Вечер пятницы выдался на удивление тихим и спокойным. За окном медленно сгущались ранние зимние сумерки, а в уютной кухне пахло свежесваренным кофе и корицей. Катя заваривала чай, наслаждаясь непривычной тишиной. Дочка уснула, и в квартире воцарился тот редкий покой, ради которого, казалось, и стоит жить.
Ключ повернулся в замке, и в прихожей послышались шаги. Это был Алексей, ее муж. Катя обернулась и улыбнулась. Он снимал пальто, а из сумки достал аккуратную коробку пирожных из той самой кондитерской, что возле его офиса.
— Принес тебе гостинец, — он поставил коробку на стол и поцеловал ее в щеку. — «Клубничное облако», твои любимые.
— Спасибо, родной! — Катя ощутила прилив нежности. Вот оно, простое человеческое счастье, ради которого все и затевалось. Они сели за стол, пили чай, обсуждали планы на выходные. Все было идеально.
Идиллию разорвал пронзительный звонок мобильного телефона. Катя взглянула на экран и на мгновение замерла. Мама. Людмила Петровна. Она сделала вид, что не заметила, и отпила чаю, но звонок не умолкал, настойчивый и требовательный.
— Бери, — безразличным тоном произнес Алексей, отодвигая свою чашку. Его лицо, секунду назад расслабленное, стало напряженным.
Катя вздохнула и смахнула пальцем по экрану.
— Мам, привет.
— Катька, ты где пропадаешь? — голос матери прозвучал громко, даже слишком для телефонного разговора. Алексей прекрасно слышал каждое слово. — Я тут к Ирине Петровне заходила, так знаешь, что у нее есть?
Катя почувствовала, как по спине пробежал холодок.
— Что такое, мам?
— Телефон! Новейший, последней модели. И не просто черный, а в золотом корпусе! Такой шикарный, я тебе говорю. Смотрится в руке, как драгоценность. Я сразу подумала — вот это вещь!
Катя молчала, сжав ладонью кружку. Она знала, к чему все идет.
— У меня ведь через неделю день рождения, — продолжила Людмила Петровна, слащаво растягивая слова. — И я так мечтаю… чтобы у меня был такой же. Только, может, цветом покрасочнее? Не золото, а например, розовое золото. Это сейчас в моде. Ты же мне хочешь сделать хороший подарок, дочка?
Катя посмотрела на Алексея. Он сидел, уставившись в свою чашку, его плечи были неестественно прямыми.
— Мам, мы… я не знаю. Это очень дорогая модель. Нам сейчас с Лёшей…
— Что «нам»? — голос матери мгновенно потерял слащавость и стал жестким. — Ты что, не можешь себе такой подарок позволить? Алексей у тебя хорошую должность занимает, не нищий какой. Или он тебе на каждый чих отчитывается? Я растила тебя одну, не жалела ничего, а ты мне не можешь телефон купить?
Катя закрыла глаза. Знакомая, до тошноты, песня. Она чувствовала, как по щекам разливается краска стыда.
— Хорошо, мам, я… я подумаю. Поговорю с Лёшей.
— Поговори, — бросила мать и, не попрощавшись, положила трубку.
В кухне повисла тяжелая, гулкая тишина. Катя не решалась посмотреть на мужа. Она слышала, как он медленно выдыхает.
— Лёш… — начала она, запинаясь. — Это же мама. У нее день рождения. Она так мечтает… Мы не можем ей отказать. Она обидится на полгода.
Алексей поднял на нее взгляд. В его глазах не было гнева. Там была усталость. Такая глубокая и старая, будто он нес на своих плечах невыносимый груз многие годы.
Он не кричал. Его голос был тихим, низким и невероятно четким. Каждое слово падало, как камень.
— Я не буду твоей матери ничего покупать.
Он сделал небольшую паузу, давая ей осознать сказанное.
— Особенно после того, что она мне сделала.
