Вечерний покой в квартире нарушался лишь шипением воды в душе и мерным гулом компьютера в спальне. Даша вытерла руки о полотенце, висевшее на ручке духового шкафа, и с облегчением закрыла крышку ноутбука. Рабочий день, растянувшийся с раннего утра с короткими перебежками к плите, наконец-то закончился. Она вышла на кухню, где ее ждала гора немытой посуды, копившаяся с обеда.
Воздух был густым и тяжелым, пахнет пережарым маслом и мокрыми тряпками. Даша с силой нажала на распылитель моющего средства, и едкий запах лимона на мгновение перебил кухонные ароматы. Она включила горячую воду, и пар начал заволакивать стекло окна, выходящего в темный двор.
Из гостиной доносились приглушенные звуки телевизора. Алексей, ее муж, лежал на диване, уткнувшись в экран смартфона, изредка переключая каналы пультом. Рядом, в своем постоянном кресле-качалке, сидела Лидия Петровна, его мать. Она не смотрела телевизор, ее внимательные, чуть прищуренные глаза были прикованы к Даше.
— Опять эту химию включила, — раздался ее голос, ровный и властный. — Весь воздух отравляешь. В наше время содой мыли, и посуда как новенькая была.
Даша сжала в пальцах губку, но промолчала. Она поставила на сушилку первую тарелку, стараясь делать это бесшумно.
— И сковородку эту зачем так яростно трешь? — продолжала свекровь. — Чугун любит ласку. Его маслом надо пропитать, а не драить до дыр. Мой Михаил всегда говорил, что посуда — это лицо хозяйки.
Имя покойного свекра, которое Лидия Петровна вбрасывала в разговоры как универсальную дубину, заставило Дашу сглотнуть комок в горле. Она повернулась к раковине, спиной к комнате, надеясь, что это остановит поток.
Но тишина длилась недолго.
— Алеша у тебя сегодня какой-то блеклый пришел, — снова заговорила Лидия Петровна, обращаясь уже прямо к ней. — Наверное, обед не удался. Рис переварила, наверняка. Он этого не любит.
Алексей лишь мычанием откликнулся на свое имя, не отрываясь от экрана.
Терпение Даши начало лопаться, как мыльный пузырь. Она резко повернулась, вода с перчаток брызнула на пол.
— Лидия Петровна, я устала. Давайте просто помолчим, хорошо?
В комнате наступила тишина, но та, что бывает перед бурей. Лидия Петровна медленно поднялась с кресла, ее тень упала на порог кухни.
— Молчать? Это я, по-твоему, лишнее? — ее голос зазвенел. — Я в этой семье дольше тебя живу. Я знаю, что для сына лучше. А ты ему сухомятку какую-то подаешь, да еще и соли в еде не жалеешь. Сегодня салат просто несъедобный.
Это была последняя капля. Салат «Оливье», который Лидия Петровна сама же и досолила за спиной у Даши, пока та разговаривала по работе.
— Хватит, — тихо, но четко сказала Даша. Голос ее дрожал, но внутри все suddenly замерзло. — Хватит меня поучать. Каждый день. Каждую минуту.
— Поучать? — свекровь фыркнула, сделав шаг вперед. — Я жизнь прожила, а ты еще молоко на губах не обсохло! В наше время жен уважали за труд, за чистоту в доме, за умение мужа накормить. А не за сидение в компьютере. Мой Михаил никогда бы…
И тут в Даше что-то оборвалось. Все эти годы терпения, улыбок сквозь стиснутые зубы, попыток угодить — все это выплеснулось наружу одним-единственным, отточенным как лезвие, предложением. Она не кричала. Она произнесла это тихо, ледяным тоном, глядя прямо в глаза свекрови.
— Твоего Михаила никто не видел тридцать лет. Может, он сбежал именно от твоих советов?
Воздух на кухне застыл. Звук бегущей воды из крана внезапно стал оглушительно громким. Лидия Петровна замерла на месте, ее лицо побелело, словно ее облили известкой. Все самодовольство и властность в один миг испарились, оставив лишь шок и незащищенность. Глаза ее расширились, в них мелькнула неподдельная, животная боль.
Алексей, наконец, оторвался от телефона. Он вскочил с дивана, лицо его побагровело.
— Даша! Немедленно извинись! — проревел он, делая шаг к кухне.
Но Даша уже не слушала. Она медленно, с невероятным чувством достоинства, потянулась к завязкам фартука. Кончиками пальцев она развязала бант на талии, затем освободила петлю с шеи. Мягкая хлопковая ткань, испещренная пятнами от еды и выцветшая от стирок, бесшумно соскользила с нее и упала на стул. Она не смотрела ни на окаменевшую свекровь, ни на разъяренного мужа. Она просто повернулась и вышла из кухни, оставив за собой напряженную тишину, разбитое семейное спокойствие и шипение воды, льющейся на забытую в раковине сковородку.
Тишина в спальне была густой и звенящей, словно после взрыва. Даша, не оборачиваясь, прикрыла за собой дверь, отсекая тот мир, где все еще висело ее последнее слово. Оно вибрировало в воздухе, отравленное и неотвратимое. Она не чувствовала ни торжества, ни страха — лишь пустоту, холодную и безразличную.
Она двинулась к шкафу-купе, ее руки сами знали, что делать. Из глубины она вытащила старую, потертую спортивную сумку, ту самую, с которой когда-то, семь лет назад, приехала в эту квартиру. Тогда она была полна надежд и легких вещей. Теперь все было иначе.
