыре месяца.
Иногда я представляла, что наш дом — это притча. В позолоченной рамке сидит женщина с глазами-утюгами и вяжет нам жизнь. Ряд за рядом. И в каждую петлю вставляет своё «как надо». Я хотела взять ножницы. Но ножницы страшные. Они могут порезать не только лишнее, но и то, что держит.
Наступил октябрь. На улице пахло мокрым листом и железом. На кухне — куриным бульоном и лавровым листом. Я вышла в поликлинику с Майей на час — очереди, слушаешь ветер в дверях, чихаешь в рукав. Когда я возвращалась, я думала, как спрячу ноги в тёплые носки и сварю себе какао. У меня был очень конкретный план.
Дверь была приоткрыта. В прихожей — коробки. На стене, там, где стояло пианино, висел пустой крючок. Мой мир, похожий на узкий коридор терпения, оборвался.
— Где пианино? — спросила я. Голос мой был ровным, даже чужим.
Галина Ивановна вытирала тряпкой пыль с пола, как будто ничего не случилось. Кирилла дома не было.
— Убрала, — сказала она. — Зачем оно? Место занимает, пыль собирает. Кирилл говорит, ты давно не играешь.
У меня в груди что-то тихо и ужасно хрустнуло.
— Убрали — это куда?
— Продала. Договорилась с соседями через подъезд. Они давно просили, девочка у них увлекается. Деньги отдам, не волнуйся. Я не для себя.
Пианино было единственным, что осталось от моей бабушки. Моя бабушка учила меня играть, когда у меня были косички и коленки в зелёнке. На крышке пианино было тонкое пятно, похожее на лунную дорожку — в детстве я пролила туда молоко. Я знала это пятно, как свои руки. Это было не пианино. Это была память, отлитая в дерево и металл.
Я прошла на кухню. Поставила Майю в качалку, она заморгала, укутанная в комбинезон с зайцами. Взяла телефон. Набрала Кирилла.
— Где ты?
— На работе. У нас релиз.
— Мама продала пианино.
Пауза с той стороны была длинной. Я услышала, как он что-то сказал кому-то, а потом вернулся ко мне.
— Что? — его голос дрогнул. — Как продала? За сколько?
— Тебя это волнует?
— Нет. Да. Я... Что сказал?
— Приезжай домой, — сказала я, аккуратно, как «принеси аптечку».
Он приехал через полчаса. На лице у него был испуг, который он пытался спрятать под «спокойно». Мы сели в гостиной. Галина Ивановна стояла у окна, сцепив руки.
— Почему вы сделали это? — спросила я. — Почему без меня?
— Потому что у вас нет времени, Настя, — сказала она, не встречаясь со мной взглядом. — У вас ребёнок. И не до этого музыкального хлама. Я хотела помочь. И… — она, наконец, посмотрела на меня, — я хотела, чтобы у меня было место для манежа. А где его ставить? Тут тесно.
— Это не хлам, — сказала я. — Это моё. И это наш дом.
— Наш, — повторила она. — И мой. Я тоже здесь живу. И стараюсь для всех.
— Вы — гость, мама, — мягко сказал Кирилл. — Мы же договорились... — и осёкся.
— Гость? — она почти рассмеялась, но голос у неё сорвался. — Я подняла тебя одна, Кирюша. Я не гость. Я твоя мать. И я не позволю, чтобы моему внуку было тесно. Девочки... — она кивнула на Майю, — они шумные. Пианино — не обязательно.
Я сидела и держала в руках перчатку — из тех, что одеваешь один раз на зиму, а потом теряешь. Она была шерстяная, с пуговкой. Я не знала, что делать с этой перчаткой, как и с ситуацией. Я вдруг поняла, что до этого дня я жила не в своём доме. Я жила в музеях чужой правильности. Я была экспонатом «невестка», которая улыбается.
Майя заплакала. Я потянулась к ней, взяла на руки, прижала. Плач стал мягче. Галина Ивановна шагнула навстречу, протягивая руки: «Дай, я успокою». Я отступила на шаг.
— Нет, — сказала я. — Сядьте.
Она замерла, как будто я ударила её по лицу. Кирилл мужественно молчал.
