Возвращение Халиме в стан Додурга было подобно возвращению в другую реальность. Там, в пещере Гейкли, царили камень, тишина и всепоглощающая любовь. Здесь же, в лагере, воздух был пропитан подозрениями, шепотом за спиной и запахом страха.
Едва она переступила порог своего шатра, как её нашли. Не с приветствиями или заботой, а с суровыми лицами. Гюндогду-бей, брат её мужа, человек, с которым они делили и хлеб, и горе, стоял на пороге, а за его спиной маячила тень Гюмюштекина — хитрая, ядовитая, с усмешкой, спрятанной в уголках губ.
История великого воина Эртугрула была эпично представлена в историческом сериале "Воскрешение: Эртугрул". А если бы существовала книга, повествующая о судьбе Эртугрула и его семьи, о его воинах, племени Кайи? Попробуем же представить, как бы это выглядело. Здесь публикуется цикл рассказов, основанный на сериале про Эртугрула. Это художественная интерпретация, отображающая основные события сюжета. Здесь нет цели в точности пересказать все детали. Скорее это повествование в стиле легенды или сказания, которое позволяет погрузиться в своеобразную и неповторимую атмосферу средневековых анатолийских степей и их обитателей, заглянуть в глаза и в душу любимых персонажей.
«Халиме-хатун, — голос Гюндогду прозвучал официально и холодно, словно обращаясь не к невестке, а к плененной чужеземке. — Нам нужно поговорить. Наедине».
Он проследовал за ней внутрь. Шатёр, обычно бывший для неё убежищем, вдруг стал клеткой. Стены его, увешанные дорогими коврами с древними тюркскими узорами — вечно бегущими волнами «су» (вода), спиралями «кошкар-муйуз» (бараний рог) как символом силы и переплетёнными «куш» (птицами) как знак свободы, — казалось, сжимались, давя на неё своей пестрой тяжестью. В центре, в неглубокой яме, тлел очаг. Тонкая струйка дыма поднималась кверху, к «тюндюку» — специальному отверстию в крыше шатра, устроенному для выхода дыма, и растворялась в сером свете дня, унося с собой последние остатки тепла и уюта.
Гюндогду не стал садиться, демонстрируя, что это не семейная беседа, а допрос.
«Где он,Халиме?» — спросил он без предисловий, его взгляд теперь был твёрдым и непроницаемым.
Она встретила его взгляд, не опуская глаз. «Кто, мой господин?»
«Не притворяйся!— его голос сорвался, выдавая напряжение. — Эртугрул! Где он прячется?»
Гюндогду смотрел на эту женщину, жену своего брата, и видел её отвагу, её упрямство, достойное всей их воинственной семьи. Он знал, что Халиме надежнее скалы. И он поражался, как в таком хрупком создании — с огромными глазами газели, полными сейчас не страха, а решимости, с нежными, словно выточенными из слоновой кости руками и гибким, стройным станом — умещалась такая сила духа, такая несгибаемая воля. Вот и сейчас эта хрупкая лань возвела перед ним стену молчания.
«Я не знаю, о чём вы говорите, Гюндогду-бей, — ответила она тихо, но чётко. — Я ездила к ручью. Мне нужно было побыть одной. Для моего… для ребёнка». Она инстинктивно прикрыла рукой живот.
«Не лги мне! — Гюндогду сделал шаг вперёд, и его тень накрыла её. Дым от очага заколебался, будто испугавшись. — Ты знаешь, где он! Его гордость ослепила его, он ведёт нас всех к пропасти! Он напал на посланника султана! Он вступил в сговор с врагами!»
«Это ложь!» — впервые голос Халиме дрогнул от возмущения. — И ты, его брат, должен знать это лучше любого! Разве кровная клятва, что вы дали у могилы отца, ничего не значит?»
Она говорила о священных для тюрков понятиях — о клятве предков, напомнила и о родовом знаке, что объединял всех Кайи. Но Гюндогду, ослеплённый речами Гюмюштекина, лишь сжал кулаки.
«Сейчас «тангу» — это благополучие племени! — прорычал он. — А Эртугрул ставит под удар всех нас! Скажи, где он! Или… — он сделал паузу, и в его голосе прозвучала незнакомая, леденящая сердце нота, — …или тебя посчитают изменницей».
Угроза повисла в воздухе, густая и ядовитая. Халиме выпрямилась во весь свой невысокий рост. Её глаза, полные слёз, которые она не позволила себе пролить, сверкнули в полумраке шатра с силой отполированной стали.
«Угрожать женщине и её не рождённому дитяти — это ли обычай воинов Кайи, Гюндогду-бей? — её шёпот был подобен удару плети. — Мой муж не предатель. Он — единственный, кто видит врага в лицо. А вы… вы лишь роете яму для самих себя. Я ничего не скажу вам. Ничего».