Она открыла ящик с бельем и стала аккуратно, не спеша, складывать свои вещи. Не его подарки, не общую одежду, а только свое — простое, привычное, купленное давно и на свои деньги. Каждая складочка на блузке, каждый аккуратно свернутый свитер были молчаливым протестом против хаоса, который она оставляла за дверью.
Дверь в спальню с треском распахнулась. На пороге стоял Алексей, его лицо все еще было багровым, дыхание сбившимся.
— Даша, ты в своем уме? — выдохнул он. — Немедленно прекрати этот цирк! Извинись перед мамой, и забудем этот разговор.
Она не ответила. Пронесла сложенные вещи мимо него к сумке, словно его не существовало.
— Ну хватит дуться! — его голос сорвался на крик. — Преувеличиваешь, как всегда! Мама просто беспокоится о нас, а ты делаешь из мухи слона!
Она потянулась за косметичкой в ванной комнате. Ее молчание, ее спокойная, почти отрешенная сосредоточенность выводили его из себя больше любых криков.
— Даша! Я с тобой разговариваю! — Он схватил ее за локоть, заставив остановиться.
Она медленно перевела взгляд с его руки на его лицо. Во взгляде у нее не было ни злобы, ни обиды — лишь холодное, бездонное разочарование. Он инстинктивно отпустил ее.
— Ладно, хорошо, — он попытался сменить тактику, голос стал сиплым, примирительным. — Она перегнула, я понимаю. Но ты же знаешь, какая она. Не надо было так грубо. Вернись, поговорим.
Именно в этот момент, глядя в его растерянные, по-детски обиженные глаза, Даша окончательно поняла всю глубину пропасти. Он не понимал. Он искренне считал, что дело в одной грубости, в одной ссоре. Он не видел лет, сложенных в эту бездну, по капле.
Она снова повернулась к сумке. И тогда в нем заговорил не муж, не любящий человек, а избалованный ребенок, у которого отнимают игрушку.
— Ты чего это? Куда? — его голос снова набрал громкости, в нем зазвенела паника. — А кто нам готовить будет? Мы привыкли жить за твой счёт!
Фраза повисла в воздухе, откровенная, голая и уродливая, как голая проводка. В ней не было злого умысла, оттого она была еще страшнее. Это была простая, бытовая правда его мира.
Даша застегнула молнию на сумке. Звук был резким и окончательным. Она повернулась к нему всем корпусом. Ее лицо было спокойным, но в глазах стояла сталь.
— Вы привыкли? — ее голос был тихим и ровным, без единой дрожи. — Отлично. Теперь придется отвыкать.
Она взвалила сумку на плечо и прошла мимо него в гостиную. Алексей, ошеломленный, молча последовал за ней. Лидии Петровны в комнате не было, видимо, она закрылась у себя.
Даша подошла к письменному столу у окна, ее рабочему месту. Она отключила зарядное устройство и аккуратно свернула его. Затем взяла свой старый, потрепанный ноутбук, на котором вела не только свою работу, но и всю бухгалтерию Алексея, все его договоры, отчеты и переписку с клиентами. Он всегда говорил, что у нее «руки золотые» и голова светлая, доверяя ей эту работу, но никогда не считал ее настоящим, оплачиваемым трудом. Это было «помощью жены».
— Что ты делаешь? — с новой нотой страха в голосе спросил Алексей, видя, как она убирает ноутбук в рюкзак.
Она не ответила. Открыла верхний ящик стола и вынула толстую папку с надписью «Документы ИП». В ней лежали все оригиналы и ключевые копии. Без этого его бизнес, его «настоящая» работа, вставала на следующий же день.
Она положила папку в рюкзак, застегнула его. Плечо с сумкой тянуло вниз, рюкзак с документами и компьютером давил на второе. Она была похожа на эвакуированного из зоны бедствия, взявшего с собой только самое ценное и самое тяжелое.
Она направилась к прихожей. Прошла мимо Алексея, который стоял посреди гостиной, беспомощный и разгневанный, не в силах осознать масштаб происходящего.
— Даша, подожди… — попытался он еще раз, но голос его сломался.
Она надела пальто, не глядя, взялась за ручку входной двери. Скрип несмазанных петель прозвучал как приговор.
— Я… я без ужина останусь! — вдруг крикнул он ей вслед, выкрикивая первое, что пришло в голову, последний, детский аргумент.
Дверь закрылась. Щелчок замка отозвался в пустой квартире оглушительным грохотом.
Щелчок замка за спиной Даши отозвался не в ушах, а во всем теле — коротким, пронзительным ударом, после которого наступила оглушительная тишина. Сумка на плече и рюкзак за спиной тянули к земле, но шаги по бетонным ступеням подъезда были удивительно легкими. Она вышла на холодный ночной воздух, и первым, что она почувствовала, был не мороз, а странная, почти физическая легкость в груди. Словно с нее сняли тяжелый, мокрый плащ, который она таскала на себе годами, привыкнув к его весу.
Она села в первую попавшуюся машину такси, назвала случайный адрес в центре города — недорогой гостиничный комплекс. Всю дорогу молча смотрела в окно на мелькающие огни. В ушах стоял звон. Она не думала ни о Алексее, ни о свекрови, ни о том, что будет завтра. Мозг отказывался работать, выдавая лишь обрывки: узор на ковре в подъезде, лицо таксиста в зеркале заднего вида, холодное стекло под лбом.
