Ночью ветер срезал верхушки камыша на болоте, и запах гнили, влажной ряски и ржавого железа тянулся к деревне, как протянутая рука. Говорили, раньше там стояла мельница с железным колесом, которое крутилось даже когда воды не было — будто чья-то нога нажимала педаль изнутри земли. После пожара от мельницы остались лишь обугленные сваи, а болото получило новое имя — Беломор. Потому что над ним всегда парил белёсый дымок, и шёпот в нём был похож на затяжки старика, который давно перестал дышать.
Игорь вернулся в деревню осенью, когда холод поднимался с воды и въедался в кости. Его мать умерла летом, и он, единственный наследник, собирался продать дом и уехать. Но в кухонном ящике он нашёл тощую тетрадь с выцветшей обложкой. На обложке было написано: «Песенник». Внутри — не песни, а короткие записи о ночах и голосах. На полях, чуть наклонным почерком: «Если слышишь его — молчи. Если он зовёт по имени — режь верёвку». И ещё: «Не смотри в воду после третьего шёпота. Третий — не твой».
В ту же ночь Игорь проснулся от того, что часы в коридоре пошли в обратную сторону. Тикали на вздохе, стрелки плясали назад, и в паузах между тиканьем он слышал — не звук, не слово, а мягкое тянущееся «и-и-иго-о-орь». Он вспомнил тетрадь, улыбнулся своей тревоге и чиркнул спичкой. Пламя рванулось и тут же облизнуло стену, как будто свет не любил этот дом. Треск — и в окне, за влагой и кружевом инея, медленно поднялась туманная складка. Шёпот пришёл не из наружи. Он катился из-под пола, клокоча и имитируя человеческую речь.
На следующий день Игорь пошёл к старухе Надежде, жившей у кромки Беломора. Её называли сторожихой болота: она кормила бездомных котов и собаку без глаза, а по ночам вывешивала на ветку над дверью верёвочный узел. Игорь спросил про мельницу и про шёпот. Старуха отодвинула занавеску, посмотрела в сторону болота и сказала, не глядя ему в лицо: «Шепчущий любит расплачиваться вещами, которые у нас и так взаймы. Он платит временем, что мы уже прожили. Он зовёт по имени, но отвечает не тебе. Если он назовёт три раза — первый раз тебе, второй — дому, третий — кости». И ещё: «Найди верёвку с узлом. Разрежь её, когда услышишь своё имя с задержкой в один вздох. Только не смотри в воду — там он достаёт тени прямо из глаз».
Игорь вернулся к дому в сумерках. В сенях нашёл моток верёвки — тугой, шероховатый, с единственным узлом. На узле засохшая зелень болота, будто его опускали в воду и вытаскивали вместе с водяными нитями. Вечером, когда ветер снова стал втягивать в окна сырые пальцы, он сел на кухне, положил верёвку рядом и ждёт. Часы молчали. Дом дышал. И тогда впервые он понял, что шёпот — не звук, а пустота в звуках. Там, где должна быть тишина, происходил сытый шорох, и в нём набухало: «И-и-иго-о-орь». Первый раз — как будто его позвали с порога. Второй — как будто дом откликнулся дверным косяком. Третий — начался в груди и заканчивался под полом.
Игорь вспомнил: резать после второго, если третий не твой. Он сжал нож, поднял верёвку, но рука застыла. Шёпот протянулся снова и покатился наоборот — «рогИ-и-иИ», будто лизнул шрам с обратной стороны времени. Голос поймал его дыхание, дождался, пока он вдохнёт глубже, и ответил ему собственным вздохом, но с задержкой — как сказала Надежда. Он полоснул верёвку. Волокна треснули. В ту же секунду посуда на полке зазвенела и поползла к краю, будто стол накренили. Пол стал мягким. Из щелей поднялись ходы — не трещины, а чёрные дорожки, что тянулись к его ногам. Вода сочилась сквозь доски тёплой и липкой, пахла болотом и ржавчиной. И из этой тёплой воды потянулась рука — не рука, а связка корней, обмотанных тряпкой, с вшитым в неё металлическим кольцом. Кольцо мерцало, как детская погремушка, найденная в иле.