— Мама, — сказал он тихо, — ты неправильно сделала. Надо было спросить.
— Спросить? — повторила она, как чужое слово. — Я сорок лет спрашивала у жизни, можно ли. У жизни не спрашивают. Её берут. — Она теперь плакала. — Я думала, вы будете благодарны. Я хотела... Я хотела, чтобы у вас было, как надо.
В моих ушах шумел океан из слов: «как надо». Я видела женщину, которая сшила ковёр из своего «надо» и накрыла им всех, кого любила, чтобы им было тепло. Но этот ковёр подмял под себя ноги.
— Я не знаю, как вы жили, — сказала я, — и я не могу за это отвечать. Я умею только одно: сохранить наш дом так, как я чувствую. У нас малыш. У нас есть то, чего у вас не было — выбор. У нас есть физический ключ от двери, и моральный ключ от границ. И я прямо сейчас закрываю эту дверь.
Я пошла в прихожую, сняла со стены связку ключей, отцепила ключ от нашей двери. Положила на полку.
— Что ты делаешь? — шепнул Кирилл.
— Я переступаю черту, — сказала я. — А точнее — возвращаю её туда, где она должна быть.
Я вернулась в комнату. Посадила Майю в кроватку. Встала напротив свекрови. Она выше меня на целую голову, и её горло дрожало, как у ребёнка.
— Вы очень много для нас сделали, — сказала я. — Вы нам помогали, когда я думала, что умру от бессонницы. Вы любите своего сына и внучку. Но вы не имеете права продавать мои вещи, нарушать наши решения и моя безопасность. Вы не имеете права ломать нам дом, даже из лучших побуждений. Поэтому — вы остаётесь у нас гостьей на неделю. За эту неделю мы с Кириллом найдём вам отдельную квартиру. Мы оплатим. Мы поможем перевезти вещи. Мы будем к вам приезжать. Но вы будете жить отдельно. И когда вы приходите в наш дом — вы стучите. Вы спрашиваете. Вы не повторяете: «как надо». Потому что «надо» — это теперь наш глагол.
Пауза была большая. В ней можно было жить.
— Ты меня выгоняешь, — сказала она. Не спросила. Утвердительно. — Я всю жизнь боялась, что так будет. Что меня сначала будут терпеть, а потом выставят.
— Я вас прошу уйти, потому что хочу вас сохранить, — ответила я. — Если мы продолжим так — мы потеряем не только пианино. Мы потеряем друг друга. Я не хочу, чтобы ваша внучка росла с криками. И я не хочу ненавидеть вас.
Кирилл наконец заговорил. Он подошёл к нам, обнял меня за плечи.
— Мама, я должен был сделать это раньше. Я виноват. Я прятался. Но сейчас я за Настю. Мы семья. Ты — тоже наша семья, но так жить нельзя. Мы снимем тебе квартиру рядом. Ты сможешь приходить, когда хочешь — позвонишь, мы обрадуемся. Но ключ... — он поднял взгляд, — ключ я тоже оставлю у себя.
Галина Ивановна молчала. На её лице было не горе. Что-то большее. Как будто мы вырвали у неё из рук не предмет, а роль. Как будто всё, чем она была, это — хозяйка. Человек, который знает. А теперь мы говорим ей: «Не надо знать, надо спрашивать».
На следующее утро мы начали искать квартиру. Я, Кирилл, с телефоном и риэлтором в чате, и Галина Ивановна, которая молчала и складывала в коробки свои фарфоровые лебеди. Она бережно обёртывала их газетами, как бережно обёртывала нас в свои «как надо».
Неделю мы смотрели места. Нашли двушку на соседней улице, со светом в окнах и тихой кухней. Мы завезли туда её диван, ковёр с цветами, телевизор, который знает все её сериалы. Соседи оказались с внуком-ровесником Майи. Мне казалось несправедливым, что жизнь сразу не разваливается, когда ты переступаешь черту. Оказывается, иногда после этого она собирается.
