Если бы меня попросили описать счастье в тот день, я бы рассказала о запахе нагретой солнцем сосновой доски, о гудении шмелей в зарослях клевера и о том, как мой муж, Виктор, с таким сосредоточенным и молодым лицом прилаживал к крыльцу новую ступеньку. Наши руки были в земле и в царапинах, спины ныли от непривычной работы, но мы оба светились изнутри. Это было наше место. Наша мечта, купленная на все, что мы сумели отложить за долгую и непростую жизнь.
Участок достался нам за сущие копейки, и было понятно почему. Старый дом, почерневший от времени и дождей, стоял с заколоченными досками окнами, словно слепец, отвернувшийся от мира. Забор покосился и врос в землю, а сад превратился в непроходимые джунгли из крапивы в человеческий рост и колючего кустарника. Но мы видели не это. Мы видели, как однажды здесь зацветет яблоня, как на веранде, обвитой диким виноградом, мы будем пить чай, а в доме будет пахнуть свежим деревом и пирогами. Эту картинку мы держали в голове, когда отдавали наши последние сбережения, до последней копеечки.
Первым делом мы решили привести в порядок маленькую бытовку, которую прежние хозяева, видимо, использовали как сарай для инструментов. Дом требовал капитального ремонта, на который денег пока не было, а вот это небольшое строение можно было быстро утеплить, подлатать и превратить во временное, но уютное гнездышко. Виктор, несмотря на свои шестьдесят пять лет, работал с азартом мальчишки. Он перекрыл протекающую крышу, заменил сгнивший пол, а я отмывала, скоблила, красила. Мы привезли сюда старенький диван, стол, две табуретки и электрическую плитку. На окне я повесила ситцевые занавески в мелкий цветочек, и наш «сарай», как мы его в шутку называли, сразу стал похож на домик из сказки.
В тот субботний день мы трудились с раннего утра. Я разбивала грядки под зелень, выдирая неподатливые корни пырея, а Виктор мастерил крыльцо. Солнце припекало, пели птицы, и в воздухе стоял густой аромат цветущей черемухи. Я как раз присела на перевернутое ведро, чтобы перевести дух, и залюбовалась мужем. Он был немного бледнее обычного, и я знала, что ему нельзя так перенапрягаться, но видела, как важна для него эта работа, как она наполняет его жизнью, и не решалась остановить. «Аня, гляди!» — крикнул он, победно встав на только что прибитую доску. — «Крепко! Еще нас с тобой переживет!» Я засмеялась, собираясь пойти и заварить наш обычный обеденный чай из термоса, как вдруг идиллию нарушил резкий, чужеродный звук.
По проселочной дороге, вздымая клубы пыли, к нашему участку неслась знакомая машина. Сердце почему-то тревожно екнуло. Это были наш сын Павел и его жена Света. Обычно они предупреждали о своем приезде, да и что им было делать в этой глуши, среди нашего строительного хаоса? Машина резко затормозила у ворот, и из нее, как всегда элегантная и безупречная, выпорхнула Светлана. На ее лице сияла широкая улыбка, но глаза смотрели как-то оценивающе, скользя по нашему неопрятному виду, по заросшему участку, по скромной бытовке. Следом, более медленно и как будто неохотно, вышел Павел.
«Мама, папа, привет! А мы к вам с новостями!» — щебетала Света, подходя и символически чмокая меня в щеку. От нее пахло дорогими духами, и этот запах так диссонировал с нашим миром земли, пота и дерева.
«Что-то случилось, детки?» — спросил Виктор, вытирая руки о штаны и с тревогой глядя на сына.
«Случилось! И еще как! Лучшее, что могло случиться!» — продолжала сиять сноха. — «Павлик, ну рассказывай же!»
Паша откашлялся, переминаясь с ноги на ногу. Он всегда был более сдержанным, чем его энергичная супруга. «В общем, мам, пап… Мы нашли. Ту самую квартиру. Помните, мы рассказывали?»
Конечно, мы помнили. Последние полгода все их разговоры сводились к поиску «идеального гнездышка». Трехкомнатная, в новом элитном комплексе, с панорамными окнами и уже готовым дизайнерским ремонтом. Мы видели фотографии, кивали, радовались за них, хотя в глубине души и не понимали, зачем молодой семье, живущей в хорошей двухкомнатной квартире, такие хоромы.
«Так это же замечательно!» — улыбнулась я, искренне радуясь за сына. — «Нашли, так нужно брать!»
«Вот именно! Нужно брать!» — подхватила Света, и в ее голосе впервые прорезались нетерпеливые, стальные нотки. — «Проблема в том, что брать нужно прямо сейчас. Буквально сегодня-завтра внести залог. Квартира горящая, на нее уже есть другой покупатель, но нам готовы уступить, если мы решим быстро».
Она сделала паузу, выжидательно глядя то на меня, то на Виктора. Я почувствовала, как по спине пробежал холодок. Я уже догадывалась, к чему идет этот разговор.
«И… мы посчитали, — продолжил Павел, избегая смотреть нам в глаза. — Нам для первого взноса не хватает одной суммы. Мы думали… мы рассчитывали на вашу помощь. Помните, вы говорили, что у вас есть накопления?»
В наступившей тишине было слышно, как назойливо жужжит муха. Я посмотрела на Виктора. Его лицо стало совсем серым, улыбка давно сползла. Он тяжело дышал, приоткрыв рот.
«Мы рассчитывали… — Света назвала сумму. — Ровно один миллион семьсот тысяч. Мы прикинули, что после продажи вашей старой однушки и с вашими сбережениями как раз должно было столько получиться. Мы ведь ваша единственная семья, вам ведь больше некому помогать».
Один миллион семьсот тысяч. Эта сумма прозвучала как приговор. Именно столько, до последней тысячи, мы потратили на этот клочок земли и первые, самые необходимые материалы для ремонта. Все дочиста. Все, что копили больше пятнадцати лет на спокойную старость.
