Глава 11. Железный Иван
Февраль 1943-го ворвался в Ейск не только грохотом танковых моторов, но и долгожданным, разрывающим душу русским «Ура!». Город, полгода живший в липком страхе под немецким сапогом, в один миг ожил, заплакал от горя и счастья, засмеялся сквозь слёзы.
Иван Максимович, едва услышав на улице родную речь, распахнул дверь и вышел на крыльцо. Великан с густой сединой в волосах и усах, в своём стареньком потрёпанном пиджаке, просто стоял и смотрел на приближающихся солдат.
По морщинистым щекам, путаясь в усах, катились крупные, тяжёлые слёзы. Старое, измученное сердце колотилось в груди так гулко и сильно, как не колотилось, казалось, ни перед одним выходом на ковёр.
Свои! Родные… Вернулись!
Эта мысль обожгла его, и старик, забыв о годах и немощи, бросился навстречу. Своими могучими, отцовскими объятиями сгребал в охапку чумазых, уставших танкистов, совал им в руки нехитрую снедь, что успела припасти Мария Семёновна.
Солдаты, едва разглядев знакомое лицо, радостно гудели, хлопали по широченному плечу:
— Батя! Поддубный! ЖИВОЙ! Ну, держись, ганс, теперь мы тебе покажем!
Это было пьянящее чувство — снова быть своим, нужным. Страшный сон оккупации, казалось, растаял без следа, а впереди — только свет, только победа. С небывалым воодушевлением 71-летний старик начал выступать в госпиталях, в воинских частях, перед зелёными новобранцами.
Показывал приёмы борьбы, своим зычным голосом рассказывал о несокрушимой силе русского духа, о том, как важно до последнего вздоха стоять за свою землю. Великий чемпион искренне верил, что его опыт, его славное имя ещё послужат Родине.
Но Родина смотрела на него совсем другими глазами. Прищуренными, холодными глазами СМЕРШа, особых отделов, что выискивали «изменников» и «пособников». Время было суровое, фронтовое. И логика этого времени оказалась простой и страшной: жил при немцах — значит, виновен.
Они пришли снова ночью. Как тогда, в тридцать седьмом. Тот же тихий, настойчивый стук в дверь, от которого застывает кровь в жилах. Тот же непроницаемый холод в глазах вошедших.
— Гражданин Поддубный?
— Я, — Иван Максимович шагнул им навстречу, всё ещё не в силах поверить в происходящее.
— Что стряслось, сынки?
— Пройдёмте с нами.
Мария Семёновна всплеснула руками, её лицо исказилось от ужаса.
— Куда?! За что его?! Он же… он же герой! Он немцам отказал, прогнал их!
— Разберёмся, гражданка, — ледяным, не терпящим возражений тоном ответил старший в штатском. — В органах во всём разберутся.
Ивана Максимовича снова увезли. Тряский «воронок» нёс его сквозь темноту, а в голове молотом билась одна-единственная мысль: «За что? Опять? Господи, за что?!» В памяти всплывали картины: вот немецкий полковник предлагает ему уехать в Германию, а вот он, Поддубный, с гордостью отказывается.
Вот он каждый день носит орден Трудового Красного Знамени под самым носом у оккупантов. Вот он, как щенка, вышвыривает из бильярдной пьяного немецкого лейтенанта… Неужели всё это теперь — преступление?
Привезли его не в Ростов. В местное отделение НКВД. Затолкали в промозглый, вонючий подвал, так похожий на тот, одесский, из далёкого двадцатого года. Но тогда он был молод, а его сила казалась безграничной. Теперь же перед лицом безжалостной системы стоял больной, измученный старик.
Допрос начался почти сразу. Следователь на этот раз был другим — не лощёный лейтенант, а усталый, небритый майор с воспалёнными от бессонницы глазами. Он курил папиросу за папиросой, небрежно стряхивая пепел прямо на бетонный пол.
— Ну, рассказывай, Поддубный. Как на немцев работал?
— Не работал я на них, товарищ начальник, — твёрдо ответил Иван, глядя прямо в тяжёлые глаза следователя. — Жил. Выживал. Как и все в городе.
— Выживал? — майор криво усмехнулся, выпустив клуб дыма. — Бильярдную для фрицев держал? Офицеров ихних ублажал? Это, по-твоему, называется «выживал»? А другие в это время в партизаны уходили, под пули шли!
— Мне семьдесят один год, — тихо, но с достоинством произнёс старик. — Какой из меня партизан? Сердце давно ни к чёрту. Мне немцы эту работу сами навязали. Чтобы с голоду не околел.
— Ах, они тебе НАВЯЗАЛИ! Благодетели нашлись! А ты и рад стараться? Орден свой советский перед ними выпячивал, да? Клоуном у них подрабатывал? Публику потешал?
— НЕ КЛОУНОМ, — голос Поддубного зазвенел сталью, и майор невольно вздрогнул. — Носил, да. Чтобы видели — не сломлен. Чтобы знали — русский я. И русским останусь. А из бильярдной я их офицера пьяного вышвырнул. За то, что нашего старика ударил. Спросите у людей, коль не верите мне.