Номер в гостинице оказался маленьким, безоконным, как камера, зато своим. Она бросила сумку на пол, рюкзак — на кровать и замерла посреди комнаты. И тут тишина, которую она так жаждала, обрушилась на нее всей своей тяжестью. Не было слышно ни телевизора, ни поучительного голоса, ни даже привычного скрипа кресла-качалки. Только гул вентиляции и собственное сердцебиение.
И тогда ее накрыло. Сначала подкосились ноги, и она опустилась на колени на грубый ковер. Потом из горла вырвался тихий, сдавленный стон. Слезы хлынули горячими, бесшумными потоками, смывая с лица маску долгого терпения. Она плакала не из-за ссоры, а из-за семи украденных лет, из-за каждого несказанного слова, из-за каждой унизительной улыбки в ответ на упрек. Она билась в истерике, вцепившись пальцами в ворс ковра, пока не осталась сил. Затем, обессиленная, доползла до кровати и провалилась в тяжелое, беспокойное забытье, где за ней гнались тени и звучали обрывки фраз.
---
В квартире повисла иная тишина — тяжелая, виноватая, взрытая криком. Алексей еще минут пять стоял посреди гостиной, не в силах пошевелиться. В ушах гудело, а в голове крутилась одна и та же фраза: «Мы привыкли жить за твой счёт». Он сказал это. Вслух. И теперь эти слова висели в воздухе, как ядовитый газ.
Он медленно повернулся и пошел на кухню. Его взгляд упал на гору немытой посуды в раковине. Раньше эта картина вызывала у него лишь легкое раздражение, которое тут же растворялось в уверенности, что «Даша разберется». Теперь же грязные тарелки, присохшие к дну сковородки и жирные кастрюли смотрели на него немым укором. Он подошел к раковине и с отвращением ткнул пальцем в застывший жир на тарелке.
— Черт, — прошипел он.
Он попытался включить воду, но не мог найти моющее средство. Оно всегда просто «появлялось» на полочке. Пять минут он рылся под раковиной, пока не наткнулся на запасную бутылку. Попытка вымыть хотя бы одну тарелку обернулась лужей на полу и липкой пеной на рукавах рубашки. Он с силой швырнул губку в раковину.
Потом он вспомнил. Завтра у него важная встреча, нужно подписать договор с новым поставщиком. Он бросился в спальню, к столу. Ноутбука Даши на месте не было. С пульсирующей в висках тревогой он стал лихорадочно рыться в ящиках. Папки с его же документами, которые он всегда просил ее «разобрать», тоже исчезли.
— Не может быть, — прошептал он, с силой захлопывая пустой ящик. — Она не могла…
Он схватил телефон. Набрал ее номер. Короткие гудки уходили в пустоту. Еще раз. И еще. Всегда звонок. Он с силой швырнул телефон на диван.
В дверь его комнаты постучали.
— Алеша, — голос Лидии Петровны звучал приглушенно, без привычной стали. — Ты что, ей и правда позволил уйти?
Он вышел в коридор. Мать стояла на пороге своей комнаты, лицо ее было серым, осунувшимся, но в глазах тлели знакомые угли.
— Она сама ушла, мама. И забрала мои документы к завтрашнему дню. Все договоры.
— Вот видишь! — в голосе Лидии Петровны снова прозвучали нотки торжества. — Какая же она расчетливая! Хотела тебя подставить! Могла бы хоть ужин приготовить перед уходом, как порядочная женщина.
Алексей смотрел на мать и впервые за долгие годы увидел не мудрую советчицу, а испуганную, одинокую старуху, которая цеплялась за него, как за единственную опору. И эта мысль была невыносимой.
— Мама, хватит, — устало сказал он. — Никто нам ничего не должен. Ни ужина, ни… ничего.
Он прошел на кухню, открыл холодильник. Он был забит продуктами, но все они были сырыми, требующими рук и времени. Полуфабрикатов Даша не покупала, считая их вредными. Алексей захлопнул дверцу и опустился на стул, уронив голову на руки. Осознание начало подкрадываться, холодное и неумолимое: его мир, такой удобный и предсказуемый, рухнул. И виной тому были не документы и не грязная посуда. А что-то гораздо более важное, что он годами отказывался замечать.
---
Даша проснулась от резкого звонка будильника в телефоне. Она привычно потянулась рукой на другую сторону кровати, но наткнулась на холодную стену. Память вернулась к ней мгновенно, и вместо привычной тоски ее охватило странное, щемящее чувство свободы.
Она встала, приняла душ. Вода была горячей, и некому было кричать из коридора, что она слишком долго и тратит воду. Она вышла из душа, завернулась в жесткое, но чистое гостиничное полотенце и села на кровать.
Она включила телефон. Экран взорвался десятками уведомлений: пропущенные вызовы от Алексея, сообщения. Она не стала их читать. Просто провела пальцем по экрану, очистила панель уведомлений. И впервые за много дней… улыбнулась. Сначала неуверенно, потом шире. Это была уставшая, но настоящая улыбка.
В этот момент телефон снова завибрировал. Новое сообщение. От Алексея. Она все же взглянула на него.
«Вернись, поговорим. Без мамы.»
Она смотрела на эти слова несколько секунд, ее палец замер над экраном. Потом она медленно, но уверенно начала набирать ответ. Первый за все это время.
«Готова говорить. Но только о твоем отце.»
Она отправила сообщение, положила телефон на тумбочку и подошла к маленькому зеркалу. Из отражения на нее смотрела не замученная домашним рабством женщина, а уставшая, но собранная незнакомка с твердым взглядом. Впереди был новый день. Ее день.
