Он забирался под одеяло, замирая от волнения, будто сооружал там секретную базу. Потом, убедившись, что дверь в детскую притворена, а из гостиной доносится лишь мерный гул телевизора, он достал из-под матраса смятый листок.
— Смотри, Барсик, — его шепот был едва слышен в ватной тишине комнаты. — Смотри, какой.
Он развернул рисунок перед плюшевым котом. Барсик сидел, прислонившись к подушке, и смотрел на него своими стеклянными глазами-пуговицами. Он всегда смотрел внимательно. Не отворачивался. Не морщился. В отличие от некоторых.
— Это он, — продолжил Артем, проводя пальцем по неровным линиям. — Космический корабль. Видишь, у него крылья? Треугольные. А это иллюминаторы. В них, наверное, инопланетяне сидят и на звезды смотрят.
Он действительно старался. Выводил каждую линию, закусив губу от напряжения. Внизу, в углу, дрожащей от напряжения рукой, он вывел одно слово: «Папе». Может, папа поймет? Поймет, что сын может не то, что цифры в столбик складывать... но зато может придумать корабль, который долетит до самой яркой звезды. Той, что видна из их окна, если встать на цыпочки.
Его мир состоял из правильных вещей. Угол подушки должен быть прижат к щеке. Игрушки на полке — стоять ровно, по струнке. Космический корабль нужно раскрашивать, не вылезая за линии, иначе он собьется с курса в глубинах космоса. А папино молчание — это грозовая туча, которую лучше переждать, затаившись.
Артем знал, что вчера он сделал что-то не так. Контрольная. Цифры прыгали перед глазами, не желая складываться в ответ. А за окном пролетал воробей, и ему, наверное, было холодно. Нужно было подумать о воробье. Учительница сказала «не слышит». Папа, когда узнал о двойке, посмотрел на него так, словно Артем был не его сыном, а сломанной и никчемной игрушкой.
— Он не видит, Барсик, — голос мальчика дрогнул. — Он смотрит, но не видит. А мама... мама видит, но она потом грустит. А я не хочу, чтобы она грустила.
Он прижал рисунок к груди, оставив на нем легкие морщинки. Сердце колотилось где-то в горле. Страшно было. Страшнее, чем в темноте. Потому что в темноте можно включить свет, а вот как включить свет внутри папы — он не знал. Может, этот корабль? Может, он такой яркий, что осветит все изнутри?
Дверь скрипнула. Артем вздрогнул и сунул рисунок обратно под матрас, как преступник прячет улику. В комнату вошел папа. Не весь, лишь его тень, длинная и худая, легла на пол.
— Что ты там шепчешь? — голос был ровным, холодным. Будильник прозвенел бы с большей теплотой.
— Ни... ничего, — прошептал Артем, прижимая к себе Барсика.
Папа постоял еще мгновение, потом кивнул — коротко, будто поставил галочку в невидимом списке — и вышел, притворив дверь.
Артем выждал, пока шаги не затихли в конце коридора. Он снова достал корабль. Теперь тот казался ему не таким уж и красивым. Линии кривые. Крылья разные. Он взял карандаш и принялся обводить их снова, пытаясь сделать идеальными. Прямыми. Правильными.
— Надо, чтобы было правильно, — бубнил он Барсику. — Тогда он поймет. Обязательно поймет.
Он не знал, что где-то там, во взрослом мире, существуют другие правила. И что его нарисованный корабль, такой хрупкий и неровный, уже взял курс на самую страшную бурю. А он, маленький капитан, лишь прижимал к себе своего плюшевого штурмана и шептал ему в тишине о звездах.
***
Он уснул, свернувшийся в клубок, зажав в руке лапу Барсика. Сон был тревожным, беспокойным. В нем папин голос был таким же тихим, как его собственный шепот, но от этого еще страшнее. И в нем было одно слово. Одно-единственное, тяжелое, как булыжник.
У-бо-гий.
Артем не знал, что оно значит. Но он понял все. Все по тому, как оно прозвучало — негромко, почти устало, пробивая стену, как пуля. И по той мертвой, ледяной тишине, что воцарилась вслед. Это слово было про него. Он в этом не сомневался.
Проснулся он от голосов. Не сдержанных, приглушенных, как обычно. А ГРОМКИХ. Папин голос раскатился по квартире, как удар грома. А мамин... мамин голос был незнакомым. Тонким-тонким, как стеклышко, которое вот-вот треснет от напряжения.
Артем замер, не дыша. Он боялся пошевелиться. Боялся, что его обнаружат. Что сейчас войдут и...