Она повернулась к нему спиной, демонстрируя полное презрение к его угрозам. Этот жест заставил Гюндогду отступить на шаг. Он смотрел на её хрупкие, но несгибаемые плечи, на её гордо поднятую голову, и ярость в нём стала смешиваться со стыдом и сомнением. Но тень Гюмюштекина, давившая на него извне, была сильнее голоса крови.
Он резко развернулся и вышел из шатра, не сказав больше ни слова. Халиме осталась одна, в центре кольца из безмолвных свидетелей — древних узоров на коврах. Она подошла к очагу и, протянув к огню дрожащие руки.
Вечер того дня опустился на стойбище Додурга, как тяжелая, свинцовая мантия. В шатре Хайме-хатун густели сумерки, и лишь пламя небольшого камышового светильника, вмурованного в глиняный подсвечник, отгоняло тени, пляшущие на стенах, расшитых звериными мотивами. Сама Хайме, казалось, была их отражением — её душа металась между сыновьями, между долгом и материнским сердцем.
Халиме вошла безмолвно, как призрак. Она застала свекровь сидящей на сложенных кошмах, её пальцы с привычной, автоматической точностью перебирали шерсть для пряжи, но взгляд был устремлен в никуда, в какую-то точку за пределами этого мира, полного распрей.
«Матушка, — тихо позвала Халиме.
Хайме вздрогнула, словно вернулась из далекого путешествия. Её глаза, обычно лучистые и властные, теперь были тусклыми и усталыми.
«Садись,дочь моя, — её голос звучал приглушенно. — Сядь со мной. В этом шатре, кажется, остались лишь мы да эти старые духи, вплетенные в узоры ковров». Она провела ладонью по ворсистой поверхности рядом с собой, где синими и багряными нитями был выткан бесконечный орнамент «эли» — символ единства рода, который сейчас казался горькой насмешкой.
Халиме опустилась рядом, и минуту они молчали, слушая, как за стеной шатра ветер перешептывается с верховьями стяга.
«Все рушится,Халиме, — прошептала Хайме, и её руки, сильные и жилистые, вдруг беспомощно опустились на колени. — Сыновья мои… Гюндогду, мой оплот, ведёт себя как ослепленный волчонок, идёт на поводу у змеи… А мой Эртугрул…» Голос её сорвался, и она отвернулась, чтобы смахнуть предательскую слезу. «О, как я жалею, что его нет здесь! Его взгляд, его воля… он один, как скала в бурном потоке, мог бы остановить это безумие!»
И тут Халиме не выдержала. Гнетущая тайна, радость свидания и груз услышанного переполнили её. Она схватила руку свекрови, и её пальцы дрожали, как листья на осине.
«Матушка…Прости меня… Я… я видела его».
Воздух в шатре застыл. Хайме замерла, её глаза, широко раскрывшись, впились в лицо невестки. Казалось, само время остановилось, и лишь дымок светильника продолжал свой неторопливый танец к отверстию в вершине шатра.
«Что?..— выдохнула она, не веря своим ушам. — Ты… видела Эртугрула? Он жив? Он цел? Где?»
Не в силах усидеть на месте, Хайме резко встала и начала бесцельно ходить взад-вперед по мягкому ковру, её плечи вздрагивали. Она подошла к сундуку, поправила аккуратно сложенные стопки одежд, потом снова вернулась к очагу, словно ища в привычных действиях опору. Халиме, следившая за ней, видела, как по лицу свекрови волнами прокатываются эмоции — неверие, щемящая радость, безумная надежда.
«Он в безопасности, матушка, силен, как всегда. Его воля не сломлена». Халиме тоже встала, подошла к ложу и, чтобы унять дрожь в руках, стала механически перекладывать расшитые подушки, поправлять стеганые одеяла.
Хайме закрыла лицо ладонями, и из её груди вырвался сдавленный, счастливый смешок, больше похожий на рыдание.
«Слава Тенгри!Слава Аллаху! Мой сын… мой яростный сокол…» Она снова посмотрела на Халиме, и её глаза, еще минуту назад угасшие, теперь сияли, как две звезды в ночи. «Ты дала мне жизнь, дитя мое! Ты принесла мне воду в пустыне!»
И тогда Халиме, сделав глубокий вдох, произнесла слова, которые должны были перевернуть мир Хайме с ног на голову.
«Матушка…это не всё. Эртугрул велел передать тебе… Он сказал, что… Сунгуртекин жив».