Кафе было выбрано Дашей нейтральным — безлюдным и безличным, с низкими диванами, пластиковыми столами и запахом застарелого кофе. Она пришла первой, заняла столик в углу и ждала, глядя на мокрые от дождя окна. В рюкзаке у нее лежала та самая папка, тяжелая, как надгробная плита.
Алексей вошел, оглядываясь с неприкрытым раздражением. Он был бледен, под глазами залегли темные тени, рубашка мятая. Он опустился на диван напротив, отодвинув рюкзак Даши, будто тот был ему неприятен.
— Ну, я здесь, — начал он, через силу сдерживаясь. — Без мамы, как ты и просила. Давай закругляться с этим фарсом. Отдавай документы, и поедешь домой собирать свой скарб. Если извинишься перед матерью, может быть, я тебя еще прощу.
Он говорил заученные фразы, пытаясь вернуть себе утраченный контроль, играть роль оскорбленного, но справедливого хозяина.
Даша медленно отпила глоток воды из стакана. Она смотрела на него поверх края, не моргая.
— Я никуда не поеду, Алексей. И документы ты получишь, когда переоформишь все на себя. Я больше твоим бесплатным бухгалтером работать не буду.
— Так вот в чем дело? — он язвительно усмехнулся. — Денег захотелось? Нашла, к чему прицепиться.
— Нет, — ее голос был ровным. — Дело не в деньгах. А в твоем отце.
Его лицо исказилось от гнева.
— При чем тут мой отец? Я сказал, мы не будем это обсуждать! Ты оскорбила мою мать, память о нем…
— Какую память, Алексей? — тихо перебила его Даша. — О чем ты хранишь память? О сказке, которую тебе рассказывали с детства? О благородном отце-страдальце, который бросил семью?
Она наклонилась, открыла рюкзак и вынула ту самую, потрепанную папку. Но это была не папка с его документами. Она была старее, потертей, заложена завязками.
— Что это? — настороженно спросил Алексей.
— Это семь лет моей жизни в вашей семье, — ответила Даша, развязывая тесемки. — Семь лет, когда я слушала, наблюдала и по крупицам собирала правду. Потому что жить в доме, построенном на лжи, было невыносимо.
Она открыла папку. Первым делом она выложила на липкую поверхность стола пожелтевшую газетную вырезку, аккуратно заламинированную скотчем. В уголке была дата, отпечатанная старой типографской краской. В заметке, всего несколько столбцов, сообщалось о безвестно отсутствующем Михаиле Сергеевиче, работнике завода. Никаких подробностей, никаких версий. Просто констатация факта.
— Откуда? — прошептал Алексей, его глаза прилипли к вырезке.
— Твоя мать хранила это в своем молитвеннике. Я нашла, когда перекладывала книги на антресолях.
Затем Даша положила черно-белую фотографию. Молодая, цветущая Лидия, еще без привычной суровости в глазах. Рядом с ней — не Михаил. А другой мужчина, коренастый, с открытым, немного хулиганистым лицом. Они обнялись, смеются.
— Кто это? — голос Алексея дрогнул.
— Твой дядя. Родной брат твоего отца. Тот самый, который «уехал на север» и которого в доме было запрещено упоминать. Его звали Геннадий.
Потом она вынула старую, истончившуюся до прозрачности телефонную книжку, тоже взятую из вещей свекрови. В ней на букве «Г» было вырвано несколько страниц, но на той, что осталась, отпечаталась четкая надпись, проступившая через несколько листов: «Гена. Заводской, 12. Вечером.»
— Это все? — с вызовом сказал Алексей, но в его глазах уже читалась неуверенность. — Старая фотка и какая-то запись? Ты на этом строишь свои грязные догадки?
— Нет, — Даша достала последний листок. Это была распечатка старого, еще советского документа — справки из сберкассы. На ней было имя Михаила Сергеевича и круглая, по тем временам огромная сумма. Дата внесения вклада — через неделю после его официального исчезновения.
— Эту справку твоя мать пыталась сжечь в печке на даче. Я выхватила, не знаю даже зачем. Может, интуиция. Вклад был снят через полгода. Наличными.
Алексей молчал. Он смотрел на разложенные на столе улики, на этот жалкий, но неоспоримый пасьянс из прошлого. Его лицо медленно серо. Все его возмущение, вся злость куда-то ушли, оставив лишь пустоту и нарастающий ужас.
— Ты… ты все это время следила за моей матерью? — выдавил он наконец, и в его голосе прозвучала не злоба, а что-то вроде страха.
Даша медленно сложила все бумаги обратно в папку, как архивариус, завершивший важную работу. Она посмотрела на него, и в ее взгляде не было ни злорадства, ни ненависти. Лишь усталая, ледяная ясность.
— Нет, Алексей. Я не следила. Я пыталась понять, в какой тюрьме я живу. И нашла ответ. Твоя мать не жертва. Она — надзиратель. А ты… ты просто родился в камере и считаешь ее своим домом.
Она встала, накинула рюкзак на плечо, прижимая к себе папку с его документами.
— Документы ты получишь, когда будешь готов их забрать. Без условий.
И она повернулась и вышла из кафе, оставив его одного перед призраками его собственной семьи, которые только что материализовались на липком столе. Алексей не двинулся с места. Он сидел, уставившись в пустоту, а в ушах у него звенело последнее слово: «надзиратель».
