Жизнь — это не вспышка, а долгое угасание. Она подобна свече, которую зажигают в бурю: сначала пламя яростно и высоко, борется с ветром, отбрасывает трепетные тени на стены, озаряет все вокруг. Но вот воск тает, фитиль чернеет, и свет становится все слабее, робче, пока не остается лишь тонкая струйка дыма, растворяющаяся в безразличном воздухе. Старость — это тот самый дым, горькое послевкусие пира, на котором давно кончилось вино.
Она подкрадывается неспеша. Сначала это лишь легкая усталость в костях к вечеру, будто в них подсыпали мелкой тяжелой дроби. Потом — имена, что вертятся на языке, но не находятся, словно страницы в старой книге, которые кто-то склеил. Мир, некогда такой яркий и громкий, постепенно выцветает, как акварельный рисунок на солнце. Звуки приглушаются, краски блекнут, а вкусы теряют остроту. Но самое страшное — это не физическая немощь, а тихий, методичный процесс забвения, в котором тонешь, как в болоте.
Забвение — это не когда тебя забывают другие. Это когда ты начинаешь забывать себя. Молодой человек — это библиотека, полная томов своих побед, страстей, обид и радостей. Старик — это полупустой зал, где ветер гуляет между стеллажей, переворачивая несколько уцелевших страниц. Вот фотография: смеющаяся девушка с вьющимся по плечам волосами. Кто она? Дочь? А может, это ты сама? Нет, не может быть… Та была другой, с огнем внутри. А эта на снимке — лишь бледная тень. Прошлое не просто уходит — оно рассыпается в прах, и этот прах застилает глаза, не давая разглядеть настоящее.
И вот ты сидишь в своей комнате, чья обшарпанность кричит о бедности. Бедность в старости — это не отсутствие денег. Это состояние души. Это скрип половицы, вторивший когда-то шагам гостей, а теперь звучащий лишь в такт твоему собственному, неторопливому движению к окну. Это часы на стене, чей тикающий маятник отмеряет не время, а пустоту. Это абажур, испещренный пятнами от мух, отбрасывающий на лицо желтоватый, больной свет. Бедность — это когда твоим главным собеседником становится тишина, и даже она кажется слишком громкой, потому что в ней слышны отголоски былого смеха, звяканья посуды, споров за большим столом.
За окном кипит жизнь. Снуют машины, спешат куда-то люди, слышен смех детей. Но этот мир — за стеклом. Он чужой, как другая планета. Ты становишься невидимкой. Взгляды молодежи скользят по тебе, не задерживаясь, будто ты часть пейзажа — скамейка, дерево, фонарный столб. Твои истории никому не интересны, твой опыт устарел, твои предостережения кажутся старческим брюзжанием. Ты — живой памятник самому себе, но никто не останавливается, чтобы прочитать блеклую надпись.
А потом приходит зима. Не календарная, а внутренняя. Холод проникает в самые кости, и его не отогреть ни одним, даже самым толстым, одеялом. Это холод одиночества. Рука, которую некому подать; слово, которое некому сказать; слеза, которую некому утереть. Ты перечитываешь старые письма, и чернила на них выцвели, и чувства в них тоже выцвели, оставив после себя лишь призрачный аромат давно ушедших дней. Ты становишься хранителем музея, в котором только один посетитель — ты сам. И экспонаты в этом музее медленно превращаются в пыль.
И в один из таких дней, глядя на свое отражение в потемневшем оконном стекле, ты не узнаешь старика, смотрящего на тебя изнутри. Где тот юноша, что бежал по росе навстречу рассвету? Где та девушка, что танцевала до упаду, запрокинув голову? Они умерли. Они умерли давно, оставив после себя лишь эту немощную оболочку, этот домик, из которого давно ушел хозяин и осталась лишь тень, бродящая по пустым комнатам.
Кончается все не смертью. Кончается все гораздо раньше. Кончается это последним вздохом надежды, последним воспоминанием, которое удалось удержать, последним слабым лучом, пробившимся сквозь грязное стекло одиночества. И наступает тишина. Полная, абсолютная. Не та тишина, что бывает в библиотеке, а тишина заброшенного дома, где ветер поет свою вечную песню в щелях, и нет никого, кто бы ее услышал.
Так и стоит этот дом на окраине жизни, медленно разрушаясь под дождем времени. И только тень у порога, да легкий шелест опавших листьев прошлого напоминают о том, что здесь когда-то жили. Жили, любили, страдали. А теперь — просто ждут. Но даже сам вопрос «чего?» уже стерт временем и безразличием. Остается лишь ожидание самого ожидания, горькая и безысходная осень души, для которой весна уже никогда не наступит.