Катя замерла, не в силах вымолвить ни слова. Она ждала чего угодно — возмущения, спора, даже скандала, но не этой ледяной, обдуманной тишины.
Алексей медленно встал, отодвинув стул.
— Ты моей маме ни разу шоколадку даже не подарила.
Слова Алексея повисли в воздухе, словно тяжелые колокола, отзвучавшие самое главное. Он не стал ничего добавлять. Развернулся и вышел из кухни, оставив Катю одну в оглушительной тишине. Она сидела, уставившись в стену, не видя ничего. Фраза «…после того, что она мне сделала» жгла изнутри.
Что? Что именно? В памяти беспорядочно мелькали обрывки ссор, недовольные взгляды мужа, но конкретики не было.
И вдруг, словно прорвало плотину, в голову пришло одно-единственное воспоминание. Яркое, позорное, которое она годами старалась забыть, задвинуть в самый дальний угол сознания. Тот самый день, семь лет назад.
Они с Алексеем только-только въехали в свою первую, долгожданную однокомнатную квартиру. Ипотека давила неподъемным грузом, все деньги уходили на платежи и самый необходимый ремонт. Они спали на матрасе на полу, ели на картонной коробке вместо стола и были безумно счастливы. Это было их гнездышко.
И вот в это гнездышко пожаловала с проверкой Людмила Петровна.
Катя до сих пор помнила, как мать, не снимая каблуков, прошлась по только что вымытому полу, медленно осматривая каждую деталь. Ее взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по голым стенам, дешевым шторам, старенькому телевизору.
— Ну и конуру вы себе выбрали, Катька, — произнесла она наконец, растягивая слова. — Теснота, да и свет падает неправильно. У Марины Ивановны дочь замуж вышла, так им сразу трешку подарили, в центре. А ты вот в этой клетке ютишься.
Алексей, бледный от усталости после ночной смены, молча стоял у окна. Катя видела, как сжались его кулаки, но он промолчал. Ради нее.
Перед уходом Людмила Петровна «забыла» в прихожей свою старую, потертую кожаную сумку. Обнаружили они ее только вечером.
— Катя, посмотри, что тут, — позвал Алексей. Он уже собирался отнести сумку в кладовку до следующего визита.
Катя подошла и заглянула внутрь. Среди привычного хлама — платка, пары старых газет и пустого флакона от духов — лежала сложенная вдвое бумажка. Катя машинально достала ее. Это был чек из ювелирного магазина. Чек на сумму, которая тогда казалась им с Алексеем целым состоянием.
Она долго не могла понять, откуда у матери этот чек. И вдруг ее осенило. Перед самой свадьбой Алексей, тогда еще жених, вручил Людмиле Петровне конверт с деньгами. Очень приличные по тем временам деньги.
— Это на первый взнос за хорошую, качественную бытовую технику для молодых, — сказал он тогда, немного смущаясь. — Чтобы у вас все самое лучшее было с самого начала.
Людмила Петровна сладко улыбнулась, похлопала его по плечу и сказала, что он — настоящая опора для ее дочери.
Они с Алексеем тогда ждали, что вот-вот им купят стиральную машину или холодильник. Но ничего не появлялось. На робкие расспросы Кати мать отмахивалась.
— Накопила еще немного и куплю вам что-то действительно стоящее, а не эту бытовуху. Не ваше дело, дочка, куда я деньги деваю.
А деньги… деньги ушли на шубу. Тот самый чек был из мехового салона.
Катя стояла с этим клочком бумаги в руках, а по лицу у нее текли горячие слезы стыда. Она подняла глаза на Алексея. Он смотрел на чек, и в его глазах не было ни удивления, ни злости. Только глубокая, неизгладимая обида и разочарование. Он молча взял из ее рук чек, аккуратно сложил его и убрал в кошелек.
— Ладно, — тихо сказал он тогда. — Бывает.
Он никогда больше не вспоминал об этом вслух. Ни разу. До сегодняшнего вечера.
