— Лен, ну скажи честно, ты же хоть иногда жалеешь?
Я замерла с чашкой в руках, не донеся её до раковины. Мама стояла у окна, разглядывая двор, где Милка гоняла голубей. Её голос звучал обманчиво спокойно, но я-то знала этот тон. За ним скрывалась целая армия невысказанных претензий, накопленных за два года после развода.
— О чём жалеть? — спросила я, старательно контролируя интонацию.
— Ну как о чём! — Мама обернулась, и я увидела в её глазах знакомую смесь упрёка и беспокойства. — Семья же была. Муж. Отец у ребёнка. А ты всё разрушила из-за каких-то глупостей.
«Глупостей», — про себя повторила я это слово, чувствуя, как внутри поднимается старая, въевшаяся боль. Та самая, которую я два года пыталась выжечь, вытравить, забыть.
Как объяснить маме, что равнодушие — это не глупость? Что жить с человеком, для которого ты лишь часть интерьера, невыносимо? Что видеть, как твоя дочь тянется к отцу, а он отстраняется, будто она помеха, — это медленная смерть?
— Мам, мы уже сто раз это обсуждали, — устало сказала я.
— Обсуждали, обсуждали! — Она всплеснула руками. — Но толку-то? Ты так и не поняла, что натворила. Мужчины все такие, Лена. Им работа, друзья, свои дела важнее. Это не значит, что они не любят.
Я присела на край стула, чувствуя, как накатывает усталость. Не от дня, который только начинался, а от этого бесконечного, годами длящегося спора.
---
Когда я познакомилась с Максимом, мне было двадцать три. Он был старше на пять лет, работал в крупной компании, носил дорогие костюмы и говорил уверенно, как человек, знающий себе цену. Наверное, именно эта уверенность меня и подкупила тогда — я всегда была робкой, сомневающейся, вечно мечущейся между вариантами.
Макс был как маяк в тумане. Он всегда знал, чего хочет, и, казалось, знал, что нужно мне. Через полгода он сделал предложение, и я согласилась, не раздумывая. Родители были в восторге — «такой перспективный мужчина», «крепко на ногах стоит», «обеспечит семью».
Первый год был как в тумане. Свадьба, переезд в его квартиру, новая работа. Я всё время пыталась приспособиться к его ритму жизни. Макс вставал в шесть утра, занимался в спортзале до восьми, потом работал до позднего вечера. Выходные проводил с партнёрами по бизнесу или в гараже, где возился с машиной.
Я пыталась быть рядом. Готовила его любимые блюда, покупала билеты в театр, предлагала съездить на выходные за город. Он соглашался неохотно, как будто делал мне одолжение. А в театре засыпал на втором акте, а за городом всё время проверял телефон.
«Он устаёт», — объясняла я маме, когда та приезжала в гости и замечала, что мы больше похожи на соседей по квартире, чем на супругов.
«Конечно, устаёт! — соглашалась мама. — Ты же видишь, как он работает. Цени, что у тебя такой ответственный муж».
И я ценила. Честное слово, старалась. До того дня, когда узнала, что беременна.
---
— Ты беременна? — Макс смотрел на тест так, будто я протянула ему счёт из ресторана на астрономическую сумму.
— Да, — прошептала я, пытаясь улыбнуться. — Представляешь? Мы будем родителями!
Он помолчал, отложил тест на стол и потёр переносицу — этот его жест я уже научилась распознавать. Он делал так, когда раздражался.
— Это не вовремя, Лен.
— Почему? — Моя улыбка дрогнула.
— У меня сейчас важный проект. Мне нужно сосредоточиться. А тут будут эти... — он неопределённо повёл рукой, — врачи, анализы, твои капризы.
«Капризы». Он назвал беременность капризами.
Но я проглотила обиду, как глотала её уже столько раз. «Он просто волнуется, — сказала я себе. — Это стресс. Пройдёт».
Не прошло.
Девять месяцев беременности я была одна. Макс на все приёмы к врачу ездил, только если у него не было встреч. Когда я лежала в роддоме, он приехал на следующий день после родов — мол, не мог отменить переговоры.