«Дети…» — начала я, и голос предательски дрогнул. Я сглотнула вставший в горле ком. — «Мы… мы бы с радостью вам помогли. Вы же знаете… Но…»
«Что „но“?» — резко спросила Светлана, ее улыбка окончательно испарилась, превратившись в жесткую, недовольную гримасу.
Виктор шагнул вперед, положив мне руку на плечо. «Мы… вложили эти деньги, дочка. Все до копейки».
«Вложили? Куда вложили?» — не поняла она. А потом ее взгляд метнулся по сторонам: на кучи строительного мусора, на старый дом, на нашу бытовку… И на ее лице появилось выражение крайнего недоумения, которое быстро сменилось презрением. — «Вы хотите сказать… вот в это? Вы потратили все деньги на этот заброшенный огород?»
«Светочка, это не просто огород, — попытался объяснить Виктор. — Это… для нас. Для здоровья, для души. Чтобы на свежем воздухе…»
Но она не слушала. Казалось, ее прорвало. Вся ее элегантность, вся ее наигранная приветливость слетели, как позолота с дешевой бижутерии, обнажив холодный, эгоистичный металл.
«Для души? Для здоровья?! А о душе вашего единственного сына вы подумали? О будущем ваших внуков, которые могли бы расти в нормальной квартире, а не в вашей двушке? Мы на вас рассчитывали! Мы строили планы! Мы отказались от других вариантов, потому что были уверены в вас! Мы столько лет ждали, когда вы нам поможете!» — ее голос срывался на визг.
Павел что-то пытался сказать, дергал ее за рукав: «Света, перестань, не надо так…» Но она его оттолкнула.
Она обвела нас и все вокруг уничтожающим взглядом. Ее губы скривились в злой усмешке. Она ткнула пальцем в сторону нашей маленькой, но уже такой родной бытовки, где на окне весело пестрели мои занавески.
«Вы потратили все деньги на дачу вместо того, чтобы помочь с квартирой. Ну вот и живите теперь в своем сарае!»
Эти слова ударили меня наотмашь, выбив воздух из легких. «Сарай». В ее устах это слово прозвучало как клеймо, как оскорбление, брошенное в лицо всему, что было нам дорого, — нашей мечте, нашему труду, нашей любви друг к другу.
Она резко развернулась, схватила Павла за руку и потащила его к машине. «Поехали отсюда! С эгоистами разговаривать не о чем!»
Сын бросил на нас быстрый, затравленный взгляд, в котором смешались стыд, растерянность и бессилие. Он не сказал ни слова. Просто позволил увести себя, как на поводке. Дверцы машины хлопнули. Мотор взревел, и они унеслись, оставив нас двоих стоять посреди нашего разоренного мира.
Солнце все так же светило, птицы все так же пели, но вся радость, все тепло ушли из этого дня. Я смотрела на руки Виктора, крепко сжатые в кулаки, на его побелевшие костяшки пальцев, на то, как судорожно вздымается его грудь. И я почувствовала, как по моим щекам медленно потекли горячие, горькие слезы унижения. Наш дом, наше будущее убежище, которое мы строили с такой любовью, в один миг превратился в презренный «сарай». И мы остались в нем одни, опустошенные и раздавленные самыми близкими людьми.
Тишина в машине звенела так, что закладывало уши. Она была плотнее и тяжелее раскаленного августовского воздуха, который врывался в приоткрытое окно. Я вел машину на автомате, пальцы добела стиснули руль, а в голове, как заевшая пластинка, крутилась одна и та же фраза. «Ну вот и живите теперь в своем сарае!». Эти слова, брошенные моей женой Светланой в лицо моим родителям, вибрировали в каждой клетке моего тела, отдавались тошнотворным спазмом где-то под ребрами. Рядом сидела Света. Она демонстративно отвернулась к окну, ее профиль был острым и непреклонным, как у разгневанной богини, только что свершившей справедливое возмездие. Она была уверена в своей правоте. А я… я чувствовал, как внутри меня что-то треснуло и осыпалось, оставив после себя гулкую, сквозную пустоту.
Мы ехали от них. От мамы и отца, которых я оставил стоять посреди их мечты, превращенной в пепелище одним жестоким предложением. Я видел их лица в зеркале заднего вида, пока не свернул с проселочной дороги – растерянные, постаревшие в один миг. Отец, всегда такой крепкий, как дуб, вдруг ссутулился, а мама… она просто смотрела нам вслед, и в ее взгляде не было упрека, только бездонная, всепоглощающая боль. Этот взгляд преследовал меня. Он вставал передо мной, когда я пытался уснуть ночью, он мерещился мне в отражении витрин, он был в глазах каждой пожилой женщины, которую я встречал на улице.
Следующие дни превратились в тягучий, серый кошмар. Мы со Светой почти не разговаривали. Любая моя попытка вернуться к тому дню натыкалась на стену ледяного непонимания. «Паш, перестань себя накручивать, – говорила она, не отрываясь от телефона, где листала фотографии квартир. – Они взрослые люди. Они сделали свой выбор. Мы должны думать о нашем будущем, о нашей семье».
Ее логика была простой и, на первый взгляд, железной. Да, они взрослые. Да, они потратили свои деньги. Но каждый раз, когда она произносила это, я видел не абстрактных «взрослых людей», а свою маму, которая ночами не спала, когда я болел в детстве, которая штопала мои единственные приличные джинсы по десять раз. Я видел отца, который после смены на заводе шел подрабатывать, чтобы купить мне первый компьютер, о котором я так мечтал. Они никогда ничего не просили для себя. Вся их жизнь была одной большой жертвой ради меня. Они отдали бы мне последнее, я это знал. Так почему сейчас? Почему они вдруг стали эгоистами, как утверждала Света?