И сейчас, сидя за кухонным столом, Катя наконец поняла весь вес той, давней обиды. Это была не просто потраченная сумма. Это было первое, самое главное предательство. Он протянул руку ее семье, а его оттолкнули, использовали и показали ему его настоящее место — место кошелька.
А она, его жена, сделала вид, что ничего не случилось.
Тишина в кухне стала давить на уши. Катя сидела, не двигаясь, пока звук шагов Алексея в гостиной не затих. Тогда она поднялась и, как во сне, вышла из кухни. Он стоял у окна, глядя на темную улицу. Его спина была прямая и неприступная.
Стыд и растерянность внутри нее вдруг сменились резким, едким чувством несправедливости. Как он может? Как он смеет сравнивать? Ее мама, которая одна подняла ее, отдавала последнее, и его мать, тихую, замкнутую женщину, всегда державшуюся в стороне.
— Как ты можешь? — ее голос прозвучал хрипло и громко, нарушая застывшую тишину.
— Как ты можешь тыкать мне какой-то шоколадкой? Ты что, всерьез сравниваешь наших матерей? Моя мама жизнь за меня готова отдать! А твоя?
Алексей медленно повернулся. Его лицо было спокойным, но в глазах стояла та самая усталость, что копилась годами.
— Нет, Катя. Я не сравниваю. Сравнивать тут нечего.
Он сделал шаг вперед, и его голос зазвучал ровно и неотвратимо, как счет машины.
— Давай просто посчитаем. Прошлый день рождения твоей мамы. Наш подарок — тур в санаторий. Не дешевый, между прочим. А что моя мама получила на свой день рождения? Набор дешевых носочков и гель для душа. Тот самый, что ты заказала кучкой по акции. Ты даже не потрудилась снять ценник.
Катя вспомнила эти носочки. Да, она действительно купила их на последние деньги с зарплаты, когда основные средства ушли на очередной взнос по кредиту для ее брата.
— У нас не было денег! — выкрикнула она. — Ты же знаешь, какая тогда была ситуация!
— Ситуация была всегда, Катя. Всегда, когда речь шла о моих родителях, — парировал он. — Новый год. Твоей маме — золотые сережки. Моей — банальный набор конфет в коробке. Причем ты ее лично спрашивала: «Мама, что тебе подарить?». А она, чтобы тебя не обременять, скромно так ответила: «Да ничего не надо, деточка, вы мне хоть шоколадку купите, я чай с ней попью». И ты купила. Коробку. Самую дешевую. А про сережки для своей мамы ты помнила без всяких напоминаний.
Он подошел еще ближе, и Катя невольно отступила.
— А помнишь, когда мы делали здесь ремонт? Твоя мама приезжала, ходила и критиковала оттенок обоев. Говорила, что он старит помещение. А моя мама приехала с авоськами, накрыла голову старым платком и целую неделю клеила эти обои вместе с нами. Пока твоя отдыхала в кресле и давала советы, моя мама нам помогала. И после этого ты считаешь, что я несправедлив?
Катя молчала. Перед ее глазами вставали картины прошлого, которые она старалась не замечать. Да, его мама действительно целыми днями помогала им, пока ее собственная мать лишь изредка наведывала с проверками. Она видела уставшие руки свекрови, испачканные клеем, и слышала ее тихое: «Ничего, дорогие, главное, чтобы вам хорошо было». А потом дарила ей, Кате, красивый платок на день рождения, который сама связала, и Катя в душе немного свысока жалела эту простую женщину и ее незамысловатые подарки.
— Она… твоя мама… она никогда ничего не просит! — попыталась она оправдаться, но в ее голосе уже не было прежней уверенности.
— Вот именно, — тихо сказал Алексей. — Она не просит. Потому что уважает нас и наш труд. А твоя мать только и делает, что требует. И ты перед ней пресмыкаешься. И требуешь этого от меня. И я долгие годы молчал. Но сегодня, когда ты снова начала просить для нее золотой телефон, вспомнив при этом о какой-то шоколадке… У меня просто оборвалось.