Глава 4: Расколотый фамильный портрет
Кафе было выбрано Дашей нейтральным — безлюдным и безличным, с низкими диванами, пластиковыми столами и запахом застарелого кофе. Она пришла первой, заняла столик в углу и ждала, глядя на мокрые от дождя окна. В рюкзаке у нее лежала та самая папка, тяжелая, как надгробная плита.
Алексей вошел, оглядываясь с неприкрытым раздражением. Он был бледен, под глазами залегли темные тени, рубашка мятая. Он опустился на диван напротив, отодвинув рюкзак Даши, будто тот был ему неприятен.
— Ну, я здесь, — начал он, через силу сдерживаясь. — Без мамы, как ты и просила. Давай закругляться с этим фарсом. Отдавай документы, и поедешь домой собирать свой скарб. Если извинишься перед матерью, может быть, я тебя еще прощу.
Он говорил заученные фразы, пытаясь вернуть себе утраченный контроль, играть роль оскорбленного, но справедливого хозяина.
Даша медленно отпила глоток воды из стакана. Она смотрела на него поверх края, не моргая.
— Я никуда не поеду, Алексей. И документы ты получишь, когда переоформишь все на себя. Я больше твоим бесплатным бухгалтером работать не буду.
— Так вот в чем дело? — он язвительно усмехнулся. — Денег захотелось? Нашла, к чему прицепиться.
— Нет, — ее голос был ровным. — Дело не в деньгах. А в твоем отце.
Его лицо исказилось от гнева.
— При чем тут мой отец? Я сказал, мы не будем это обсуждать! Ты оскорбила мою мать, память о нем…
— Какую память, Алексей? — тихо перебила его Даша. — О чем ты хранишь память? О сказке, которую тебе рассказывали с детства? О благородном отце-страдальце, который бросил семью?
Она наклонилась, открыла рюкзак и вынула ту самую, потрепанную папку. Но это была не папка с его документами. Она была старее, потертей, заложена завязками.
— Что это? — настороженно спросил Алексей.
— Это семь лет моей жизни в вашей семье, — ответила Даша, развязывая тесемки. — Семь лет, когда я слушала, наблюдала и по крупицам собирала правду. Потому что жить в доме, построенном на лжи, было невыносимо.
Она открыла папку. Первым делом она выложила на липкую поверхность стола пожелтевшую газетную вырезку, аккуратно заламинированную скотчем. В уголке была дата, отпечатанная старой типографской краской. В заметке, всего несколько столбцов, сообщалось о безвестно отсутствующем Михаиле Сергеевиче, работнике завода. Никаких подробностей, никаких версий. Просто констатация факта.
— Откуда? — прошептал Алексей, его глаза прилипли к вырезке.
— Твоя мать хранила это в своем молитвеннике. Я нашла, когда перекладывала книги на антресолях.
Затем Даша положила черно-белую фотографию. Молодая, цветущая Лидия, еще без привычной суровости в глазах. Рядом с ней — не Михаил. А другой мужчина, коренастый, с открытым, немного хулиганистым лицом. Они обнялись, смеются.
— Кто это? — голос Алексея дрогнул.
— Твой дядя. Родной брат твоего отца. Тот самый, который «уехал на север» и которого в доме было запрещено упоминать. Его звали Геннадий.
Потом она вынула старую, истончившуюся до прозрачности телефонную книжку, тоже взятую из вещей свекрови. В ней на букве «Г» было вырвано несколько страниц, но на той, что осталась, отпечаталась четкая надпись, проступившая через несколько листов: «Гена. Заводской, 12. Вечером.»
— Это все? — с вызовом сказал Алексей, но в его глазах уже читалась неуверенность. — Старая фотка и какая-то запись? Ты на этом строишь свои грязные догадки?
— Нет, — Даша достала последний листок. Это была распечатка старого, еще советского документа — справки из сберкассы. На ней было имя Михаила Сергеевича и круглая, по тем временам огромная сумма. Дата внесения вклада — через неделю после его официального исчезновения.
— Эту справку твоя мать пыталась сжечь в печке на даче. Я выхватила, не знаю даже зачем. Может, интуиция. Вклад был снят через полгода. Наличными.
Алексей молчал. Он смотрел на разложенные на столе улики, на этот жалкий, но неоспоримый пасьянс из прошлого. Его лицо медленно серо. Все его возмущение, вся злость куда-то ушли, оставив лишь пустоту и нарастающий ужас.
— Ты… ты все это время следила за моей матерью? — выдавил он наконец, и в его голосе прозвучала не злоба, а что-то вроде страха.
Даша медленно сложила все бумаги обратно в папку, как архивариус, завершивший важную работу. Она посмотрела на него, и в ее взгляде не было ни злорадства, ни ненависти. Лишь усталая, ледяная ясность.
— Нет, Алексей. Я не следила. Я пыталась понять, в какой тюрьме я живу. И нашла ответ. Твоя мать не жертва. Она — надзиратель. А ты… ты просто родился в камере и считаешь ее своим домом.
Она встала, накинула рюкзак на плечо, прижимая к себе папку с его документами.
— Документы ты получишь, когда будешь готов их забрать. Без условий.
И она повернулась и вышла из кафе, оставив его одного перед призраками его собственной семьи, которые только что материализовались на липком столе. Алексей не двинулся с места. Он сидел, уставившись в пустоту, а в ушах у него звенело последнее слово: «надзиратель».