«Они просто манипулируют тобой, играют на чувстве вины, – чеканила она, когда я в очередной раз заводил этот разговор. – Пожалей их, и они тут же сядут тебе на шею. Сначала дача, потом лекарства, потом еще что-нибудь. А мы так и будем ютиться в съемной конуре, потому что ты не можешь сказать своим родителям «нет».
Ее слова были полны яда, но в них была и крупица правды, которая делала их еще более мучительными. Я действительно не мог им отказать. Но разве это плохо? Разве желание помочь родителям – это слабость, которую нужно искоренять?
Я начал представлять их жизнь там, на этой даче. В моем воображении рисовались безрадостные картины. Вот они сидят в этой маленькой бытовке, которую Света презрительно назвала «сараем». На улице холод, а они греются у маленького электрического обогревателя, потому что экономия теперь – их главный принцип. Вот мама готовит ужин на одной конфорке старенькой плитки. Вот отец, тяжело дыша, таскает доски для ремонта основного дома, потому что нанять рабочих – непозволительная роскошь. Эти образы были настолько яркими и реальными, что я просыпался посреди ночи в холодном поту.
Я пытался звонить. Раз в два-три дня я набирал мамин номер, и сердце сжималось в тугой комок.
– Пашенька, сынок! – ее голос всегда звучал преувеличенно бодро. – Как вы там? Как Светочка?
– Нормально, мам. Вы как? Вам… вам ничего не нужно?
– Что ты, у нас все замечательно! Воздух здесь – не надышаться! Отец целыми днями на улице, возится со своим садом. Мы тут уже грядки разметили. Такая красота будет!
Она щебетала о рассаде, о соседях, о планах на будущее, но за этой бодростью я слышал звенящую фальшь. Они что-то скрывали. Их веселье было напускным, как яркая заплатка на прохудившейся ткани. Они не хотели меня беспокоить, не хотели выглядеть жалкими. Они оберегали меня даже сейчас, после того, как я молча предал их, позволив Свете их унизить.
Чувство вины разъедало меня изнутри. Однажды вечером, сидя на кухне, я вдруг вспомнил, как мне было лет пятнадцать. Мы должны были ехать на море – впервые за много лет. Мама уже собрала чемоданы, достала свои лучшие летние платья. А за неделю до отъезда у меня сломался велосипед, который был для меня всем – свободой, возможностью гонять с друзьями, статусом. Я был убит горем. Родители долго шептались на кухне. На следующее утро отец отвел меня в магазин и купил новый, блестящий, невероятно дорогой велосипед. О поездке на море больше никто не упоминал. Мама просто молча убрала чемоданы на антресоли. Они променяли свой единственный за много лет отпуск на мое подростковое счастье. И вот теперь я, взрослый тридцатилетний мужчина, не мог понять, почему они променяли помощь мне на какой-то старый дом с участком. Не сходилось. Пазл в моей голове никак не складывался.
Переломный момент наступил совершенно случайно. Прошло уже около трех недель с той роковой поездки. Я по привычке набрал домашний номер старой квартиры родителей – хотел проверить почту, спросить, не приходило ли чего важного. Трубку неожиданно взяла тетя Валя, их старая соседка, с которой они дружили лет двадцать.
– Паша? А я думала, кто это звонит, – удивленно проговорила она.
– Здравствуйте, тетя Валя. Да вот, по привычке… Как вы?
Мы разговорились о том о сем. Она расспрашивала про нашу со Светой жизнь, про поиски квартиры. Я отвечал односложно, не желая вдаваться в подробности нашего разлада. А потом она сказала фразу, которая заставила кровь застыть у меня в жилах.
– Ты, Паш, молодец, что не спорил с их переездом. Виктору Петровичу это сейчас нужнее всего. Врач же ему велел из города убираться, подальше от пыли и выхлопов. Ты бы отца поберег, ему сейчас покой и воздух хороший нужнее всего... А то он у вас герой, никогда не пожалуется.
Она говорила это как о чем-то само собой разумеющемся, уверенная, что я в курсе всего. А я молчал в трубку, и мир вокруг меня поплыл. Воздух. Врач велел. Поберег бы отца. Слова вертелись в голове, складываясь в страшную, уродливую картину. Отец ведь и правда в последние полгода стал часто кашлять. Таким сухим, надсадным кашлем, от которого он отмахивался: «Простыл, пройдет». Он похудел, осунулся. Но мы все списывали это на возраст, на усталость. Никто не придавал значения.
«Манипуляция», – пронеслось в голове слово Светы. Какая к черту манипуляция? Они не просили меня ни о чем. Они молча, в тайне от меня, решали проблему. Они не купили себе дачу для удовольствия. Они покупали отцу жизнь. Покупали ему воздух. А я… я стоял истуканом, когда моя жена кричала им, чтобы они жили в своем «сарае», который на самом деле был их единственной надеждой.
Я бросил трубку, даже не попрощавшись. В груди все похолодело от ужаса осознания. Я был не просто слеп. Я был чудовищно, непростительно жесток в своей слепоте. Все их странное поведение, вся их напускная бодрость, все их уклончивые ответы – все встало на свои места. Они не хотели быть обузой. Они до последнего пытались справиться сами, чтобы не обременять «молодых», которые строят «свое будущее».
В тот вечер я попытался еще раз поговорить со Светой. Я, с трудом подбирая слова, пересказал ей разговор с соседкой. Я говорил о кашле отца, о своей внезапной догадке. Я надеялся увидеть в ее глазах хоть тень сочувствия, раскаяния. Но увидел лишь раздражение.
– Паша, ну это уже смешно, – фыркнула она. – Какая гениальная многоходовка! Устроить спектакль с болезнью, чтобы мы почувствовали себя виноватыми и прибежали к ним с деньгами на блюдечке. Твои родители – гениальные актеры, я всегда это говорила.