Я держала на руках крошечную Милу, смотрела на неё и плакала. От счастья, от гормонов, от боли. От того, что в этот самый важный момент жизни рядом не было человека, который должен был быть рядом.
---
— А может, ты слишком многого от него хотела? — голос мамы вернул меня в настоящее. — Мужчины не такие чувствительные, как женщины. Им всех этих нежностей не нужно.
— Мам, при чём тут нежности? — Я развернулась к ней. — Речь не об этом. Он к Милке равнодушен. Понимаешь? К собственной дочери.
— Ты преувеличиваешь.
— Я не преувеличиваю! — Голос предательски сорвался на крик. — Когда ей было два года, он ни разу не сходил с ней на площадку. Ни разу не уложил спать. Даже не знал, какие у неё любимые игрушки!
— Он работал, обеспечивал семью!
— Обеспечивал, — горько усмехнулась я. — Знаешь, сколько времени Макс проводил с дочерью? Минут пятнадцать в день. И то это было время, когда он ел завтрак, а Мила сидела рядом. Он даже не смотрел на неё.
Мама отвела взгляд.
— Лен, но ведь он не бил вас, не изменял, не пил. Чего тебе ещё надо?
Вот она, главная мамина формула. «Не бьёт — значит, нормальный муж». Формула её поколения, где главным критерием было выживание, а не счастье.
Как объяснить ей, что бывает боль без синяков? Что бывает насилие равнодушием?
---
Помню один вечер особенно ясно. Миле было три года. Она весь день рисовала открытку для папы — цветными карандашами, с корявыми буквами «ПАПА» и кривыми сердечками. Ждала его с работы, прижимая к груди этот листок.
Когда Макс пришёл, она побежала к нему, протягивая рисунок:
— Папа, папа! Смотри, я тебе нарисовала!
Он взял листок, скользнул по нему взглядом и положил на тумбочку в прихожей.
— Молодец, — сказал он безразличным тоном и прошёл в комнату.
Мила стояла посреди коридора, и её нижняя губа уже предательски дрожала. Я подхватила её на руки, прижала к себе, чувствуя, как у самой к горлу подкатывает ком.
— Папа устал, солнышко, — прошептала я. — Он просто очень устал.
Но мы обе знали, что дело было не в усталости.
Той ночью я долго лежала без сна, слушая мерное дыхание Макса рядом. Он спал спокойно, даже не подозревая, что сегодня разбил сердце своей дочери. Или подозревал, но это не имело для него значения.
Утром я нашла тот рисунок в мусорном ведре. Он его выбросил. Просто выбросил, как ненужную бумажку.
---
— Мам, ты же видела, как он с ней общается! — Моя рука легла на стол, пальцы сжались. — На последний день рождения Милки он даже не пришёл. Сказал, что у него встреча. Ей было пять лет! Пять! И он пропустил её день рождения!
— Может, действительно была важная встреча...
— В субботу? В полдень? — Я покачала головой. — Он просто не захотел. Не считал нужным. А я объясняла Миле, почему папа не пришёл. Ты знаешь, что она мне сказала?
Мама молчала.
— Она сказала: «Я знаю, мама. Папа не любит меня. Это ничего, у меня же есть ты». Ей было пять лет, мам. Пять. И она уже поняла то, что ты до сих пор не хочешь признать.
Тишина повисла между нами тяжёлая, плотная.
— Может, ты сама его от дочери отдаляла? — мама заговорила тише, но всё так же упрямо. — Может, слишком опекала Милку, и он не знал, как к ней подступиться?
Я засмеялась. Устало, почти беззвучно.
— Знаешь, я сначала тоже так думала. Винила себя. Может, я что-то делаю не так? Может, слишком много всего беру на себя? И я старалась отстраниться. Просила его погулять с дочкой, покормить, искупать. Знаешь, что он отвечал?
Мама покачала головой.
— «Ты же лучше справляешься». Всегда так. «Ты же лучше». И знаешь, я долго думала, что это комплимент. Что он ценит меня как мать. А потом до меня дошло — это просто отговорка. Ему было удобно снять с себя ответственность и повесить её на меня.