Он посмотрел на нее, и в его взгляде она наконец прочитала не просто обиду, а полное, окончательное разочарование.
— Я не кошелек, Катя. И наша семья — не дойная корова для твоей родни. Пора бы это понять.
Слова Алексея о дойной корове повисли в воздухе, жгучие и беспощадные. Катя чувствовала, как земля уходит из-под ног. Все, что он говорил, было правдой, но страшной, неудобной правдой, которую она годами от себя отдаляла. И теперь эта правда обрушилась на нее всей своей тяжестью.
— Причем тут моя мама? — попыталась она найти новую точку для спора, ее голос дрожал от обиды и злости. — Ты сейчас все валишь на нее! А если вспомнить твоих? Твоя сестра тоже не подарок!
Алексей покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на жалость.
— Моя сестра ни копейки у нас не взяла. Никогда. Но ты пытаешься сменить тему. Хорошо, давай не о матерях. Давай о твоем брате. О нашем с тобой первом автомобиле.
Катя замерла. Эту историю она не хотела вспоминать больше всего.
— Помнишь тот «Логан»? Синий. Мы его три года копили, брали в кредит. Я на нем на работу ездил, ты — в поликлинику с маленькой Аленкой. Для нас он был не роскошь, а средство передвижения. И что же?
Он смотрел на нее, не отрываясь, и Катя невольно опустила глаза.
— Мы приехали к твоей маме в гости.
Твой брат, вечно небритый, вечно чем-то недовольный, сразу к ключам потянулся.
— Дай прокатиться, — говорит.
— Нет, — ответил я тогда. Прямо и четко. Нет. Машина новая, не обкатана еще, да и ты, извини, без прав тогда ездил.
Катя помнила тот день. Помнила, как насупился ее брат, как фыркнула мать.
— Ну что ты за жмот, Алексей, — сказала тогда Людмила Петровна, срезая его унизительным взглядом. — Брату женечке не доверяешь? Он же аккуратный.
А потом она отвела Катю на кухню и начала свое.
— Он что, твой муж или чужой дядя? Неужели нельзя по-человечески, по-семейному? Ты ему слова сказать не можешь? Он же брату твоему отказывает! Позор просто.
И Катя, поддавшись этому нажиму, вышла на балкон, где Алексей курил, глядя на свою машину, и начала уговаривать.
— Лёш, ну он же брат. Всего один круг. Неужели нельзя? Мама обидится, если ты ему откажешь. Не создавай скандал.
Алексей тогда долго смотрел на нее, а потом молча швырнул ключи на стол перед братом.
— Один круг. И чтоб я не видел ни царапины.
Он ушел в комнату и лег на диван, отвернувшись к стене. Катя слышала, как завелся мотор, как машина тронулась с места. Прошло пятнадцать минут. Полчаса. Ее брат не возвращался.
Через час раздался звонок в дверь. На пороге стоял ее брат, бледный, пахнущий перегаром.
— Там… с машиной маленькая проблемка.
Алексей молча встал, надел куртку и вышел на улицу. Катя побежала за ним.
Их синий «Логан» стоял с помятым правым крылом и разбитой фарой. Вмятины на бампере четко повторяли контур столба.
— Я не виноват! — сразу начал выкрикивать брат. — Мужик на «Жигулях» подрезал, я увернуться не успел! Он сам виноват!
Алексей не слушал. Он медленно обошел машину кругом, потрогал рукой мятый металл, посмотрел на осыпавшееся стекло фары. Потом поднял на Катю глаза. В них не было ни удивления, ни злости. Только ледяное, абсолютное спокойствие.
В этот момент на улицу вышла Людмила Петровна.
— Ну, что случилось-то? Поцарапал немного. Ерунда. Не драма. У тебя же страховка есть, она все покроет. Мужик должен сам все чинить, а не ныть из-за каждой царапины. Поезжай в сервис, и делу конец.
