Вечер в Калиновке опускался медленно и основательно, как закипающая на плите каша. Солнце, рыжее от лесных пожаров, что бушевали за рекой, уже скрылось за крышами пятиэтажек, оставив на небе грязно-сиреневые разводы. В воздухе висела та особая, августовская духота, когда пыль с проселочной дороги не хочет укладываться до утра, а листья на чахлых березках во дворе замерли в немом ожидании прохлады.
Марьяна стояла у раковины, мыла посуду после ужина. Вода была чуть теплой, отчего жир с тарелок отходил неохотно. Она терла застывшую кашу с края детской мисочки, и взгляд ее упирался в оконную раму, где под отслоившейся краской проглядывала серая, старая древесина. Пять лет. Ровно пять лет и три месяца она жила в этой двушке на окраине райцентра. Купила ее на материнский капитал и все свои скопления, после того как сгорел их старый дом в деревне. Сгорел вместе со всем, что у нее было. С мебелью, фотографиями, надеждами.
Из комнаты доносился ровный гул телевизора — Светка смотрела какой-то мультик. Дочери скоро семь, в сентябре в первый класс. Мысли об этом одновременно согревали и пугали Марьяну. Нужно было купить форму, ранец, туфли. Денег, как всегда, было в обрез. Она работала швеей на дому, перешивала, подгоняла, штопала для соседок. Иногда брала заказы из местного ателье, но платили там копейки.
Она вытерла руки о подол старенького халата и пошла проверить, спит ли дочь. Светка лежала на диване, укрытая легким одеялком, но глаза ее были открыты.
— Мам, а папа красивый?
Марьяна вздрогнула, будто от внезапного толчка. Сердце екнуло и замерло.
— Почему ты спрашиваешь, дочка?
— Ну, у Ленки из садика папа красивый. Он ее на машине забирает. А наш какой?
Марьяна села на край дивана, провела рукой по влажным от жары волосам дочери.
— Не знаю, Свет. Я его давно не видела.
— А где он?
— Далеко.
— А почему далеко?
— Так жизнь сложилась. Спи, солнышко, уже поздно.
Она поцеловала дочь в лоб, пахнущий детским мылом и вышла из комнаты, притворив дверь. Прислонилась лбом к прохладной стене в прихожей. «Так жизнь сложилась». Какие это были пустые и ничего не значащие слова.
Жизнь сложилась так, что ее муж, Алексей, исчез из их жизни, когда Светке не было и двух лет. Сначала уехал на заработки в город, как он говорил. Звонил первые два месяца, потом звонки стали реже, а потом и вовсе прекратились. А через полгода Марьяна узнала от его же матери, что Алексей живет в областном центре с другой женщиной. Молодой, из города. Просто взял и стер их, как старый рисунок с грифельной доски.
***
Первое время она не верила. Ждала. Каждый скрип калитки заставлял ее вздрагивать и подбегать к окну. Она звонила на его старый номер, но там всегда отвечал автоответчик. Потом пришло осознание. Оно приползло, холодное и липкое, вместе с осенними дождями, с необходимостью одной таскать дрова в дом, одной чинить протекающую крышу, одной укачивать ночами плачущую Светку.
А потом был пожар. Она до сих пор видела его в кошмарах. Проснулась от запаха дыма, схватила Светку на руки и выбежала на улицу в чем была. Стояла босиком на промерзлой земле и смотрела, как огонь пожирает все, что у нее осталось: детскую коляску, ее свадебное платье в шкафу, игрушки Светки. Соседи помогли, конечно, дали одежду, пустили пожить. Но в ту ночь она поняла окончательно и бесповоротно — она одна. Совсем одна.
Она писала Алексею на его новую, как выяснилось, страницу в соцсетях. Коротко: «Сгорел дом. Остались ни с чем. Помоги хоть немного». Ответа не было. Ни тогда, ни позже. Она стучалась в пустоту. И в конце концов перестала.
Переезд в Калиновку был бегством. Здесь ее никто не знал. Не смотрел с жалостью: «Вот, Лёшка-то ее бросил, с городской сбежал». Она устроилась на работу, нашла эту квартиру. Жизнь потихоньку налаживалась. Тяжело, медленно, с кровью и потом, но налаживалась. Шов на сердце зарубцевался, превратился в твердый, нечувствительный шрам. Она научилась не думать об Алексее. Вычеркнула его. Как будто его никогда и не было.
