Жизнь Андрея была похожа на серый, пыльный бетон. День за днем он возводил стены таких же безликих зданий, где его «хочу» или «не хочу» не имели никакого веса. Он был винтиком, и винтиком, казалось, никому не нужным. Дом, когда-то бывший крепостью, теперь напоминал поле боя, где каждое неверно сказанное слово, каждая не так потраченная тысяча, каждая невынесенная вовремя мусорка — были поводом для новой, тихой и холодной, а то и громкой и яростной атаки. Он отступал, молчал, замыкался в себе, и в его душе, как в недостроенном подвале, поселилась сырая, безысходная пустота.
Мысль поехать в детский дом родилась из желания просто куда-то деться в выходной, избежать тягостной тишины или таких же тягостных разборок. Группа волонтеров собралась пошуметь с детьми, и он примкнул к ним, как примыкает бревно к течению — безвольно.
Первые минуты там он провел, прислонившись к косяку двери, сгорбившись и чувствуя себя нелепо. Дети, яркие и шумные, носились по комнате, и их энергия казалась ему чужеродной и утомительной. Но потом маленькая девчушка с двумя смешными хвостиками вдруг потянула его за руку: «Дядя, а ты умеешь в салочки?»
Он не умел. Вернее, забыл. Но пошел. И побежал. И засмеялся, когда его поймали, и этот смех прозвучал так непривычно громко в его собственных ушах.
И тут его взгляд упал на диван. Старый, потертый, заляпанный краской, он стоял посреди комнаты, отгораживая один угол от другого. И вдруг в сознании Андрея он превратился… в театральную кулису. В ту самую, из его детства, когда он, десятилетний, репетировал перед зеркалом монеты из школьных спектаклей и мечтал о сцене. Мечта, которую похоронила под собой суровая реальность, необходимость и долг.
В руки ему попался потрепанный плюшевый волк. Андрей взглянул на него, потом на диван-кулису, и что-то внутри дрогнуло.
«Ребята!» — окликнул он, и голос его прозвучал непривычно громко и уверенно. — «А давайте покажем спектакль!»
Дети с любопытством облепили его, разобрали игрушки из корзины. Сначала они не понимали, что делать, просто держали в руках мишек и зайцев. Но Андрей уже не видел их. Он видел сцену. Он вышел из-за дивана, сгорбившись, перевоплотившись в старушку-козулю. Его голос стал дребезжащим и ворчливым.
«Ой, беда-беда, горе-горе! — запричитал он, и его лицо исказилось в самой искренней гримасе отчаяния, какое только можно было увидеть. — Потеряла я в лесу своего внучка, козлика рогатого! Кто мне поможет? Кто его найдет?»
Он посмотрел на детей не как Андрей-строитель, а как старушка, ищущая помощи. И случилось чудо. Мальчик с зайцем в руках неуверенно выступил вперед. «Я… я зайка, я видел твоего козлика! Он за речкой поет!»
И понеслось. Медвежонок предлагал свою помощь, лисичка хитрила, белочка суетилась. Андрей полностью проживал свою роль — он плакал навзрыд (по-настоящему, чувствуя, как сжимается горло), он радовался, он сердился на непослушных зверей. Он жил. Впервые за многие годы он был не винтиком, а главной пружиной, душой, творцом целого мира.
Через десять минут дети, забыв про стеснение, наперебой кричали реплики, вживаясь в свои роли. Их глаза горели. А взрослые волонтеры, которые сначала просто наблюдали за происходящим, замерли, завороженные. Они видели не уставшего мужчину в рабочей спецовке, а артиста. Видели, как он светится изнутри — тот самый, редкий и чистый свет полного, безоговорочного счастья. И этот свет был настолько ярок, что заражал всех вокруг, делая их, хоть и ненадолго, безгранично счастливыми.
Поездка закончилась. В машине по дороге домой Андрей молча смотрел в окно на проносящиеся огни. Внутри него все еще жило то самое чувство — взрывной коктейль из радости, свободы и полноты жизни. Осколок того самого хрустального счастья, которое он считал навсегда утраченным.
Он не знал, что будет завтра. Не знал, как сложатся отношения с женой, что ждет его на стройке. Но он знал теперь точно, что внутри него, под слоем усталости и разочарований, живет тот самый мальчик, который умеет превращать старый диван в театральные подмостки, а обычный день — в маленькое чудо. И это знание было первым шагом из серого бетона обратно к свету.