---
Развод был долгим и мучительным. Макс не возражал против развода — он просто был к нему равнодушен, как и ко всему остальному в нашей семье. Но зато его родители подняли бучу. Мать Макса звонила моим родителям, обвиняла меня в эгоизме, кричала, что я разрушаю семью.
Моя мама тогда впервые начала сомневаться. «Лен, может, правда подумаешь? Ведь они правы, семья — это святое...»
Святое. Это слово мама повторяла бесконечно.
Но что святого в пустоте? Что святого в безразличии?
Единственное, о чём я жалею, — что не развелась раньше. Что тянула эти годы, надеясь на чудо, на перемены, на то, что Макс проснётся однажды утром и вдруг увидит нас по-настоящему.
Но чуда не случилось.
---
Сейчас Мила ходит в первый класс. Она весёлая, умная, любознательная девочка. Макс видится с ней раз в месяц — это условие суда. Приезжает, ведёт в кафе, покупает игрушку и через два часа отвозит обратно.
Первое время Мила после этих встреч плакала. Спрашивала, почему папа не хочет с ней играть, почему всё время смотрит в телефон, почему не обнимает её.
Теперь она не плачет. Просто ходит на эти встречи как на обязаловку, возвращается с новой игрушкой и забрасывает её в угол к остальным.
«Ну как там папа?» — спрашиваю я.
«Нормально», — отвечает она и убегает играть.
Я вижу эту её отстранённость и понимаю: она учится защищаться. Учится не ждать от него любви, потому что ждать больно.
---
— Мам, послушай, — я подошла к ней, взяла за руки. — Я понимаю, что ты выросла в другое время. Что для тебя развод — это катастрофа, позор. Но я не могла больше. Не могла жить с человеком, который делал вид, что у него нет семьи. Не могла смотреть, как Мила гаснет от этого равнодушия.
Мама смотрела на меня, и в её глазах впервые за два года я увидела что-то похожее на понимание.
— Но ведь он не специально, может...
— Не специально? — Я покачала головой. — Мам, равнодушие — это тоже выбор. Когда человек годами игнорирует свою дочь, не интересуется её жизнью, не помнит, в какой класс она ходит — это выбор. Сознательный выбор.
Мама молчала.
— Знаешь, чего мне правда не хватает? — неожиданно для себя сказала я. — Твоей поддержки. Мне нужно было, чтобы ты просто сказала: «Лена, ты молодец. Ты сделала правильный выбор». Хоть раз. Хоть один раз за два года.
Голос дрогнул, и я замолчала, чувствуя, как наворачиваются ненужные, глупые слёзы.
Мама обняла меня. Крепко, так, как не обнимала уже очень давно.
— Прости, доченька, — прошептала она. — Я просто... Я просто боюсь за тебя. Боюсь, что ты останешься одна, что Миле будет тяжело без отца...
— Мам, нам уже тяжело не было, — тихо сказала я в её плечо. — С ним было тяжелее.
---
Мы так и стояли обнявшись, когда дверь распахнулась и влетела Мила — разрумянившаяся, с растрёпанными косичками.
— Мам, бабуль, смотрите! — Она протянула ладошку, на которой сидел огромный одуванчик. — Я его для вас нашла! Чтобы вы загадали желание!
Мама засмеялась сквозь слёзы, взяла одуванчик.
— Загадывай, бабушка! — командовала Мила.
Мама посмотрела на меня, потом на внучку, и тихо сказала:
— Я желаю, чтобы вы были счастливы. Чтобы у вас всё было хорошо.
Она дунула, и парашютики разлетелись по кухне, сверкая в лучах утреннего солнца.
А я стояла и думала, что, может, мама наконец-то начинает понимать: счастье — это не штамп в паспорте. Счастье — это когда тебе не нужно объяснять дочери, почему папа опять не пришёл. Когда по утрам не давит тяжесть ожидания и разочарования. Когда ты свободна быть собой — пусть и без кольца на пальце.
Я развелась не из-за глупости. Я развелась, чтобы сохранить себя. И, может быть, однажды мама поймёт, что это был самый правильный выбор в моей жизни.