Алексей вернулся в квартиру, не помня как. Дверь захлопнулась за ним с глухим стуком, отозвавшимся в пустоте. Воздух в доме был спертым, пропитанным запахом вчерашней жареной картошки и старой пыли. Он стоял в прихожей, не в силах сделать шаг, сжимая в кармане кулаки, пока пальцы не занемели. Слова Даши гудели в его висках навязчивым, бесконечным эхом: «Твоя мать не жертва. Она — надзиратель».
Он прошел в гостиную. Лидия Петровна сидела в своем кресле-качалке, неподвижная, уставшая в окно. Ее руки, обычно занятые вязанием или перебиранием чего-либо, бессильно лежали на коленях. Она услышала его шаги, но не обернулась.
— Ну что, помирились с своей строптивой женой? — ее голос прозвучал глухо, без обычной едкой нотки. В нем была лишь усталость.
Алексей подошел к ней вплотную. Он не садился. Он смотрел на ее затылок, на аккуратно уложенные седые волосы, и впервые видел не мать, а чужого, опасного человека.
— Хватит, — прошипел он. Голос срывался, предательски дрожал. — Хватит лжи. Где мой отец?
Лидия Петровна медленно повернула голову. Ее глаза были сухими и очень старыми.
— Я тебе тысячу раз говорила. Он нас бросил.
— Неправда! — он ударил кулаком по спинке ее кресла, и оно качнулось с жалким скрипом. — Даша показала мне вырезку. Справку из сберкассы. Фотографию с дядей Геной, которого ты никогда не упоминала! Он не мог просто взять и исчезнуть! Что случилось с моим отцом?!
При имени «Гена» ее лицо исказилось, словно от внезапной боли. В глазах мелькнул неподдельный, животный страх. Она встала, отступила от него на шаг, прижимая руки к груди.
— Молчи… Ты ничего не понимаешь…
— Я понимаю, что ты всю жизнь меня обманывала! — крикнул он, теряя последние остатки самообладания. — Говори! Или я… или я уйду отсюда и не вернусь. Никогда.
Он сказал это, и сам испугался своих слов. Но они подействовали. Лидия Петровна посмотрела на него, и в ее взгляде была уже не властная свекровь, не несгибаемая мать, а загнанная, затравленная женщина, прижатая к стене.
Она медленно, как во сне, кивнула.
— Хорошо, — прошептала она. — Хорошо, Алешенька. Ты прав. Пора. Только… только не здесь.
Она направилась в прихожую, накинула на плечи старый потертый платок.
— Куда мы? — спросил он, ошеломленный.
— Туда, где он. Пойдем. Покажу тебе все.
Он последовал за ней, не в силах осмыслить происходящее. Они вышли на улицу. Была сырая, промозглая ночь. Лидия Петровна шла быстро, не оглядываясь, сворачивая в знакомые ей, но давно забытые им переулки. Они шли молча, минуя освещенные окна, углубляясь в темноту частного сектора, к старым, полуразрушенным домам.
Наконец она остановилась перед ветхим, покосившимся домом с заколоченными досками окнами. Сад вокруг зарос бурьяном по пояс. Воздух пахнет прелыми листьями и сырой землей.
— Здесь, — сказала Лидия Петровна, и ее голос прозвучал совсем тихо.
Она обошла дом и остановилась перед низкой, почти невидимой в зарослях дверью в подвал. Дверь была прикрыта согнутой ржавой жестью. Она с трудом отодвинула ее, и из черного провала пахнуло ледяным, мертвенным запахом сырости и тлена.
Алексей зажег фонарь на телефоне. Луч выхватил из тьмы небольшое помещение, заваленное битым кирпичом и старыми тряпками. Лидия Петровна стояла посреди подвала, ее фигура в темном платке казалась призрачной.
— Твой отец… — она начала и замолчала, сглотнув ком в горле. — Он не был святым, Алеша. Он был… деловой. Занимался тем, что тогда было нельзя. Спекулировал. Таскал домой то, чего в магазинах не было. А потом… потом принес большую сумму. Очень большую. Сказал, это наследство, удачно провернул дело.
Она говорила монотонно, глядя в одну точку на земле.
— Но за деньгами пришли другие. Не те, у кого он их взял. Более жестокие. Они ворвались сюда, в этот дом, он тогда был наш, дачный. Требовали отдать все. Завязалась драка… Он упал… Ударился виском о угол этой печки, — она мотнула головой в сторону груды кирпича в углу. — И все.
Алексей замер, не в силах дышать. Луч фонаря дрогнул в его руке.
— Умер? — прошептал он.
— Да, — односложно, сухо ответила она. — Я была в ужасе. Милиция… Суд… Позор. Нас вышлют, тебя заберут в детдом. Я не знала, что делать. Позвала Гену. Его брата. Он был крепкий, не боялся ничего. Он… он помог мне.
— Помог? Как?
— Мы похоронили его здесь. В этом подвале. Гена вырыл яму. А я… я придумала историю. Что Михаил нас бросил, ушел к другой. Все поверили. Легче поверить в подлеца, чем в убитого. Деньги… деньги мы оставили. Часть отдали тем людям, когда они вернулись. Остальное… я берегла. Для тебя. Все для тебя, Алешенька. Все эти годы. Это твое наследство. На твою жизнь. На твой бизнес.
Она подняла на него глаза, и в них стояли слезы, но не от горя, а от отчаяния и какой-то исступленной, искаженной любви.