Алексей посмотрел на нее, потом на Катю, которая не знала, куда деть глаза, потом на ее брата. Развернулся и пошел обратно в дом.
Он не сказал им больше ни слова. Ни тогда, ни после. Он сам отогнал машину в сервис, сам оплатил ремонт, потому что страховка, разумеется, не покрыла ущерб от пьяного вождения без прав. И все молчал.
И сейчас, стоя в их теплой, уютной гостиной, он наконец нарушил это молчание.
— Ты знаешь, что было самым обидным в той истории, Катя? — его голос был тихим-тихим. — Не разбитая машина. Не деньги на ремонт. Даже не твой пьяный брат. А то, что ты тогда ни словом не упрекнула их. Ни словом. Ты подошла ко мне и сказала: «Лёш, ну ладно, отремонтируем. Не надо из-за этого ссориться с мамой». Ссориться с мамой. Выходит, я был виноват. Я — потому что не хотел отдавать свою машину пьяному бездельнику. Вот где правда. И после этого ты хочешь, чтобы я покупал твоей матери золотой телефон?
Тишина, последовавшая за рассказом Алексея, была оглушительной. Катя стояла, опустив голову, и чувствовала, как горячая волна стыда и злости поднимается откуда-то из груди. Он был прав. Он был чертовски прав в каждой мелочи, в каждом слове. Но признать это — значит признать, что все эти годы она была слепой и глухой, что ее любовь к матери застила ей глаза. А этого она допустить не могла.
Стыд переродился в ярость. Ярость от собственной беспомощности, от его спокойной, неумолимой правоты.
— Да ты просто жадный! — выкрикнула она, и голос ее сорвался на высокую, визгливую ноту. — Все ты припоминаешь, все ты считаешь! Моя мама нас жизнь растила, одна, без отца! Она ночами не спала, чтобы я одета и обута была! А ты из-за каких-то старых, давних историй скандал закатил! Из-за машины! Из-за шубы! Денег тебе жалко? Жалко денег на мою мать, которая мне все отдала?
Она тяжело дышала, сжимая кулаки. Алексей смотрел на нее, и на его лице не было никаких эмоций. Ни гнева, ни раздражения. Только пустота. Эта пустота бесила ее еще сильнее.
— Ты думаешь, я не вижу, как ты к моим родным относишься? — продолжала она, уже не контролируя слова. — Своего дядю, который тебе гараж помогал строить, ты на день рождения золотыми запонками одариваешь! А моему брату на тридцатилетие ты даже бутылки коньяка пожалеть мог! Деньги, деньги, деньги! У тебя вся жизнь вокруг них крутится!
Алексей медленно, слишком медленно провел рукой по лицу. Он повернулся и вышел из гостиной в спальню. Катя, решив, что он просто уходит от разговора, побежала за ним.
— Нет, ты не уйдешь! Ты мне все объяснишь! Почему ты так ненавидишь мою семью?
Он не ответил. Он подошел к шкафу, отодвинул несколько вешалок с его рубашками и достал оттуда старую, потертую папку из темного картона. Она была толстая, потрескавшаяся на сгибах.
— Ты хочешь объяснений? — его голос прозвучал устало. — Хочешь правды? Вот она. Вся твоя семья. Вся наша с тобой жизнь. В цифрах.
Он швырнул папку на кровать. Та с глухим стуком раскрылась, и из нее высыпались стопки бумаг. Катя, не веря своим глазам, сделала шаг вперед.
Это были не просто бумаги. Это была хроника их жизни. Распечатки банковских переводов на имя Людмилы Петровны. Чеки из ювелирных и бытовых магазинов. Распечатки переписок из ее же телефона, где она обсуждала с матерью, какую именно модель холодильника лучше выбрать «в подарок». Сметы на ремонт в квартире ее брата, которые они с Алексей оплатили. Кредитный договор на машину, которую взял тот же брат, и где Алексей числился поручителем.