Ее слова ударили меня наотмашь. Я посмотрел на женщину, которую любил, с которой собирался строить семью, и впервые увидел перед собой совершенно чужого, холодного и расчетливого человека. В этот момент я понял, что одинок. Абсолютно одинок в своем прозрении и своем ужасе. И что действовать мне придется тоже одному. Я больше не мог ждать, не мог предполагать и мучиться догадками. Я должен был увидеть все своими глазами. Прямо сейчас.
Я не мог больше находиться в городе. Последние дни превратились в сплошную серую муку, густую и липкую, как тот осенний туман, что забивался в легкие и не давал дышать. Каждое утро я просыпался с тяжелой головой, и первой мыслью была не работа, не планы на день, не даже лицо Светы, спящей рядом. Первой мыслью всегда были они – мама и отец. И их дача. Вернее, «сарай», как ядовито бросила Света.
Фраза нашей соседки, тети Вали, которую я услышал в случайном телефонном разговоре, засела в голове как заноза. «Ты бы отца поберег, ему сейчас покой и воздух хороший нужнее всего...». Я тогда отмахнулся, пробормотал что-то невнятное и быстро свернул разговор, но эти слова не уходили. Они крутились и крутились, обретая все новый, зловещий смысл. «Нужнее всего». Не «был бы полезен». Не «не помешал бы». А именно «нужнее всего». Что это значит?
Я пытался заговорить об этом со Светой. Однажды вечером, когда мы ужинали, я осторожно начал: «Свет, а ты не думаешь, что мы были слишком резки с родителями? Может, у них и правда были веские причины…». Она даже не подняла глаз от своей тарелки. «Паш, мы это уже тысячу раз обсуждали. Веские причины – это когда пожар или потоп. А потратить последние деньги, которые они обещали нам, на развалюху в лесу – это называется эгоизм. И манипуляция. Сейчас они строят из себя жертв, чтобы ты чувствовал вину и бегал к ним с протянутой рукой. Не ведись на это».
Ее слова были холодными, логичными и совершенно бездушными. И в этот момент я впервые почувствовал не просто несогласие, а какое-то глухое, подспудное отторжение. Будто мы смотрели на одну и ту же картину, но она видела лишь кривые линии и грязные мазки, а я вдруг начал различать за ними скрытый, трагический сюжет. Мои родители – и манипуляция? Мама, которая в девяностые шила по ночам, чтобы у меня были приличные джинсы? Отец, который после смены на заводе шел подрабатывать, чтобы оплатить мне репетиторов для поступления в институт? Люди, которые всю жизнь клали на алтарь моего благополучия, вдруг стали коварными интриганами? В это было невозможно поверить.
Эта мысль не давала мне покоя. Всю ночь я ворочался, а под утро принял решение. Я ничего не сказал Свете. Просто встал, тихо оделся, взял ключи от машины и вышел из нашей идеально чистой, пахнущей дорогим парфюмом квартиры. Вышел, как вор, чтобы поехать в тот самый «сарай», который, как мне начало казаться, хранил какую-то страшную тайну.
Дорога заняла чуть больше часа. Городской пейзаж с его серыми коробками и уставшими лицами сменился лесом, тронутым первой позолотой осени. Воздух стал другим – чистым, прохладным, пахнущим влажной землей и прелыми листьями. Я опустил стекло, и этот запах буквально ворвался в салон, принеся с собой смутные воспоминания из детства: вот мы с отцом идем за грибами, вот мама варит варенье на летней кухне у бабушки… Воспоминания, в которых всегда было тепло и безопасно.
Когда я свернул на проселочную дорогу, ведущую к их участку, сердце забилось чаще. Я боялся. Боялся увидеть их подавленными и несчастными. Боялся их укоризненных взглядов. Но больше всего я боялся неизвестности, того самого секрета, который, как мне казалось, витал в воздухе.
Их участок появился внезапно. Та же недостроенная коробка дома, тот же сарайчик-бытовка, который Света так презрительно окрестила. Вокруг – следы кипучей деятельности: штабеля досок, мешки с цементом, разложенные инструменты. Но было тихо. Слишком тихо для утра буднего дня, когда, по моим представлениям, отец должен был стучать молотком.
Я оставил машину у ворот и пошел по тропинке, стараясь ступать как можно тише. Дверь в бытовку была приоткрыта. Я заглянул внутрь и сначала никого не увидел. А потом услышал звук, от которого у меня по спине пробежал ледяной холодок. Это был не кашель. Это был страшный, душащий, лающий хрип, будто кто-то пытался выкашлять собственные легкие. Звук обрывался судорожным вдохом, и все повторялось снова.
Я рванул дверь на себя и замер на пороге. Картина, открывшаяся мне, до сих пор стоит перед глазами, как самый страшный кошмар. Посреди крохотной комнатки, заваленной строительным инструментом и каким-то тряпьем, на низком табурете сидел мой отец. Он согнулся пополам, лицо его было багрово-синим, глаза вылезли из орбит. Одной рукой он вцепился в край стола, другой – прижимал к груди. Каждый выдох сопровождался этим ужасным, раздирающим горло звуком. Рядом металась мама. Бледная, с перекошенным от ужаса лицом, она пыталась похлопывать его по спине, что-то пришептывая дрожащими губами: «Витя, Витенька, дыши, пожалуйста, дыши… Потерпи, сейчас отпустит…».
Я стоял, парализованный ужасом. Это был не мой отец. Не тот сильный, кряжистый мужик, который одной левой чинил любую технику и учил меня забивать гвозди. Это был измученный, больной человек, который задыхался у меня на глазах.
Взгляд мой метнулся по комнате в поисках чего-то, что могло бы объяснить происходящее, и зацепился за стол. Среди чашек и пакетиков с чаем, прямо на развернутой газете, лежало несколько упаковок с лекарствами. Названия были сложными, незнакомыми, но по дизайну коробок было понятно – это не аспирин и не капли от насморка. Это что-то серьезное. А рядом с ними лежал сложенный вчетверо лист бумаги. Официальный бланк с печатью. Медицинское заключение.