Оно ударило по ножке стула, и стул отъехал сам. Шёпот стал громче, как в раковине, приложенной к уху, когда море вдруг решило заговорить по имени. Игорь вскочил, он не смотрел в воду, он цеплялся за взглядом за косяк, за печь, за календарь, где стояла какая-то неправильная дата — ноябрь переползал на октябрь. Но взгляд сорвался. На мгновение он увидел в чёрной воде своё отражение. То, что смотрело на него, было на год старше. И стало глотать его назад — не в глубину, а в прошлое, к ночам, когда он ещё не вернулся, к тем словам, что он не сказал матери, к обещаниям, от которых отвернулся. Он почувствовал, как проступает неживой холод вокруг сердца, будто его тело кто-то примеряет, как чужую одежду.
Тогда он закрыл глаза и крикнул. Не слово — воздухом, чистым, без имени. Шёпот споткнулся. Где-то за домом хрустнула ветка. Печь раскудрилась, набрала жар, и в дымоходе, как в глиняной трубе, прошипело: «Зачем разрезал не там?» Игорь, вслепую, на ощупь, нашёл на верёвке второй узел. Он клялся, что его не было. Узел был мокрый, холодный, и в нём билось что-то, как в мышце. Он резанул и этот узел. Тишина хлопнула, как дверь. Пол перестал дышать. Вода в щелях втянулась, будто кто-то втянул сопли глубоко и сдержал кашель. Из-под пола пополз запах гари.
Утром Игорь пошёл к Беломору. Туман стоял ровный, как молоко в миске. На месте мельницы торчали угли, блестевшие недоверчиво. Он нашёл в иле железное кольцо — то самое, и рядом — крошечный свисток из кости. Когда он взял свисток, пальцы заледенели, но туман чуть отступил, открыв тропу. По тропе к нему шла Надежда, не оставляя следов. Она взглянула на свисток и сказала: «Он любит возвращать. Отдай — и попроси своё обратно. Но проси то, что можешь унести без рук».
Игорь стоял на кромке, свисток холодил ладонь. Он подумал о времени, которое уже проглочено, о словах, которых не вернуть голосом, о доме, который не хочет продаваться, потому что он — из тех, кто слушает. Он бросил свисток в болото. На секунду показалось, что вода не приняла его. Потом круги пошли вглубь, и где-то внизу, как в колоколе, ударило — глухо, старо. Туман поднялся, как занавес. Перед ним лежала тропа — из сухой земли, пепельно-серой, и эта тропа вела не в деревню. Она вела в день, когда часы ещё шли вперёд.
Он не шагнул. Он стоял и слушал, как болото шумит собственным голосом, без имён. Он понял, чего попросит. Он попросит молчание — то самое, в котором можно услышать, что ещё не произнесено. Он вернулся в дом, не продавая его. Снял часы со стены, перевёл стрелки на сейчас и спрятал тетрадь в печь, не сжигая. Ночью шёпот вновь подошёл к порогу, вдохнул в тёмную щель, позвал его без имени. Игорь не ответил. Он слушал, как на крыше садится дождь, и как где-то в дымоходе тихо, очень тихо, плачет железное колесо.
Прошло несколько дней, и Беломор стал тише. Но иногда, особенно в ветреные ночи, в деревне заново начинали идти часы, но не там, где они висели. Они тикали в поленнице, в пустых банках на верхней полке, в шкуре старой собаки, которая спала, видя водяные сны. И если прислушаться, можно было расслышать, как болото делает вдох сразу всеми камышами. Это был общий вздох. А потом — задержка, длинная, как пауза перед именем. И в эту паузу каждый, кто ещё не продал свой дом, решал — резать верёвку или учиться молчать.