Глеб очнулся от странного ощущения: тишина. Не обычная утренняя тишина, а гробовая. Он лежал в своей шикарной квартире на двадцать втором этаже с панорамными окнами, сквозь которые лился ослепительный свет восходящего солнца. В спальне пахло дорогим кофе — автоматическая кофемашина, как всегда, сделала своё дело ровно в шесть утра. Но чего-то не хватало. Звонка телефона. Суетливых шагов жены Карины, уже говорящей по телефону с клиентами. Приглушённого гула города, который он всегда ненавидел.
Он лежал и смотрел на идеально ровный, белоснежный потолок, и мысль, которая зрела в нём годами, наконец оформилась в кристально ясное решение. Он больше не может. Не может встать, надеть этот дурацкий костюм за сто тысяч рублей, сесть в свою блестящую иномарку и поехать в офис, где он будет целый день делать вид, что проектирование очередного торгового центра — это воплощение его детской мечты.
Он поднялся с кровати. Карина уже уехала на свою йогу — её ритуал был незыблем. Он подошёл к окну. Внизу копошился город, серый, суетливый, чужой. Он не чувствовал к нему ничего, кроме лёгкой тошноты.
Глеб повернулся, взял со стула простые джинсы и футболку, которые носил только дома, накинул старую потертую куртку. Он не взял ни кошелька, ни документов, ни телефона. Только ключи от квартиры, которые он положил на кухонный стол. Он окинул взглядом этот стерильный, дизайнерский интерьер — всё было идеально, как на картинке из журнала. И так же бездушно.
Он вышел из квартиры, не оглянувшись. Спустился на лифте, вышел на улицу. Он шёл по тротуару, и люди, спешащие на работу, казались ему стаей испуганных птиц. Он дошёл до вокзала, подошёл к кассе и купил билет на ближайшую электричку. Он не смотрел, куда она идёт. Какая разница?
Поезд был почти пуст. Глеб сел у окна, положил голову на прохладное стекло и закрыл глаза. Он чувствовал не страх, а странное, щемящее облегчение. Он ушёл. И его никто не звал обратно. Карина, наверное, обнаружив его исчезновение, подумает, что он ушёл на работу раньше. На работе решат, что он задерживается. Никто не хватится его до вечера. А может, и дольше.
Электричка шла час. Он вышел на маленькой станции с названием «Сосновка». Платформа была пустынной, вокруг простирались поля, а на горизонте синел лес. Воздух пах прелой листвой, дымком и свободой. Он пошёл по грунтовой дороге, ведущей от станции. Он не знал, куда идёт. Он просто шёл.
Дорога привела его в деревню. Небольшую, с десятком домов, некоторые — покосившиеся, другие — ухоженные, с резными наличниками. Он прошёл её насквозь и вышел к реке. Там, на высоком берегу, стоял старый, полуразрушенный дом. Скорее, даже не дом, а изба. Крыша просела, окна были заколочены. Но место было невероятно красивым. Река изгибалась серебристой лентой, за ней стеной стоял сосновый бор.
Глеб подошёл к избе. Дверь висела на одной петле. Он вошёл внутрь. Пахло пылью, старой древесиной и чем-то ещё — историей. В углу стояла грубая печь, рядом — стол с отвалившейся ножкой, на стене висела икона, почерневшая от времени. И вдруг его охватило странное чувство — не abandonment, а покоя. Как будто он вернулся домой после долгой дороги.
Он вышел наружу и увидел старика, который сидел на завалинке соседнего дома и курил трубку.
«Здравствуйте», — сказал Глеб.
Старик кивнул, прищурившись. «Здравствуй-здравствуй. Не местный, видать?»
«Не местный».
«А чего по нашему захолустью гуляешь?»
Глеб не знал, что ответить. Правда показалась бы сумасшествием. «Просто… путешествую».
Старик хмыкнул. «Понимаю. От себя, значит, путешествуешь. Это дело хорошее. Меня зовут Ефим. А тебя?»
«Глеб».
«Ну, Глеб, раз уж забрёл, может, чайку попьёшь? У меня самовар как раз закипает».
Так Глеб познакомился с Ефимом. Старик оказался бывшим учителем истории, который лет двадцать назад уехал из города «на природу», как он выразился. Он жил один, читал книги, ловил рыбу и, как выяснилось, знал историю каждой семьи в деревне.
«А эта изба, — сказал Глеб, кивая на развалины, — чья?»
«А ничья, — ответил Ефим, наливая чай в кружки. — Хозяева ещё до войны тут жили. Потом уехали. С тех пор и стоит. Местные говорят, она с привидением».
«С каким ещё привидением?»
«Да с хозяйским. Старик там один жил, столяр. Мастер был отменный. Говорят, дух его до сих пор тут бродит, мебель мастерит по ночам». Ефим подмигнул. «Чушь, конечно. Но народ любит такие байки».
Глеб поселился в той избе. Ефим помог ему кое-как подлатать крышу, вставить стекло в единственное окно. Глеб спал на полу в спальнике, ел то, что покупал в единственном деревенском магазине на последние деньги из кармана. Он не звонил никому. Он не включал телевизор. Он просто жил. Ходил в лес, слушал птиц, помогал Ефиму колоть дрова. Он чувствовал, как внутри него медленно затягиваются раны, о которых он даже не подозревал.