Она медленно, будто во сне, брала в руки один листок за другим. Суммы, даты, названия магазинов. Все было аккуратно разложено по годам, подписано. Десять лет. Десять лет ее мать и брат систематически вытягивали из них деньги. И Алексей… Алексей все это молча фиксировал.
— Зачем? — прошептала она, листая страницы. Ее руки дрожали. — Зачем ты это собирал?
— Чтобы однажды показать тебе, — ответил он все тем же ровным, безжизненным тоном. — Чтобы ты увидела не отдельные случаи, а всю картину. Чтобы ты поняла масштаб.
Он подошел к кровати, порылся в стопке и достал один-единственный листок. Чистый, без помарок. На нем были выведены аккуратные колонки с цифрами. Итог.
— Это не копейки, Катя, — он протянул ей листок. — Это не те деньги, на которые можно забить. Посмотри внимательно.
Катя взяла листок. Цифры плясали перед глазами, она не могла сосредоточиться.
— Я не хочу это видеть! — она попыталась отшвырнуть бумагу, но Алексей остановил ее руку.
— Посмотри, — повторил он жестко. — Это первоначальный взнос. Первоначальный взнос на дом для нашей дочки. На дом с садом, о котором ты сама мне рассказывала, когда мы только познакомились. Помнишь? Ты говорила, что хочешь, чтобы Аленка росла на земле. Чтобы у нее была своя комната и своя яблоня под окном.
Он замолчал, давая ей осознать сказанное.
— Которого теперь нет. Его съела твоя семья. Его съел золотой телефон твоей мамы.
Катя стояла, сжимая в руке тот самый листок с роковыми цифрами. Бумага хрустела от напряжения ее пальцев. Слова Алексея о доме для дочки прозвучали как приговор. Она чувствовала, как почва уходит из-под ног, а стены их спальни, еще недавно такие родные, теперь давили со всех сторон.
Она не смотрела на мужа. Не могла. Вместо этого она развернулась и, почти не помня себя, вышла из спальни, прошла по коридору и заперлась в ванной. Здесь пахло ее гелем для душа с ароматом персика и детским шампунем. Здесь было безопасно.
Она опустила крышку унитаза и села, уткнувшись лицом в ладони. По щекам текли горячие, соленые слезы. Все, во что она верила, все, что считала нормой, рассыпалось в прах. Она пыталась злиться на Алексея, на его холодную расчетливость, на эту ужасную папку, но внутри нарастала только одна, страшная, всепоглощающая мысль: «Он прав. И я знала это все время. Я просто не хотела видеть».
Ей нужно было поговорить с матерью. Нужно было услышать ее голос, получить поддержку, оправдание. Хотя бы просто услышать, что она не одна в этой войне.
С мокрыми от слез руками она достала из кармана телефон. Палец дрожал, когда она находила в списке контактов короткий номер «Мама».
Трубка была взята почти сразу.
— Ну что там? — раздался резкий, нетерпеливый голос Людмилы Петровны. — Договорилась с ним? Когда поедете за телефоном?
Катя сглотнула комок в горле, пытаясь говорить спокойно.
— Мам… Лёша… Он не будет покупать телефон.
— Как это не будет? — голос матери мгновенно зазвенел сталью. — Ты что, не можешь с ним поговорить по-человечески? Мужчина должен обеспечивать семью, а не скупердяйничать!
— Он не скупердяй! — неожиданно для себя выкрикнула Катя, и слезы снова хлынули из ее глаз. — Он… он мне все рассказал. Про шубу, про машину, которую брат разбил… Про все деньги, которые мы им отдали! Он показал мне целую папку! Говорит, это взнос на дом для Аленки…
Она рыдала, не в силах сдержаться, ожидая, что мать сейчас ужаснется, извинится, пожалеет ее.
Но в ответ раздался лишь ледяной, презрительный смешок.