Я шагнул вперед, все еще не в силах вымолвить ни слова. Мама обернулась на звук шагов. Ее глаза, полные слез и отчаяния, встретились с моими. Она вздрогнула, хотела что-то сказать, но только всхлипнула. Приступ у отца, казалось, начал понемногу стихать. Хрипы стали реже, он смог сделать несколько глубоких, рваных вдохов. Он медленно откинулся на стену, тяжело дыша, и только тогда заметил меня. Он смотрел виновато, так, словно его застали за чем-то постыдным.
– Паша… ты… как ты здесь? – прохрипел он.
Но я не мог ему ответить. Я, как завороженный, смотрел на тот самый лист бумаги на столе. Моя рука сама потянулась к нему. Мама тихо ахнула, но не остановила. Я развернул его. Сухие медицинские термины, цифры анализов, диагноз… Я не понимал и половины слов, но одно словосочетание было написано почти в самом конце, в разделе «Рекомендации», и оно было предельно ясным и понятным: «Категорически рекомендована смена климатических условий. Исключить проживание в условиях повышенной запыленности и загрязненности воздуха… Показано постоянное пребывание за городом, на свежем воздухе…».
Буквы расплывались у меня перед глазами. Мир качнулся. «Нужнее всего…» – эхом пронеслось в голове. Вот оно. Вот в чем дело. Дача. Этот недостроенный дом. Этот «сарай». Это была не прихоть. Не старческий каприз. Это была отчаянная попытка спасти жизнь.
– Мама… – мой голос прозвучал чужим и дребезжащим. – Что это?
Мама больше не могла сдерживаться. Она закрыла лицо руками, и ее плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Сквозь слезы, сбиваясь и задыхаясь, она начала говорить. Она рассказала все. Про диагноз, который отцу поставили еще полгода назад. Про то, как его состояние ухудшалось с каждым месяцем, проведенным в городе. Про вердикт врача, который прозвучал как приговор: либо переезд, либо… Она не договорила, но я и так все понял. Она рассказала, как они в панике искали варианты, как наткнулись на этот запущенный участок, который стоил ровно столько, сколько у них было отложено. Рассказала, что они хотели сначала все обустроить, хотя бы эту бытовку, чтобы можно было жить, и только потом нам все рассказать.
– Мы не хотели вам мешать, Пашенька, – шептала она сквозь слезы, и каждое ее слово было для меня ударом раскаленного ножа. – Мы не хотели быть обузой. У вас своя жизнь, планы… квартира эта… Мы думали, справимся сами. Не хотели вешать на тебя наши старческие проблемы… Думали, ну что мы, не сможем маленький домик до ума довести? А вы бы спокойно свою жизнь устраивали…
И в этот момент пелена спала с моих глаз. Осознание обрушилось на меня всей своей чудовищной тяжестью. Я увидел нас со Светой, стоящих здесь, на этом самом месте, несколько недель назад. Я услышал ее жестокие, высокомерные слова: «Ну вот и живите теперь в своем сарае!». Я увидел свое собственное молчание, свое трусливое согласие. Я позволил унизить самых близких мне людей, которые в этот момент боролись не за комфорт, а за жизнь. За жизнь отца.
Ноги подогнулись, и я рухнул на колени прямо на грязный, затоптанный пол этой бытовки. Мне стало трудно дышать, как будто это у меня, а не у отца, был приступ. Горячие, стыдные, запоздалые слезы хлынули из глаз, обжигая щеки.
– Папа… Мама… – я задыхался от рыданий. – Простите… Простите меня… Я… я не знал… Господи, какой же я слепой идиот… Простите…
Мир вокруг меня сузился до крошечной точки, а потом взорвался миллионами осколков. Колени горели от жесткого, пыльного пола времянки, но я не чувствовал боли. В ушах все еще звенел мамин сдавленный плач, а перед глазами стояло серое, измученное лицо отца, его отчаянные, хриплые вдохи. Осознание обрушилось на меня не как волна, а как бетонная плита. Тяжело, безжалостно, лишая воздуха. Я проклинал их, презирал за эту дачу, за этот «сарай», а они в это время боролись за жизнь отца, молча, чтобы не обременять меня, своего единственного, до одури любимого сына.
Я поднял голову. Слезы застилали глаза, смешиваясь с грязью на щеках. Мама сидела на табуретке, обхватив себя руками, и тихо качалась из стороны в сторону. Отец, придя в себя после приступа, лежал на узкой кровати, отвернувшись к стене. Его плечи мелко подрагивали. Они не упрекали. Не смотрели с осуждением. В их глазах плескалась лишь бесконечная родительская боль и какая-то сокрушительная, всепрощающая любовь. И от этого становилось еще хуже.
— Пап… Мам… — прохрипел я, и голос сорвался. — Простите меня. Пожалуйста, простите…
Я не помню, как поднялся с колен. Помню только, как в следующее мгновение уже сжимал в объятиях их обоих, таких хрупких, таких родных. Я уткнулся лицом в мамино плечо, пахнущее землей и чем-то неуловимо горьким, вроде полыни, и плакал, как не плакал с самого детства. А они гладили меня по спине, по волосам, и шептали: «Ну что ты, сынок, что ты… Все хорошо… Мы же тебя любим…». Они успокаивали меня. Меня! Того, кто несколько недель назад мысленно похоронил их под обломками своих эгоистичных планов на квартиру.
Оцепенение прошло, сменившись лихорадочной деятельностью. Чувство вины трансформировалось в яростную, отчаянную потребность действовать, исправлять, спасать.
— Так, — я решительно вытер лицо рукавом. — Этого больше не будет. Слышите? Никогда.