Переезд был тихим. Галина Ивановна не плакала. Она усмехалась, раздавая указания грузчикам. Потом, когда всё заканчивается, она попросила: «Оставьте меня на час». Мы ушли в магазин и купили полотенца, сахар, чай, новые ложки. Когда вернулись, она сидела у окна и смотрела на двор, где мальчик катался на самокате.
— Я тут останусь, — сказала она, будто это была её идея. — Посмотрю, как мне. Пока что.
— Конечно, — ответила я.
В нашем дома стало тихо. Тишина пахла кофе. Я сварила его в девять утра, не в семь, как «надо». Я поставила глубокие тарелки влево, плоские вправо. Открыла окна, потому что мне захотелось услышать, как ветер играет в занавесках. Кирилл чинно повесил новый график на холодильник, но там были не дни недели, а меню наших желаний: «Понедельник — поспать». «Вторник — гулять в парке». «Среда — позвонить маме». «Четверг — пицца». «Пятница — кино». «Суббота — бабушка в гости». «Воскресенье — как пойдёт».
В субботу мы позвонили Галине Ивановне: «Приходи». Она пришла, постучала. Мы её обняли. Она сняла ботинки и поставила их ровно, носками к стене. Она принесла пирог. Она не пошла на кухню без меня. Она смотрела на Майю долго и молча, как на чудо света, которое случилось у неё на глазах, но принадлежит не ей.
— Можно я её подержу? — спросила она. И это «можно» было как симфония.
Я кивнула. Она взяла и держала. Её руки немного дрожали. Она смотрела на девочку, а видела, наверное, всё, что было до: как она одна в три ночи ставит чайник посреди пустой кухни, потому что уже сил нет, как её мальчик болеет, как она никому не звонит.
— Ты знаешь, — сказала она, — когда ты сказала «гостья»... мне показалось, что меня подменили. Я всегда была хозяйкой. Даже там, где меня никто не просил. А тут — я как будто голая. Я не умею...
— Ничего, — сказала я. — Учиться можно.
Она улыбнулась, не отрывая взгляда от Майи.
— Ты меня прощай за пианино.
— Если честно — не знаю, — ответила я. — Пока нет. Я буду помнить. Но ты попросила. Это уже многое.
Через неделю к нам пришёл сосед с четвёртого этажа: «Вы не пианино продавали? Девочка спит, нам негде его держать, жена ругается. Мы готовы вернуть». Я чуть не рассмеялась от невероятности этого поворота. Мы забрали пианино. Оно теперь стояло в углу с зелёным ламповым пятном на крышке. Я провела пальцем по нему, как по шраму. Шрамы не исчезают. Но они перестают болеть, когда их принимаешь.
Иногда я играла Майе простые мелодии. «Колыбельную» — свою, придуманную, без слов. Она засыпала на моём плече. Я думала: «Границы — это не стены. Это двери с замками. Они защищают. Но через них можно проходить, когда стучишь».
Галина Ивановна научилась стучать. Она так и говорила по телефону: «Стучу, невесточка?» Я отвечала: «Заходите».
Иногда у неё срывалось. Она могла сказать: «А вот я бы...». Я поднимала на неё взгляд. Она закусывала губу и добавляла: «Я бы — но вы решайте». Я слышала в этом нелёгкую работу над собой, как будто человек, всю жизнь ходивший прямо, теперь учится делать шаги по новой траектории.
Кирилл тоже менялся. В первый раз он отказался от маминого борща, потому что я приготовила суп-пюре, и сказал, что любит мой вкус. Он первый раз сказал «нет» её «надо». Он первый раз взял на себя звонок риэлтору. Он предложил официально оформить бабушке абонемент на бассейн. Она возмутилась: «Я не старуха!» Потом стала ходить — и приносить нам фотографии показывая, как умеет «на спине».
Зимой мы уехали на три дня в санаторий — трое: я, Кирилл и Майя. Галина Ивановна сказала: «Я побуду здесь, отдохну от вас», и я услышала в этой фразе новую свободу. Она не про обиду. Она про жизнь.