Он приоткрыл дверь в детскую — крошечную щель. И увидел.
В прихожей стояли два папиных чемодана. Большой, с которым они ездили на море, и маленький, серый. Они стояли посреди коридора, похожие на два гроба. А над ними возвышался папа. Его лицо было красным, перекошенным от чего-то страшного, чего Артем никогда раньше не видел.
— Это мой дом! — ревел папа, и стены, казалось, содрогались. — Я все это оплачивал! Все здесь мое! ВСЕ!
Артем прижал Барсика к уху, пытаясь заглушить этот гром. Но он пробивался сквозь плюш, прямо в мозг.
— Из-за него?! — папа резко повернулся, и его взгляд, дикий и горящий, уперся в щель в двери. Уперся прямо в Артема. Мальчик отшатнулся, похолодел весь, будто его окунули в ледяную воду. В тех глазах не было любви. Не было ничего знакомого. Там было... отвращение. — Из-за этого...
Он не договорил. Не успел.
Мама резко шагнула вперед. Не побежала, не бросилась. Именно шагнула. Небольшая, хрупкая, она вдруг выросла, заполнила собой весь проем прихожей. И заслонила Артема собой. Полностью. Как скала.
Она подняла руку. Всего один жест. Просто ладонь, обращенная к папе. И этот жест был таким мощным, таким безоговорочным, что папа вдруг... замолчал. Словно ему перекрыли кислород.
— Ни одного слова, — прошептала мама. И в ее шепоте было столько спрессованной стали, что грозовая туча в папиной груди, казалось, лопнула и рассеялась. — Ни одного слова в его сторону. Ты потерял на это право. Навсегда.
Артем, не дыша, смотрел на ее спину. На белую кофту, на собранные в хвост волосы. Она была его крепостью. И в этот момент крепость ожила и извергла огонь.
Она развернулась, взяла оба чемодана — большой и маленький — и с силой, которой он в ней никогда не подозревал, выставила их за дверь. Просто выставила. На площадку. Потом обернулась к папе. Лицо ее было бледным, как мел, но абсолютно спокойным.
— Выходи.
И папа... вышел. Он прошел мимо нее, не глядя. Не сказав больше ни слова. Не посмотрев в сторону детской ни единого раза.
Дверь захлопнулась.
ГРОМКО. ОКОНЧАТЕЛЬНО.
И в квартире наступила такая тишина, будто мир замер, прислушиваясь к собственному биению сердца. Тишина после обвала. После того, как рухнуло что-то огромное и, казалось, незыблемое.
Артем стоял, прижавшись лбом к косяку двери. Он все еще сжимал в окоченевших пальцах Барсика. В ушах звенело.
Мама прислонилась спиной к двери, как будто держала ее, не давая тому миру, тому громкому и страшному, ворваться обратно. Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Потом открыла.
И увидела его.
Он боялся, что она сейчас расплачется. Рассыплется. Превратится в осколки. Ведь папа ушел. А папа был... папой. Он был правилом. Он был миром.
Но когда она опустилась перед ним на корточки, лицо у нее было спокойным. Усталым. Очень усталым. Но спокойным.
Он подкрался к ней и обнял за ноги, прижавшись щекой к колену. Он искал убежища. Искал подтверждения, что этот новый, оглохший от тишины мир — все еще его дом.
— Мам? — его собственный голосок прозвучал сипло, сорванным от страха. — Папа ушел?
Она положила ладонь ему на голову. Тяжелую, теплую.
— Да, солнышко, — выдохнула она. — Он ушел.
И тут из него вырвалось. Самое главное. Самое страшное. Тот вопрос, что сидел в нем с того самого вечера, как заноза, отравляя все вокруг.
— Он из-за меня? — прошептал Артем, и губы предательски задрожали. Он смотрел в пол, на паркетные доски. — Из-за вчерашнего? Из-за двойки? Из-за... корабля?
Вопрос повис в воздухе. От ответа зависело все. Будут ли звезды в его вселенной еще светить? Или они погаснут навсегда, и он останется один в этой оглушительной, новой тишине?
***
Вопрос повис в воздухе, тяжелый, как гиря. Он из-за меня? Артем смотрел в пол, на паркетные доски, боясь поднять глаза. Боясь увидеть в маминых глазах подтверждение своему самому страшному предположению. Что он — ошибка. Брак. Причина, по которой рушится мир.
Тишина длилась вечность. Но это была не та, леденящая тишина, что исходила от папы. Это была тишина-раздумье. Тишина, в которой рождается правда.