— Ах, вот как! Папку собрал! Как в плохом кино! Ну я так и знала, что он мелочный, мстительный человек. И ты ему веришь? Ты веришь этому скряге, который против родной матери твоей настраивает? Я тебя растила, одна, без отца, на последние копейки, а ты теперь ему вторишь?
— Мам, но он прав… — попыталась вставить Катя, но мать тут же перебила ее, ее голос набирал силу и гнев.
— Какой там прав! Правда в том, что я твоя мать! И я имею право на хорошую жизнь после всех тех лишений, что мне пришлось пережить! А он тебе мозги промывает! Ты ему сразу скажи, чтобы он мне телефон купил, и точка! Или он тебе теперь дороже родной матери, которая жизнь за тебя готова отдать?
Катя замерла, прижав телефон к уху. Она слышала в голосе матери ту самую, знакомую с детства, манипуляцию. Тот самый шантаж, который всегда заставлял ее соглашаться, уступать, просить. Но сейчас эти слова звучали иначе. Они звучали фальшиво и уродливо.
— Мама… — тихо, почти шепотом, произнесла она. — А ты и правда никогда не думала о нас? О том, что эти деньги были на мечту нашей дочери?
— Что? — Людмила Петровна фыркнула. — Мечты… Вы еще молодые, намечтаетесь! А у меня старость на носу, я хочу сейчас жить хорошо! Так что передай своему Алексею: или он мне покупает телефон, как порядочный зять, или я с тобой разговаривать не буду. Выбирай.
Раздались короткие гудки. Мать положила трубку.
Катя сидела на крышке унитаза, уставившись в кафель на стене. Телефон выскользнул из ее ослабевших пальц и упал на пол. Но она даже не вздрогнула.
В голове звучали два голоса. Спокойный, усталый голос Алексея, перечисляющий факты. И визгливый, эгоистичный голос ее матери, требовавший подарок.
И впервые за долгие годы Катя ясно, без прикрас, увидела разницу.
Катя не знала, сколько времени просидела в ванной. Слезы давно высохли, оставив после себя лишь тяжесть и пустоту. Она подняла с пола телефон, встала и, медленно передвигая одеревеневшие ноги, вышла в коридор.
В квартире царила звенящая тишина. Из спальни доносились приглушенные звуки: скрип дверцы шкафа, шелест ткани. Сердце ее упало. Она бросилась в спальню.
Алексей стоял спиной к ней. На кровати лежал раскрытый дорожный чемодан, тот самый, с которым они ездили в единственное совместное путешествие на море пять лет назад. Он аккуратно, не спеша, складывал свои рубашки.
— Что ты делаешь? — вырвалось у Кати, и голос ее прозвучал хрипло и испуганно.
Он не обернулся, продолжая свое занятие.
— Уезжаю. Ненадолго. В гостиницу.
— Нет! — это было не слово, а крик, полный отчаяния. Она подбежала к нему, схватила его за руку. — Нет, Лёша, не уезжай! Прости меня! Я все поняла! Я действительно была слепая и глупая! Мы все обсудим, мы все как-то исправим! Давай сходим к психологу! Я все расскажу маме, я поставлю ее на место!
Она говорила быстро-быстро, почти не дыша, сжимая его руку, боясь, что если отпустит — он исчезнет навсегда.
Алексей медленно высвободил свою руку. Наконец он повернулся к ней. Его лицо было уставшим, но спокойным. Слишком спокойным.
— Катя, ты все поняла не потому, что тебе больно за наши с Аленкой мечты о доме. Не потому, что тебе стыдно передо мной. Ты «осознала» потому, что твой комфортный мирок, где я молча плачу, а твоя семья бесконечно берет, дал трещину.
Ты испугалась, что этот мир рухнет.
Он посмотрел на нее, и его взгляд был прямым и честным.
— Ты десять лет позволяла им вытирать об меня ноги. Ты десять лет смотрела на это и делала вид, что все в порядке. Ты просила меня не ссориться с твоей мамой, когда твой брат разбил мою машину. Ты просила меня купить ей золотые сережки, когда моей матери ты подарила гель для душа. Ты просила, просила и просила. А я… я молчал. Потому что любил тебя.