Я схватил свой телефон. Сети здесь почти не было, пришлось выбежать на улицу и ходить кругами по участку, высоко задрав руку, пока на экране не появилась спасительная одна полоска. Я нашел в контактах номер платной клиники, с которой наша компания сотрудничала по страховке.
— Алло, девушка, мне нужен срочный вызов врача на дом, — тараторил я в трубку, не обращая внимания на удивление оператора. — Да, за город. Да, я все оплачу. Кардиолог. Лучший, какой у вас есть. За любые деньги.
Пока я договаривался о визите на завтрашнее утро, мой мозг уже прокручивал сотни вариантов. Я вернулся в бытовку. На столе лежала та самая пачка с лекарствами и заключение врача. Я взял его в руки. Строчки прыгали перед глазами, но суть была ясна. «Категорически рекомендована смена климатических условий… Избегать стрессов, физических перегрузок… Регулярное пребывание на свежем воздухе является жизненно необходимым…»
— Я найму бригаду, — твердо сказал я, глядя на родителей. Они смотрели на меня с надеждой и страхом одновременно. — Завтра же. Они закончат дом за месяц. Максимум за полтора. Утеплят, проведут воду, сделают отопление. Вы переедете в дом до первых холодов. Я вам клянусь.
— Сынок, это же очень дорого… — начала мама. — У нас нет больше…
— Мне плевать, мам! — перебил я, возможно, слишком резко. — У меня есть. Я продам машину, если понадобится. Это не обсуждается. Вы столько лет все делали для меня. Теперь моя очередь.
Я бросился к аптечке, которую мама держала на полке. Перебрал лекарства, сравнил со списком из заключения. Половины самых важных, самых дорогих препаратов, конечно, не было. Они экономили. Экономили на жизни отца, чтобы мы со Светланой могли купить свои квадратные метры. От этой мысли к горлу снова подкатил ком.
— Я в аптеку, — бросил я, хватая ключи от машины. — Сейчас вернусь. Закройтесь и отдыхайте. Пап, пожалуйста, не вставай.
Дорога до города превратилась в гонку. Я летел, не разбирая пути, мысленно составляя список дел. Купить лекарства. Найти строителей. Перевести им аванс. Позвонить этому врачу из районной поликлиники, который поставил диагноз, и уточнить детали. И… поговорить со Светланой.
При мысли о жене внутри все похолодело. Я был уверен — абсолютно уверен! — что как только она узнает правду, ей станет стыдно. Она поймет, какой ужасной была ее фраза про «сарай». Она ужаснется собственной жестокости и неправоте. Света не монстр. Да, она бывает резкой, зацикленной на материальном, но она не злой человек. Она просто не знала. Сейчас я ей все расскажу, и мы вместе, как настоящая семья, будем помогать моим родителям. Эта мысль придавала мне сил.
Я объехал четыре аптеки, прежде чем собрал все необходимое по списку. Отдал за пакет с коробочками и ампулами сумму, от которой еще месяц назад у меня бы волосы встали дыбом. Сейчас я не почувствовал ничего, кроме облегчения. Я вернулся на дачу, отдал лекарства матери, еще раз обнял отца и пообещал приехать завтра с самого утра вместе с врачом.
Домой я добрался уже затемно. Уставший, выжатый до капли, но с каким-то новым, стальным стержнем внутри.
Светлана ждала меня в гостиной. Она была одета в элегантный домашний костюм из шелка, волосы идеально уложены. На журнальном столике стоял бокал с каким-то соком. Наша квартира, о которой мы так мечтали, сияла чистотой и порядком. Идеальный мир, который так диссонировал с тем, что я видел сегодня.
— Ну и где ты был весь день? — начала она ледяным тоном, не поднимаясь с дивана. — Я звонила тебе сто раз! Ты решил просто исчезнуть?
Я опустился в кресло напротив. Сил не было даже на то, чтобы снять куртку.
— Света, сядь, пожалуйста. Нам нужно серьезно поговорить, — мой голос звучал глухо и устало. — Я был у родителей.
Она фыркнула.
— О, опять. Павел, я не хочу больше слушать про их дачу. Мы эту тему закрыли.
— Нет, не закрыли, — отрезал я. — Ты выслушаешь меня. Потому что то, что мы сделали… то, что ты сказала… это было чудовищно.
И я рассказал ей все. Без утайки. Про диагноз отца. Про рекомендацию врача. Про то, что дача — это не их прихоть, а отчаянная попытка продлить ему жизнь. Про то, как они скрывали это, чтобы не быть нам обузой. Я рассказал про сегодняшний приступ, про бледное лицо отца и панику в глазах матери. Я говорил, а сам вглядывался в лицо жены, ожидая увидеть на нем шок, раскаяние, сочувствие… хоть что-то человеческое.
Но лицо Светланы оставалось непроницаемым. Она смотрела на меня, сложив руки на груди, и ее губы были сжаты в тонкую, недовольную линию. Когда я закончил, она молчала, наверное, с минуту. Эта тишина была страшнее любого крика.
А потом она произнесла фразу, которая разделила мою жизнь на «до» и «после» во второй раз за этот день.
— И что теперь? — спросила она ровным, безразличным голосом. — Нам теперь отказаться от своей жизни из-за их болячек?
Я замер. Я, должно быть, ослышался. Этого не может быть.
— Что? — переспросил я шепотом.
— Что-что! — ее голос окреп и в нем зазвенели раздраженные, металлические нотки. — Я все правильно поняла. У твоего отца проблемы со здоровьем. Мне очень жаль, разумеется. Но это значит, что мы должны поставить крест на своих планах? Та квартира, которую мы нашли… залог за нее нужно вносить через три дня! Она же уйдет!
Я смотрел на нее и не узнавал. Передо мной сидела абсолютно чужая, холодная женщина. Где была та девушка, которую я любил? Та, что смеялась над моими шутками и плакала над фильмами про животных? В ее глазах сейчас был только расчет. Холодный, эгоистичный, как блеск стали.