Он почувствовал, как мамины руки мягко коснулись его щек. Она приподняла его лицо. Заставила посмотреть на себя. И он увидел... не боль, не усталость. Он увидел такую ясность и такую твердость, что на мгновение перестал дышать.
— Нет.
Это слово прозвучало негромко, но с той самой стальной силой, что заставила замолчать гром. Оно было простым. Окончательным. Как закон физики.
— Нет, мой хороший, — повторила она, глядя ему прямо в душу. — Это из-за меня.
Артем замер, не понимая. Его мозг, привыкший к простым причинно-следственным связям — двойка = гнев, кривой рисунок = разочарование — отказывался это воспринимать.
— Из-за тебя? — прошептал он, морщась.
Мама покачала головой, и в уголках ее глаз собрались лучики, но это были не лучики смеха, а чего-то большего. Глубинного.
— Я слишком долго показывала ему, что мы с тобой — одно целое, — сказала она, и ее голос был ровным и спокойным, будто она читала самую главную в мире книгу. — Две половинки одного сердца. А он... а он так и не смог этого разглядеть. Он думал, что можно любить одну половинку, а другую... отложить в сторону. Как бракованную деталь. Но так не бывает.
Она притянула его к себе, обняла так крепко, как только могла. Он уткнулся лицом в ее шею, впитывая ее запах — запах теплого хлеба, домашнего мыла и чего-то неуловимого, что было просто Мамой. Запах безопасности.
И тут потекли слезы. Не тихие, жалобные, а настоящие, облегчающие. Слезы, которые смывали с его души ту липкую, гадкую грязь под названием «вина». Они текли ручьями, пропитывая ее кофту, а он всхлипывал и прижимался к ней еще сильнее, будто хотел пролезть внутрь, обратно, в то самое безопасное место, где они были одним целым.
Они сидели так на полу в прихожей, в лучах утреннего солнца, что падали из окна на паркет. За дверью был папа. Его чемоданы. Его громкий голос. Его холодные глаза. А здесь, внутри... была тишина. Но не страшная. А умиротворяющая. Тишина после долгой болезни. Когда самый жар уже прошел, и осталась только слабость и понимание, что самая страшная часть — позади.
Через какое-то время слезы иссякли. Артем отстранился, вытер лицо рукавом пижамы и посмотрел на маму. Она улыбалась. Настоящей, не кривой улыбкой. Улыбкой, светящейся в глазах.
— А... а корабль? — спросил он, вспомнив свой рисунок, брошенный в ведро. Тот самый, из-за которого, как он думал, все и началось.
Мама встала, протянула ему руку и повела его на кухню. На столе лежал тот самый листок. Он был немного помят, но кто-то аккуратно расправил его и прижал стеклянной вазой с конфетами.
— Он не бракованный, — сказала мама, дотрагиваясь до крыла-треугольника. — Он уникальный. Потому что его придумал ты.
Артем взял рисунок. Он смотрел на эти кривые линии, на эти дрожащие кружочки-иллюминаторы. И вдруг они показались ему не свидетельством его неудачи, а... особенностью. Его личной чертой. Его почерком. Его кораблем.
Он побежал в комнату, схватил Барсика и принес его на кухню.
— Смотри, Барсик, — прошептал он, уже без страха, вслух. — Это наш корабль. Он не сбился с курса. Он... он просто летел в свою галактику.
Артем посмотрел на маму. Она стояла у плиты, готовила завтрак. Ее спина была прямой. Она напевала что-то тихое. И в этот момент Артем понял то, что нельзя было выразить словами. Он понял, что папины правила — углы подушек, линии, не вылезание за контуры — это не законы вселенной. Это просто чьи-то правила. А у мамы были другие правила. Главное из которых звучало так: Ты имеешь право быть собой.
Его мир перевернулся. Рухнул, как карточный домик, и на его месте начало медленно, по кирпичику, строиться что-то новое. Более прочное. Потому что фундаментом этого нового мира была не зыбкая почва папиного одобрения, а твердая, каменная плита маминой любви. Безусловной. Такой, какая есть.
Он взял карандаш и на обратной стороне рисунка нарисовал еще один маленький корабль. А рядом с ним — два человечка. Потом пририсовал в их руках огромное сердце, которое они держали вместе.
Артем не до конца понял все мамины слова. Но он понял главное. Это была не его вина. Его космический корабль, нарисованный с такой аккуратностью, был не браком. Его мир, его тихие мысли — они были правильными. Потому что мама сказала «нет». И для него это было самой главной истиной во всей этой новой, только что родившейся вселенной. Тихой, солнечной и по-настоящему своей.