— Он здесь, — она указала дрожащим пальцем на заваленный угол подвала. — Твой отец. А я… я все это сделала, чтобы ты был счастлив. Чтобы у тебя было будущее.
Алексей отшатнулся. Его взгляд скользнул по грязному полу, по тому месту, куда она показывала. Земля под ногами внезапно перестала быть твердой. Образ благородного страдальца, отца-жертвы, рассыпался в прах, оставив после себя жалкую, гротескную историю о жадности, страхе и лжи. И он, Алексей, все эти годы жил, дышал, строил свою жизнь на этом прахе. На этих костях.
Он смотрел на мать, на эту старую женщину в темном подвале, и не видел в ней больше никого. Ни матери, ни надзирателя. Только соучастницу преступления. И самого себя — ребенка, выросшего на могиле, даже не подозревавшего об этом.
Глава шестая: Наследство греха
Алексей не помнил, как они вернулись из того проклятого подвала. Память выхватывала лишь обрывистые кадры: спина матери, сгорбленная и беззащитная, в свете уличного фонаря; скрип ржавой калитки; давящая тишина в квартире, где они, не говоря ни слова, разошлись по своим комнатам.
Он сидел на краю своей кровати, в той самой комнате, где вырос, и смотрел на свои руки. Они были чистыми. Но ему казалось, что он чувствует под ногтями вязкую землю с того пола. Землю, в которой тридцать лет лежал его отец. Не герой-страдалец, не жертва обстоятельств, а мелкий жулик, случайно убитый в потасовке и тайно закопанный, как падаль.
Слова матери жгли мозг: «Все для тебя, Алешенька. Это твое наследство».
Наследство. Деньги, залитые кровью и грязью. Деньги, на которые он, сам того не ведая, жил. Которые, возможно, вложил в свой бизнес, в эту квартиру, в свою «честную» жизнь. Его тошнило.
Он встал и подошел к окну. Город спал. За стеклом был привычный, упорядоченный мир. А здесь, внутри него, все рухнуло в одночасье. Образ отца, который он лелеял все эти годы — сильного, несчастного, но благородного, — рассыпался, оставив после себя жалкую, трусливую тень. А образ матери — строгой, несгибаемой хранительницы семьи — превратился в образ запуганной женщины, десятилетия хранящей чудовищную тайну и прикрывающей ее маской властности и праведности.
Он понял правду Даши. Та квартира, тот быт, та жизнь, которую они вели, — все это была не семья. Это была крепость, выстроенная на костях, чтобы скрыть преступление. А он был и стражем, и пленником этой крепости.
Ему нужно было видеть Дашу. Не для того, чтобы вернуть ее. Он потерял на это право. Ему нужно было выговориться. Сказать кому-то эту чудовищную правду, чтобы она перестала душить его изнутри.
Он не стал звонить. Просто вышел из дома и пошел по спящим улицам к ее гостинице. Рассвет только занимался, небо на востоке светлело. Он послал ей сообщение: «Я внизу. Мне нужно тебя видеть». И сел на холодную лавочку у входа, ожидая.
Она вышла через двадцать минут. Закутанная в легкое пальто, с неубранными волосами. Лицо было бледным, но спокойным. Она села рядом, не говоря ни слова, глядя на него вопросительно.
И он начал говорить. Медленно, сбивчиво, подбирая слова. Он рассказал ей все. Про старый дом, про подвал, про драку, про труп, закопанный в спешке, про дядю Гену, про деньги. Он не оправдывал мать. Он не оправдывал себя. Он просто изливал наружу тот ужас, что разрывал его изнутри. Голос его срывался, он замолкал, снова пытался говорить, и снова замолкал.
Даша слушала. Не перебивая. Не делая ни единого движения. Ее лицо оставалось невозмутимым, лишь в глазах, внимательных и ясных, мелькало то понимание, то жалость, то холодное отчуждение.
Когда он закончил, наступила тишина, нарушаемая лишь утренним щебетом птиц. Алексей сидел, сгорбившись, уставившись в землю, чувствуя себя полностью опустошенным.
— Я не знал, — прошептал он наконец. — Клянусь, я не знал.
— Я верю, — тихо сказала Даша. Ее голос прозвучал удивительно мягко. — Но от этого не легче, правда?
Он молча покачал головой.
— Она сделала это ради меня, — пробормотал он. — Чтобы у меня была жизнь.
— Нет, — резко, почти жестко возразила Даша. — Она сделала это ради себя. Чтобы избежать позора и наказания. А потом нашла оправдание — «ради сына». И заставила тебя жить с этим. Это самое страшное.
Она посмотрела на него, и в ее взгляде не было ни капли злорадства. Лишь горькая ясность.
— Ты спрашивал, почему я ушла? Не из-за грязной посуды и не из-за ее упреков. Я ушла, потому что задыхалась в этой лжи. Даже не зная ее. Я чувствовала ее. Она была в каждом вашем взгляде, в каждом недомолвке. Ты был частью этой лжи, Алексей. Ты был тем, ради кого все это затевалось. И пока ты там, ты — соучастник.
Она встала, отряхнула ладони о колени, будто стряхивая с себя прилипшую грязь его истории.
— Я не вернусь в тот дом. Никогда, — ее голос снова стал твердым и безоговорочным. — И ты не должен туда возвращаться.
Она сделала паузу, давая ему осознать вес своих слов.
— Иначе эта могила съест и тебя.