Потом случилась «настоящая проверка». В марте у Майи поднялась температура вечером, и я недотянула до скорой — сработала тревога. Я позвонила Гале, не как судье, а как матери: «Можно ты придёшь? Мне страшно». Она пришла через семь минут. Она не диктовала. Она просто держала меня за плечо, пока врач слушал грудь ребёнка. Она потом сделала чай, не спрашивая: «Зачем». Она молча сидела на краю дивана, пока я, наконец, не заснула. Утром она ушла на цыпочках, оставив записку: «Звони, если нужно. Я рядом».
Я подумала: «Иногда любовь — это уйти на соседнюю улицу, чтобы у другого был воздух».
Иногда я глажу по пианино и говорю ему мысленно «спасибо» за то, что оно выдало мою слабость на поверхность и заставило меня защитить свою крепость. Иногда я благодарю себя за то, что не превратилась в солдатку, которая в вечном строю шагает по «надо», не глядя по сторонам. Иногда я благодарю Галину Ивановну, потому что без её «века» я бы не поняла цену своему дню.
В мае, на день рождения Майи, мы накрыли стол. Пришли родители с обеих сторон, соседи, девочка со второго подъезда, у которой оказалось, что талантливее всех вяжет и умеет быстро укачивать младенцев. На торте была свечка — одна. Мой дом пах ванилью, не нафталином.
Галина Ивановна принесла подарок — мягкий ковёр, не яркий, не «как надо», а нейтральный, спокойный. Она подошла ко мне, когда гости уже разошлись, и сказала:
— Я весь год училась. Иногда думаю, что ты у меня учительница. Строгая. Но добрая. Я... — она сглотнула, — иногда мне хочется всё вернуть. Как раньше. Но потом я смотрю на тебя — и мне кажется, что ты настоящая хозяйка. И мне... легче.
Я улыбнулась.
— Мы обе хозяйки. Просто у каждого свой дом. И свои ключи.
Она кивнула.
— Знаешь, — добавила она, уже из прихожей, — у меня там, в новой квартире, тишина такая… Я никогда её не слышала. А теперь слышу. И иногда мне в этой тишине кажется, что я разговариваю с собой. И... мне нравится.
После её ухода я долго сидела на кухне. За окном шумел город — троллейбусы, чьи-то шаги, чей-то смех. На столе остывал чай. На холодильнике висел наш расписанный мелом «план на неделю». Там была надпись: «Среда — не забыть постучать в себя».
Я вытерла стол, задула свечу на торте. Взяла Майю на руки. На пианино тихо играло солнце — оно умеет. Я подумала: «Черта — не для того, чтобы разделять. Черта — для того, чтобы на неё опираться, когда идёшь вперёд».
И я пошла.
— Мая, — сказала я своей дочери, — запомни. У тебя есть право на «нет». Но ещё больше — у тебя есть право на «да», когда ты его сама решила. И пусть в твоём доме пахнет чем угодно, только не чужими решениями.
Она вздохнула, уткнувшись носом мне в шею. Её тёплое дыхание было правдивее любых слов. Я поднесла её к окну. Там шёл дождь.
— Смотри, — сказала я, — это небо стучит.
Я открыла форточку.
На следующий день в нашу дверь постучали. Я услышала этот нежный, нерешительный стук — как новое слово, которое только учатся произносить. Я пошла открывать.
— Можно? — спросила Галина Ивановна.
— Конечно, — ответила я.
Она вошла, сняла пальто. Подошла к пианино, провела по крышке рукой, задержалась на пятне.
— Я всё-таки нашла того мужика, которому продала, — сказала она, — и отдала ему вдвое, чтобы он согласился вернуть. Он сначала не хотел. Я сказала: «Это моя ошибка». Я... — она улыбнулась, — я учусь говорить «моя».
— Получается, — сказала я.
— Получается, — повторила она. И добавила: — А раньше я думала, что если признать ошибку, то треснешь. А оказывается, трещина — не конец. Через неё свет.
Мы пили чай. Майя ползала по ковру, держась за свои утренние гласные. Я смотрела на свекровь и думала: «В этом доме больше ничего не пахнет чужими решениями». Теперь — только решениями, принятыми вместе. И ещё — свежей выпечкой. Потому что пирожки у Галины Ивановны, надо признать, идеальны.
Да и укроп — иногда. Но теперь — по моему желанию.