Майор расхохотался грубым, лающим смехом.
— Сказки мне тут не рассказывай, дед. Вышвырнул он! Да они б тебя за такое к стенке там же поставили! Признавайся лучше по-хорошему. Кто завербовал? Какие задания давали? Связные, явки, пароли?
— ДА НЕ ВЕРБОВАЛ МЕНЯ НИКТО! — Иван Максимович грохнул по столу огромным кулаком. Старая чернильница подпрыгнула и жалобно звякнула. — Я РОДИНЕ СВОЕЙ НЕ ИЗМЕНЯЛ! НИКОГДА! Ни за какие миллионы! Я…
Дыхание перехватило. Старик замолчал, тяжело дыша. Он вдруг понял, что всё это бесполезно. Они не верят. Не хотят верить. Как не верили и тогда, в Ростове. Эти люди жили в своём выдуманном мире, сотканном из заговоров, предательств и шпионажа. В этом страшном мире не было места простому человеку, который лишь хотел честно жить на своей земле.
— Значит, по-хорошему не хочешь? — майор с силой загасил папиросу о столешницу, оставив на ней чёрный ожог. — Ну что ж. У нас есть и другие методы. Ты ведь, кажется, уже знаком с нашими… методами?
Иван вздрогнул всем своим огромным телом. Память услужливо подбросила запах палёного мяса и ту запредельную боль, от которой темнело в глазах. Нет. Только не это. Не снова… Он больше не выдержит.
— Не надо… — сорвалось с губ сухим шёпотом.
— Всё расскажу…
— Вот это другой разговор, — удовлетворённо кивнул майор. — Пиши.
Перед ним на стол легли лист бумаги и огрызок химического карандаша. Огромные, изуродованные борьбой руки дрожали так, что карандаш стучал по столу. Что писать? Правду? Но ей же не верят. Ложь? Какую? Он никогда не умел лгать.
Прошёл час, другой. Майор терпеливо ждал, расхаживая по кабинету и дымя папиросой. Наконец, Иван Максимович обмакнул грифель в стакан с водой и корявыми, почти полуграмотными буквами, как умел, начал выводить свою исповедь:
«Я, Поддубный Иван Максимович, родился… Боролся… Чемпионом мира был… Немцам не служил… Орден носил с гордостью… Родину люблю…»
Он писал свою жизнь. Просто, без прикрас, как на духу. Возможно, это было его последнее слово в этом мире.
В сыром подвале прошли несколько бесконечных дней. Его больше не били. Но это молчаливое ожидание, эта вязкая неизвестность были страшнее любых пыток.
Тюремная баланда, от которой сводило желудок, казалась отравой. Старое, больное сердце непрестанно ныло и «плакало». Сон не шёл, и каждую ночь он вслушивался в шаги в коридоре. За ним? Или за кем-то другим?
Впервые за много лет он вспомнил о Боге. И молился. Но просил уже не о спасении. Просил лишь одного — сил выдержать. Не сломаться. Умереть честным человеком.
А в это время наверху, в тиши кабинетов, решалась его судьба. Дело оказалось непростым. С одной стороны — неприятный факт «работы на оккупантов». С другой — мировая слава, орден, звание Заслуженного артиста.
Расстрелять Поддубного? Это вызвало бы международный скандал. К тому же, в ходе проверки не нашлось НИКАКИХ реальных доказательств его предательства. Лишь работа маркёром в бильярдной — факт, недостаточный для трибунала.
Однажды утром дверь камеры со скрипом отворилась.
— Поддубный. С вещами на выход.
Он вышел на улицу, и яркое солнце ослепило его. Глубоко, до боли в лёгких, вдохнул свежий, пахнущий морем и весной воздух. Свободен. Физически.
Медленно, опираясь на палку, он брёл по знакомым улицам Ейска. Люди смотрели на него по-разному. Одни — с явным сочувствием. Другие — с подозрением. Третьи — торопливо отводили глаза. Он больше не был просто легендой. Теперь на нём было клеймо: «тот, кто сидел».
Вот и родной дом. Открыл калитку. Мария Семёновна что-то делала в саду. Она подняла голову, увидела его и замерла, выронив из рук тяпку. А потом с тихим стоном бросилась к нему, вцепилась, заплакала в голос:
— Ванечка… Живой…
Он стоял посреди своего двора, молча гладил её по седым волосам и смотрел невидящим взглядом куда-то вдаль. Да, он вернулся домой. Но что-то важное, что-то самое главное умерло в нём там, в том холодном подвале. Умерло окончательно и бесповоротно.
Вера.
Вера в справедливость этого мира.
Он был свободен. Но эта свобода горчила, как полынь, росшая у порога. Он был оправдан. Но не прощён.
И впереди его ждала последняя, самая тихая и самая страшная схватка в его жизни — схватка с забвением, нищетой и безразличием тех, кого он так отчаянно любил.
🤓 Дорогие читатели, спасибо за ваш интерес и поддержку. Это мотивирует меня писать лучше и писать чаще.