Он замолчал, и в тишине его слова прозвучали как окончательный приговор.
— Прости. Но я устал. Устал быть кошельком с ногами. Устал быть тем, кого не уважают в собственном доме.
Он щелкнул замками чемодана, поднял его и прошел мимо нее в коридор. Катя стояла как парализованная, не в силах пошевелиться. Она слышала, как он надевает куртку в прихожей, как открывает дверь.
— Лёша! — крикнула она в последний раз, выбегая из спальни.
Но дверь уже закрывалась. Медленно, без хлопка. С тихим щелчком замка.
Она осталась одна. В пустой, оглушительно тихой квартире. Посреди своего разрушенного, такого удобного мирка.
Прошел год. Длинный, трудный год, прожитый будто в тумане. Год тишины в опустевшей половине кровати, год коротких деловых разговоров с Алексеем о дочке, год тяжелого, мучительного осмысления.
Катя жила одна с Аленкой. Алексей снял квартиру неподалеку и исправно помогал, но между ними лежала непреодолимая стена. Он был вежлив, корректен и бесконечно далек.
За этот год Катя многому научилась. Научилась самой рассчитывать бюджет, самой решать бытовые проблемы, самой говорить «нет». Сначала это было невероятно трудно. Особенно с матерью.
Людмила Петровна сначала осыпала ее упреками, потом пыталась давить на жалость, а когда поняла, что дочка больше не поддается, просто перестала звонить. Эта тишина с ее стороны стала самым тяжелым, но и самым убедительным уроком.
И вот сегодня, получив на работе неожиданную премию, Катя совершила странный, почти ритуальный поступок. Она зашла в тот самый салон связи и купила тот самый смартфон в корпусе «розовое золото». Тот, о котором так мечтала ее мать.
Она приехала к ней без звонка. Людмила Петровна открыла дверь, и ее глаза сразу же упали на фирменный пакет в руках дочери. Взгляд ее вспыхнул торжествующим огоньком.
— Ну вот, наконец-то додумалась! — проворчала она, выхватывая пакет. — Должна же дочь о матери думать. А то целый год неизвестно как себя вела.
Она быстрыми движениями разорвала упаковку, достала коробку. Повертела ее в руках, и на ее лице расплылась довольная улыбка.
— Красивый… Очень. Ну, где чехол? И страховку надо сразу оформить. Ты же, наверное, по акции брала, без всего? Поедем сейчас же, оформим. Нечего по пустякам экономить.
Катя стояла и смотрела на мать. Смотрела на ее жадные, блестящие глаза, на руки, сжимающие дорогую игрушку. Она не видела ни радости, ни благодарности. Она видела только потребителя, получившего свою долю.
И в этот момент все окончательно встало на свои места. Все слова Алексея, все цифры из той папки, все ее слезы и сомнения — все сложилось в единую, идеально ясную картину.
Она не стала спорить. Не стала ничего объяснять. Она просто развернулась и молча пошла к лифту.
— Кать! А куда ты? Чехол-то! — донесся сзади возмущенный голос.
Катя не обернулась. Она вышла на улицу. Был прохладный осенний вечер. Она села на лавочку у подъезда, та самая, где они с Алексеем иногда сидели летними вечерами, когда Аленка засыпала.
Достала телефон. Палец сам нашел нужный номер в списке контактов. Она давно его не набирала.
Трубку подняли после второго гудка.
— Алло? — спокойный, мягкий голос свекрови прозвучал так, будто она ждала этого звонка.
Катя сглотнула комок в горле. Голос ее дрогнул, когда она начала говорить, но она не смогла сдержать легкой, почти счастливой улыбки, выступая из моря прошлых слез.
— Мама… — сказала она тихо. — Можно я к вам заеду? Я… я хочу купить вам шоколадку. Самую большую.