Однажды, разбирая хлам на чердаке, он нашёл старый, запылённый ящик с инструментами. Рубанки, стамески, пилы — всё было в превосходном состоянии, хоть и покрыто паутиной. А под ящиком лежала тетрадь в кожаном переплёте. Он открыл её. Это был дневник. Хозяина избы, столяра Фёдора.
Он начал читать. Фёдор описывал свою жизнь, свою любовь к дереву, свои работы. И среди записей он нашёл чертежи. Не просто чертежи мебели, а проекты невероятных музыкальных инструментов — гуслей, свирелей, дудочек. И описание их звучания. Фёдор был не просто столяром. Он был музыкантом-самоучкой, гением, который пытался возродить забытые традиции древнерусского музыкального искусства.
Последняя запись в дневнике была датирована 1937 годом. «Приходили из города, требовали, чтобы я вступил в артель. Говорили, что моё ремесло — пережиток, буржуазный предрассудок. Не отдал им инструменты. Спрятал в самом надёжном месте. Пусть лучше прахом пылятся, чем послужат ихнему бездушному делу. Если кто найдёт — пусть продолжит. Красота не должна умирать».
Глеб сидел на пыльном чердаке, держа в руках пожелтевшие страницы, и чувствовал, как по его спине бегут мурашки. Это была не просто старая тетрадь. Это было послание. Наказ.
Он спустился вниз, взял один из инструментов — резец. Дерево лежало рядом, припасённое Ефимом для печки. И Глеб, никогда не державший в руках ничего, кроме карандаша и компьютерной мыши, попробовал повторить один из простейших узоров из дневника Фёдора.
Это оказалось невероятно трудно. Но и невероятно захватывающе. Дерево было живым, тёплым, оно сопротивлялось, но потом поддавалось, рождая под его руками, пусть и корявую, но линию.
С этого дня его жизнь обрела новый смысл. Он учился столярному делу. Ефим, оказалось, кое-что смыслил в этом и с радостью стал его учителем. Глеб забыл о времени. Он строгал, шлифовал, изучал дневник Фёдора. Он пытался сделать свою первую свирель по чертежам мастера.
Прошло два месяца. Однажды в деревне появилась чужая машина. Из неё вышла женщина в дорогом пальто и больших солнцезащитных очках. Это была Карина.
Она нашла его у реки. Он сидел на берегу и чистил только что выструганную дудочку.
«Нашла-таки», — сказал он, не оборачиваясь. Он узнал её по шагам.
«Глеб, что это за цирк? — её голос дрожал от гнева и недоумения. — Два месяца! Ни звонка, ни сообщения! Я подала в полицию! Мне сказали, ты жив, твою карту не использовали, но ты снял крупную сумму перед исчезновением. Я думала, тебя убили! А ты… ты тут сидишь в какой-то рванине и что-то whittle!»
«Я не снимал денег», — спокойно ответил Глеб.
«Как не снимал? Со счёта пропали пятьсот тысяч!»
Глеб медленно повернулся к ней. «Карина, подумай. Если бы я сбегал, зачем мне оставлять тебе след? И зачем мне твои деньги? У меня свои были в кармане. Хватило на еду и на гвозди».
Она смотрела на него, и в её глазах читалось смятение. «Но… но тогда кто?»
«А кто имел доступ к нашему общему счёту? Кто знал все пароли?»
Она побледнела. «Ты думаешь… мой брат?»
Глеб пожал плечами. «Не я исчез, Карина. Исчезли деньги. А я просто ушёл. И, как видишь, никто меня не звал обратно. Ни ты, ни твой брат, ни работа. Значит, я шёл в верном направлении».
Карина смотрела на него, на его загорелое, спокойное лицо, на грубые рабочие руки, на эту жалкую, с точки зрения её мира, лачугу за его спиной. И вдруг она поняла, что видит его по-настоящему впервые за всё время их брака. Не успешного архитектора, не добытчика, а человека. Спокойного и счастливого.
«Что ты тут делаешь, Глеб?» — тихо спросила она.
Он поднял деревянную дудочку. «Учусь жить заново. Слушай».
Он поднёс её к губам и извёл несколько неровных, но чистых и печальных звуков. Звуков, которых не было в её шумном, блестящем мире.
Она простояла ещё несколько минут, потом развернулась и ушла к машине. Она уехала, не оглянувшись.
Глеб сидел на берегу и смотрел на реку. Он не чувствовал ни боли, ни обиды. Только лёгкую грусть и уверенность, что его путь — здесь.
На следующий день приехал Ефим с охапкой свежего дерева. «Что, уехала твоя циркачка?» — спросил он.
«Уехала».
«И не зовёт обратно?»
«Не зовёт».
«Значит, правильно всё. Идёшь в верном направлении».
Глеб кивнул. Он взял резец и кусок дерева. Ему нужно было закончить свирель. У него была цель. Вернуть к жизни голоса, которые хотел создать старый мастер Фёдор. Наполнить тишину этого леса музыкой, которая рождалась не в компьютере, а в сердце и в руках. Он ушёл из того мира, где был удобной функцией. И шёл в мир, где он снова становился человеком. Творцом. И в этом был его настоящий путь. Дорога без возврата, ведущая к самому себе.