Эффект был подобен удару грома среди ясного неба. Хайме отшатнулась, словно от толчка. Рука её инстинктивно схватилась за вышитый на груди оберег от сглаза.
«Что?..— её голос был беззвучным шепотом. — Сунгур… мой мальчик… мой пропавший сын?»
Она медленно, как во сне, опустилась на ковер, не в силах больше стоять. Слезы, которые она сдерживала, хлынули ручьем, но это были слёзы не горькие, а очищающие, потрясшие её до самых глубин.
«Жив…— повторяла она, глядя на пламя светильника, в котором, казалось, теперь плясали духи предков, принесшие эту весть. — О, моё сердце… оно разорвется! Сунгуртекин…»
Она протянула дрожащие руки к Халиме, и та, опустившись перед ней на колени, обняла её. Они сидели так, две женщины, невеста и свекровь, объединенные чудом, разрывающим пелену лжи и отчаяния.
Оставшись одна, Хайме не могла усидеть на месте. Слова Халиме жгли её изнутри, смешиваясь в вихрь невероятной радости, горьких воспоминаний и новой, хрупкой надежды. Ей нужен был воздух, нужно было увидеть жизнь, пульсирующую в стойбище, чтобы убедиться, что всё это не сон. Она накинула на плечи простую шерстяную накидку и вышла из шатра.
Вечерний воздух был прохладен и напоен знакомыми запахами: дымом кизяка, томящейся в котлах бараниной, терпким ароматом кожи и шерсти. Стойбище жило своей размеренной, вечной жизнью. Хайме медленно пошла мимо шатров, её зоркий взгляд, привыкший подмечать каждую мелочь, скользил по знакомой картине.
Вот у своего шатра старый Аксакал, отец Тогрула, чинил уздечку, его пальцы, похожие на корни старого дуба, ловко плели тонкий ремешок. Хайме остановилась, кивнула:
«Узлы затягивай туже,Аксакал. В спешке на охне они могут ослабнуть». Старик поднял на неё свои выцветшие, но всё ещё острые глаза и молча кивнул в знак благодарности.
Дальше, у большого котла, суетились женщины. Одна мешала варево длинной деревянной ложкой, другая раскатывала тесто для лепёшек. Увидев свою хатун, они заулыбались, и одна, помоложе, показала на лепёшку, украшенную оттиском деревянной печати с родовым знаком.
«Хорошо,Гюльчатай, — тихо сказала Хайме, и на её губах дрогнула улыбка. — Узор чёткий, предкам понравится». Она вспомнила, как Сунгуртекин, ещё мальчишкой, вырезал себе из обломка старого кинжала свою, первую, кривую печать и пытался ставить её на хлеб. Сердце её сжалось.
Она шла дальше, и каждый шаг отзывался в ней эхом прошлого. Вот группа подростков, отрабатывающих приёмы борьбы «куреш» на мягкой траве. Их энергичные, ещё неуклюжие движения напомнили ей, как её сыновья, Гюндогду, Сунгуртекин, Эртугрул и маленький Дундар, возились совершенно так же, а их отец, Сулейман-шах, с улыбкой наблюдал за ними. Сунгуртекин… Старший после Гюндогду. Самый яростный, самый безрассудный. Таким он и ушёл в свой последний поход против монгольских дьяволов. Таким и остался в её памяти — с горящим взором и громким смехом.
Она подошла к краю стойбища, где паслись кони — душа и гордость любого тюрка. Табунщик, сидя на камне, тихо наигрывал на дутаре. Меланхоличная мелодия, словно шепот степи, лилась в наступающих сумерках. Хайме закрыла глаза, и перед ней встал образ Сунгуртекина на его вороном жеребце. Он оглядывался на неё, махал рукой, а потом ускакал в золотую пыль заката. Она так и не смирилась с его утратой. Никогда. Даже когда прошли годы, и все в племени стали поминать его имя как имя павшего героя, она продолжала класть его ложку на общий дастархан во время трапезы. Пустая ложка из орехового дерева, лежащая рядом с её собственной, была её тихой, ежедневной молитвой, её вызовом судьбе. Это был её личный обряд, её способ сказать Вселенной: «Мой сын жив. Я жду его».
И вот теперь, после стольких лет немой боли, эта надежда получила голос. «Сунгуртекин жив». Слова Халиме звенели в её ушах громче любого набата. Она смотрела на уходящее за холмы солнце, и в её душе, так же как и на небе, разгоралась новая звезда — звезда надежды на встречу.
Она повернулась и твёрдым шагом пошла обратно к своему шатру. Теперь её мысли были ясны. Она была не просто матерью, тоскующей по сыну. Она была Хатун племени Кайи. И она знала — чтобы вернуть одного сына, ей предстояло спасти другого. Игру, которую затеяли Гюмюштекин и тёмные силы, пора было заканчивать.