— Ты… ты вообще слышишь, что ты говоришь? — язык едва ворочался. — Мой отец может умереть! А ты про квартиру?
— Не надо драматизировать! — отмахнулась она. — Все мы когда-нибудь умрем. Но это не повод рушить жизнь молодым! Я не удивлюсь, если они все это специально подстроили. Придумали эту душещипательную историю, чтобы разжалобить тебя и заставить вкладываться в их развалюху! Они просто манипуляторы, Паша, открой глаза!
Это было последней каплей. Весь тот ужас, вся боль и вина, что я пережил за день, сменились яростью. Но яростью холодной и звенящей, как натянутая струна. Я медленно поднялся с кресла и посмотрел на нее сверху вниз. Вся моя растерянность, вся моя вина перед ней испарились без следа. Я вдруг увидел все с предельной, ослепительной ясностью. Я увидел ее истинное лицо.
— Значит так, — мой голос был тихим, но в наступившей тишине он прозвучал как выстрел. — Завтра в восемь утра я еду к родителям. Вместе с врачом. И ты поедешь со мной.
Ее брови удивленно поползли вверх.
— Еще чего! Я никуда не…
— Ты поедешь со мной, — повторил я, отчеканивая каждое слово. — Ты посмотришь в глаза моей матери, которую ты унизила. Ты извинишься перед моим отцом, которого ты почти списала со счетов. Ты попросишь у них прощения. И после этого мы будем им помогать. Вместе. Каждые выходные. Каждым свободным рублем. Пока их дом не станет настоящей крепостью. Это первый вариант.
Я сделал паузу, давая ей осознать сказанное. В ее глазах плескалось недоумение, смешанное со злостью.
— А второй? — с вызовом бросила она.
— А второго варианта для «нас» не существует. Если завтра в восемь утра тебя не будет в машине рядом со мной… Можешь оставаться в этой идеальной квартире, о которой ты так мечтаешь. Одна. Потому что я не хочу жить с человеком, у которого вместо сердца — калькулятор. Я не узнаю тебя, Света. И, если честно, не хочу узнавать. Выбор за тобой. У тебя есть одна ночь, чтобы подумать.
Я развернулся и, не глядя на нее, пошел в спальню. Я закрыл за собой дверь, и этот щелчок замка прозвучал как окончательный вердикт. Я лег на кровать прямо в одежде и уставился в потолок. Внутри была звенящая пустота. Я поставил на кон все. Наше будущее. Нашу семью. Но я знал, что поступил правильно. Потому что настоящая семья — это не полированные полы и вид из окна. Настоящая семья — это те, кто рядом, когда рушится твой мир. И этой ночью мне предстояло узнать, есть ли у меня на самом деле семья.
Я не спал всю ту ночь. Вообще. Светлана закрылась в спальне, я остался на диване в гостиной, и между нами лежала не просто стена, а ледяная пропасть. Воздух в нашей большой, почти пустой квартире, которую мы так мечтали обставить, звенел от напряжения. Я смотрел в панорамное окно на огни ночного города и чувствовал себя самым одиноким человеком на свете. В голове, словно заезженная пластинка, крутились два образа. Первый – лицо отца, искаженное болью, и его отчаянный, хриплый кашель, который, казалось, разрывал его изнутри. Второй – лицо моей жены, холодное, эгоистичное, бросающее в меня обвинения: «Нам что, отказаться от своей жизни из-за их болячек?»
Каждое ее слово было как удар раскаленной кочергой. Я не узнавал ее. Где та милая, заботливая девушка, в которую я влюбился пять лет назад? Куда она делась? Неужели погоня за красивой жизнью, за идеальной квартирой, за статусом вытравила из нее все человеческое? Я смотрел на глянцевые буклеты от застройщика, которые все еще лежали на журнальном столике. Идеальные картинки счастливых семей в идеальных интерьерах. Какая же чудовищная ложь. Наше счастье, как оказалось, было построено на эгоизме и слепоте. Моей слепоте.
Утром я услышал тихий щелчок замка. Светлана вышла из спальни. Она была бледной, с опухшими от бессонной ночи глазами. На ней была простая домашняя одежда, волосы собраны в небрежный пучок. Она не смотрела на меня. Молча прошла на кухню, налила себе стакан воды и выпила его залпом. Тишина была настолько оглушительной, что я слышал, как бьется мое собственное сердце. Я ждал. Ждал продолжения вчерашнего спора, новых обвинений, упреков. Ждал, что она сейчас скажет, что уходит, что я разрушил нашу мечту. Но она просто поставила стакан в раковину и, все так же не глядя на меня, тихо спросила:
– Когда мы едем?
Ее голос был глухим и лишенным всяких эмоций. Я не сразу понял, о чем она.
– Куда едем? – переспросил я, боясь надеяться.
Она наконец подняла на меня глаза. В них не было ни злости, ни привычного упрямства. Только бездонная, какая-то выгоревшая усталость.
– К твоим родителям. Когда мы едем? Ты же сказал… ты поставил условие.
В моей душе что-то дрогнуло. Это не было похоже на раскаяние. Скорее, на капитуляцию. Она делала это не потому, что поняла, а потому, что боялась меня потерять. Но даже это было уже что-то. Это был крошечный, едва заметный шаг в правильном направлении.
– Собирайся, – сказал я так же ровно, стараясь скрыть волнение. – Поедем прямо сейчас.
Всю дорогу мы молчали. Я вел машину, крепко вцепившись в руль, и смотрел на дорогу. Светлана сидела рядом, отвернувшись к окну и разглядывая проносящиеся мимо пейзажи. О чем она думала? Жалела ли о своем решении? Или просто прокручивала в голове варианты, как выкрутиться из этой ситуации с наименьшими потерями для себя? Я не знал. И это незнание было мучительным. Я боялся, что ее извинения будут фальшивыми, произнесенными для галочки. И тогда… тогда я действительно не знал, что будет с нами. С нашей семьей, которая так стремительно рассыпалась на части.