Она развернулась и медленно пошла к входу в гостиницу, оставив его одного на лавочке с первыми лучами утреннего солнца. Он смотрел ей вслед, и в его опустошенной душе не осталось ничего, кроме ледяного, безоговорочного понимания. Она была права. Абсолютно права. Возвращаться было некуда. Дом, в котором он вырос, больше не существовал. Остался только старый, покосившийся дом с заколоченными окнами и черной дырой в подвале.
Полгода.
За это время ранняя осень сменилась глубокой, почти зимней, хмуростью. Деревья в парке оголились, серые ветви пронзали низкое свинцовое небо. Воздух был холодным и влажным, пахнет прелыми листьями и грядущим снегом.
Алексей шел по знакомой аллее, засунув руки в карманы пальто. Движения его стали спокойнее, увереннее. Он не бросал вокруг себя нервных взглядов, не суетился. Он просто шел, и в этой размеренности была новая, тяжело давшаяся зрелость.
Квартира, та самая, где прошла его прежняя жизнь, была продана. Быстро, почти по заниженной цене, лишь бы развязаться. Он не взял из нее почти ничего — только несколько своих книг и фотографию из детства, где он был снят с отцом, того еще, сказочного. Теперь он снимал небольшую, но светлую однушку на окраине. Там не было ни качалки, ни ковра с цветами, ни навязчивого запаха на кухне. Там был только он, чистота, за которой он ухаживал сам, и тишина.
Он научился многому. Готовить простые макароны с котлетой, не пережигая их. Сортировать белье для стирки. Самостоятельно вести переговоры с клиентами и заполнять декларации, с трудом, но уже без паники. Первые недели были адом — горы грязной посуды, пропущенные сроки, ощущение полной беспомощности. Но с каждым днем он чувствовал, как крепнет его почва под ногами. Не та, удобренная костями и ложью, а своя, чистая, пусть и каменистая.
Деньги от продажи квартиры лежали на счете. Туда же он перевел и те сбережения матери, то самое «наследство». Он не прикоснулся к ним. Вместо этого он анонимно перечислил всю сумму в фонд помощи детям-сиротам. Это был не жест благородства, а необходимость — очиститься. Выжечь ту грязь каленым железом.
Лидия Петровна жила теперь одна в малогабаритной квартире в старом панельном доме. Алексей помог ей с переездом, но сам там не оставался. Их отношения стали другими — отдаленными, осторожными. Он звонил ей раз в неделю, спрашивал о здоровье, привозил продукты. Она говорила с ним тихо, без прежних ноток приказа или упрека. Ее власть испарилась, оставив после себя лишь тень пожилой, очень уставшей женщины. Иногда он ловил на себе ее взгляд — в нем была невысказанная просьба о прощении, на которую он пока не мог ответить.
---
Даша вышла из стеклянных дверей бизнес-центра, закутавшись в шерстяной платок. Ее дела пошли в гору. Освободившееся время и энергия, которые раньше уходили на войну на два фронта — работа и домашний фронт, — она направила в русло. Стала брать больше заказов, нашла новых клиентов. Теперь у нее была своя небольшая, но уютная студия в центре, с видом на крыши и высоким окном. Она сама выбирала, что есть, когда спать и с кем общаться. Эта свобода поначалу пугала, но теперь стала ее второй кожей.
Она шла через парк, сокращая путь, и думала о новом проекте. В голове сами собой складывались удачные фразы, рождались идеи. Она улыбалась про себя, подняв воротник от ветра.
Их встреча была случайной. Она подняла глаза и увидела его, сидящего на той самой скамейке, где они разговаривали полгода назад. Он смотрел на замерзший пруд, и в его позе не было прежней раздраженной суеты, лишь спокойная сосредоточенность.
Они заметили друг друга одновременно. Никакой паники, никакого смущения. Только легкое удивление и тихое понимание. Она медленно подошла.
— Можно? — кивнула она на скамейку.
— Конечно, — он подвинулся.
Они сидели молча, несколько минут, глядя перед собой. Неловкости не было. Было странное чувство, будто они встретились после долгой разлуки, будучи уже другими людьми.
— Как ты? — спросил он наконец, повернувшись к ней.
— Хорошо, — ответила она искренне. — По-настоящему. Сама. А ты?
— Тоже, — он кивнул. — Тяжело было сначала. Непривычно. Теперь… теперь нормально. Даже лучше, чем нормально.
Он помолчал, подбирая слова.
— Квартиру продал. Мама живет одна. Я… я научился многому. Тому, что должен был уметь давно.
— Я знаю, — тихо сказала Даша. — Я вижу.
Он посмотрел на нее, и в его глазах не было ни упрека, ни просьбы вернуться. Лишь чистое, без обид, признание.
— Спасибо, — сказал он глухо. — Что тогда ушла. Ты спасла нас обоих. Меня — от жизни в той лжи. Тебя — от… от всего этого ада.
Даша посмотрела на него, и впервые за долгое время ее взгляд смягчился, потеряв свою защитную сталь.
— Может, когда-нибудь, — произнесла она осторожно, — мы построим что-то новое. Если захотим. На чистой почве.
Она встала, поправила сумку на плече.
— Мне пора. У меня встреча.
— Удачи, — сказал он просто.
— И тебе.
Она кивнула ему и пошла по аллее, ее прямая спина постепенно скрывалась за стволами оголенных деревьев. Алексей не провожал ее взглядом. Он сидел, глядя перед собой, на промерзлую землю, и впервые за долгие годы думал не о том, кто будет готовить ужин, а о том, каким человеком ему нужно стать, чтобы однажды снова заслужить ее доверие.