Воздух в её шатре был спёртым и тяжёлым, словно вытканным из несбывшихся надежд. Гёкче-хатун, некогда пылкая и своевольная, а теперь — обручённая невеста Тугтекина, чувствовала себя птицей в золочёной клетке. Плотные стены жилища, сшитые из продубленных овечьих и козьих шкур, натянутых на крепкий деревянный каркас, не пропускали не только ветер степи, но и саму жизнь. Эти шкуры, обработанные дымом и жиром, чтобы не пропускать дождь и не грубеть на солнце, были надёжной защитой, но сейчас казались Гёкче саваном. Сквозь маленькое дымовое отверстие в центре потолка пробивался столб бледного света, в котором кружились пылинки — такие же потерянные и несвободные, как она.
Не в силах совладать с тоской и тревогой, она выскользнула наружу, стараясь слиться с тенями, отбрасываемыми шатрами. Её ноги сами понесли её к жилищу Хайме-хатун. Старая привычка искать утешения у приёмной матери всё ещё жила в ней. Но приблизившись, она услышала затаённые, взволнованные голоса — Хайме и Халиме. Инстинкт, обострённый страхом и чувством собственной неприкаянности, заставил её прижаться к прохладной поверхности шатра, почти слившись со складками плотной, пахнущей дымом и войлоком ткани.
Искусство создания этих жилищ, этих переносных крепостей, кочевники оттачивали веками. Шкуры скоблили, вымачивали в растворе золы, растягивали и сшивали в огромные полотнища жилами животных — они были прочнее любой нитки. А теперь эти прочные стены стали стеной, скрывающей её, Гёкче, от мира и одновременно позволяющей подслушать то, что могло стоить ей всего.
«…не будет молчать вечно, матушка, — доносился взволнованный шёпот Халиме. — Гюмюштекин и его приспешники уже точат клинки. Они выставляют Эртугрула предателем, а султан Алаэддин не ведает правды».
Гёкче затаила дыхание, прильнув ухом к грубой поверхности.
«Что же делать, дитя моё?» — голос Хайме звучал устало, но собранно.
«Нужно оповестить султана! Только он, повелитель Рума, может остановить эту ложь. Нужно отправить к нему гонца с письмом. Нужно рассказать ему об Эртугруле, о его верности, об интригах, что плетутся здесь, в стане Додурга! Это смертельная угроза, матушка! Пока султан считает его мятежником, у Эртугрула нет шансов!»
За стеной шатра воцарилась напряжённая тишина. Гёкче чувствовала, как бешено колотится её сердце. Письмо султану! Это могло переломить ход событий. Это могло спасти Эртугрула.
«Ты права, — наконец, с силой произнесла Хайме. — Это наш единственный шанс. Я найду верного человека. Письмо будет отправлено с рассветом».
Сердце Гёкче упало. Спасти Эртугрула… но какой ценой? Её мысли смешались. Она была обручена с Тугтекином, сыном Коркут-бея. Её долг теперь был с ним. Но её сердце… её сердце всё ещё принадлежало тому, чей образ не давал ей покоя, чьё изгнание было для неё незаживающей раной. Запутавшаяся, разрываемая между долгом и старым чувством, она отшатнулась от шатра и, как тень, метнулась в лабиринт стойбища.
Она не видела иного выхода, не чувствовала в себе силы Халиме, чтобы пойти против течения. В смятении чувств единственной её опорой теперь был Тугтекин. Он был её судьбой, назначенной старейшинами. И, возможно, сообщив ему эту страшную тайну, она докажет свою верность ему и его дому.
Найдя его у коновязи, где он проверял подкову своего боевого коня, она схватила его за рукав. Её глаза были полы смятения и страха.
«Тугтекин, — выдохнула она, — я должна сказать тебе… Они… они хотят отправить гонца к султану Алаэддину! С письмом об Эртугруле!»
Тугтекин замер.
«К султану? — переспросил он тихо, но с такой угрозой в голосе, что Гёкче поёжилась. — Хорошо… Очень хорошо. Ты поступила правильно, что сказала мне. Теперь мы знаем их план».
Он отпустил её руку, и его взгляд ушёл в сторону шатра Хайме, но в его глазах уже плелась новая, более тёмная и опасная интрига. А Гёкче, получив его молчаливое одобрение, чувствовала лишь горький осадок предательства и леденящий душу страх от содеянного.
Выпуски по сериалу "Воскрешение: Эртугрул" читайте в тематической подборке.
Материалы, расположенные на этой странице, охраняются авторским правом. Любое воспроизведение возможно только с письменного согласия автора.