Когда мы свернули на проселочную дорогу, ведущую к дачному поселку, я заметил, как Света напряглась. Вот они, эти ухабы, этот пыльный путь к «сараю», как она его назвала. Мы подъехали к участку и заглушили мотор. Родители были на улице. Мама, в стареньком фартуке, что-то пропалывала на крошечной грядке, которую они успели разбить у бытовки. Отец сидел на самодельной скамейке рядом, медленно и осторожно ошкуривая какую-то доску. Он выглядел очень бледным и двигался с видимым усилием. При виде нашей машины мама выпрямилась и замерла. На ее лице отразилась целая гамма чувств: удивление, страх, настороженность. Отец тоже перестал работать и медленно поднял голову. В его взгляде не было упрека, только тихая, горькая печаль.
Мы вышли из машины. Первой из ступора вышла мама. Она пошла нам навстречу, вытирая руки о фартук.
– Паша? Светочка? Что-то случилось?
Я не знал, что ответить. Все слова застряли в горле. Я посмотрел на Свету. Это был ее момент. Ее выбор. Либо сейчас, либо никогда. Она глубоко вздохнула, сделала несколько неуверенных шагов вперед и остановилась перед моей мамой. Она смотрела куда-то в землю, на свои кеды, на сухую траву. Ее плечи дрожали.
– Анна Николаевна… – начала она едва слышно. Голос сорвался. Она снова глубоко вдохнула, собираясь с силами. – Анна Николаевна… Виктор Петрович… Простите меня.
Тишина. Только ветер шелестел в молодых листьях берез на краю участка. Мама смотрела на нее, не мигая. Отец, опираясь на скамейку, медленно поднялся на ноги и подошел ближе.
– Я… я была так неправа, – продолжала Светлана, и по ее щеке покатилась первая слеза. Она смахнула ее тыльной стороной ладони, как испуганная девчонка. – Я вела себя… отвратительно. Я была слепая, глухая эгоистка. Я думала только о себе, о квартире, об этих стенах… Я сказала ужасные вещи. Про… про сарай. Простите меня, пожалуйста. Если сможете.
Она наконец подняла заплаканные глаза и посмотрела на маму. В ее взгляде было столько отчаяния и искреннего стыда, что у меня самого перехватило дыхание. Это не было игрой. Это не была капитуляция. Это было настоящее, выстраданное за бессонную ночь раскаяние.
Мама смотрела на нее еще несколько долгих секунд. А потом сделала то, чего я никак не ожидал. Она не стала читать нотаций. Не стала говорить, как ей было больно. Она просто шагнула вперед и крепко обняла рыдающую Свету.
– Ну что ты, девочка… что ты, – тихо приговаривала она, гладя Свету по волосам. – Мы все делаем ошибки. Все. Главное – вовремя это понять. Главное, что вы здесь. Вместе.
Света вцепилась в мамину кофту и разрыдалась уже в голос – громко, навзрыд, выпуская всю ту боль, стыд и напряжение, что накопились в ней. Отец подошел, положил свою слабую, но все еще по-мужски крепкую руку мне на плечо, потом коснулся плеча Светы.
– Перестань, дочка, – сказал он своим хриплым голосом. – Все хорошо. Все будет хорошо.
В тот день мы не говорили о прошлом. Не вспоминали обидные слова. Словно тяжелый гнойник прорвался, и рана начала медленно заживать. После того, как все немного успокоились, я решительно взял одну из досок, которую готовил отец.
– Пап, давай я помогу. Что нужно делать?
Светлана, вытерев слезы, посмотрела на маму.
– Анна Николаевна, а… чем я могу помочь? Может, грядки прополоть? Или… я не знаю… что-нибудь.
Мама улыбнулась своей теплой, всепрощающей улыбкой.
– Грядки я уже закончила. А вот в бытовке прибраться не мешало бы. Пыльно там после всех работ.
И Света, моя Света, которая терпеть не могла деревенскую пыль и грязь, кивнула и без единого слова пошла в тот самый «сарай», чтобы навести там порядок.
Мы работали до самого вечера. Я помогал отцу обшивать стены бытовки изнутри, стараясь делать всю тяжелую работу сам. Света мыла, чистила, разбирала вещи. Мы почти не разговаривали, но это молчание было другим – не тяжелым и враждебным, а спокойным и рабочим. Оно было наполнено запахом сосновых досок, свежей земли и какой-то новой, робкой надеждой.
А вечером, когда солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо в нежно-розовые тона, мама вынесла на улицу старенький чайник и четыре разномастные чашки. Мы уселись прямо на ступеньках нашего недостроенного домика. Отец дышал уже ровнее, на его щеках даже проступил легкий румянец. Мама смотрела на нас со светлой грустью. А Света… она сидела рядом со мной, прижавшись к моему плечу, и в ее глазах больше не было ни эгоизма, ни холода. Только тихая благодарность за то, что ее простили и приняли обратно.
Мы пили горячий чай с чабрецом и смотрели, как сумерки опускаются на землю. Мы говорили о простых вещах: какие цветы посадить вдоль дорожки, в какой цвет покрасить стены веранды, когда она будет готова. И я вдруг с поразительной ясностью понял: вот оно, счастье. Не в глянцевых буклетах и панорамных окнах. А здесь, на этих дощатых ступеньках. Рядом с моими родителями. Рядом с моей женой, которая нашла в себе силы признать ошибку и стать лучше. Наш маленький, недостроенный дом, который еще вчера казался мне символом раздора и унижения, теперь превратился в оплот нашей семьи. Он перестал быть «сараем». Он стал нашим общим будущим, которое мы теперь будем строить все вместе, кирпичик за кирпичиком, дощечка за дощечкой. И этот фундамент будет замешан уже не на ссорах и обидах, а на прощении, понимании и любви.