И вот этот вечер. Душный, тихий, ничем не примечательный. Она развесила на кухне постиранное белье, собралась заварить чай и присесть с очередной юбкой, которую нужно было ушить. И вдруг — стук. Твердый, уверенный, мужской. Не похожий на легкое постукивание соседки тети Гали или на робкое касание почтальона.
Марьяна нахмурилась. Кого в такую пору принесло? Она подошла к двери, не глядя в глазок.
— Кто там?
— Это я, Марьяна. Алексей.
Голос. Тот самый, который когда-то шептал ей на ухо нежности, который пел колыбельную Светке. Но теперь в нем была какая-то новая, чужая нота. Уверенность, граничащая с наглостью.
У нее похолодели пальцы. Ноги стали ватными. Мир сузился до щели в двери. Она медленно, будто на эшафот, потянулась к замку. Повернула ключ. Дверь со скрипом открылась.
На пороге стоял он. Алексей. Но не тот, которого она помнила. Щеки обвисли, появилась седина у висков, в глазах — усталость и какая-то затаенная злоба. Одет был в дешевые джинсы и потертую куртку. Пахло от него дорожной пылью и перегаром.
Они молча смотрели друг на друга несколько секунд. Пять лет молчания висели между ними тяжелым занавесом.
— Марина, — начал он, кашлянув. — Здравствуй, что ли.
— Марьяна, — поправила она автоматически. Он всегда путал ее имя.
— Ну, Марьяна. Пустишь что ли? Или на пороге будем разговаривать?
Она не двигалась с места, преграждая ему вход в свою новую жизнь.
— Тебе чего, Алексей?
— Да я… к дочери. Хочу повидаться. Со Светланой.
Он произнес имя дочери с некоторой запинкой, будто вспоминал. И в этот момент в Марьяне что-то оборвалось. Все эти годы одиночества, страха, бедности, все слезы, которые она проливала в подушку, вся боль от его предательства — все это поднялось комом в горле.
Он смотрел на нее, ожидая истерики, упреков, слез. Возможно, он был к этому готов. Но Марьяна не закричала. Не расплакалась. Она выпрямилась во весь свой невысокий рост. Глаза ее, обычно уставшие и добрые, стали холодными и твердыми, как лед на деревенской проруби.
Она посмотрела ему прямо в глаза и сказала всего одну фразу. Тихо, но так отчетливо, что каждое слово прозвучало как приговор:
— «А дом-то ты наш помнишь, Лёша? Тот, что сгорел вместе со Светкиной коляской?»
Воздух сгустился, стал тяжелым, как перед грозой. Алексей моргнул, его уверенность вдруг куда-то испарилась. Он отвел взгляд, уставившись на свои потрескавшиеся ботинки.
— При чем тут это? — пробормотал он. — Я про дочь говорю. Я отец. Имею право.
— Право? — Марьяна тихо усмехнулась, и в этом звуке не было ничего, кроме горькой усталости. — Ты знаешь, сколько ей было, когда ты ушел? Знаешь, как она по ночам плакала, звала папу? Знаешь, как мы замерзали в ту ночь, когда дом горел? Где было твое право тогда, Лёша? Где ты был, когда нам негде было голову преклонить?
Она не повышала голоса, но каждая ее фраза била точно в цель. Он пытался найти ответ, шевелил губами, но ничего не выходило.
— Я… у меня дела были. Не смог приехать. А потом уже… поздно было.
— Поздно, — повторила она. — Да, Лёша. Поздно. На пять лет поздно.
Он посмотрел на нее с новым, незнакомым ей выражением — в нем была смесь стыда и злобы.
— Так что, видеться не дашь? — его голос снова стал жестким. — Я в суд подам. Установлю порядок общения. Я же отец!
— Подавай, — спокойно ответила Марьяна. Ее руки больше не дрожали. — Только сначала объясни суду, где ты был все эти годы. Почему алиментов ни копейки не платил. Почему, когда я писала, что мы на пепелище, ты даже не ответил. Расскажи им, какой ты отец.
Она увидела, как он сжал кулаки. Старая привычка — злиться, когда тебя припирают к стене.
— Деньги… У меня тогда не было денег! — выкрикнул он.
— А сейчас появились? — едко спросила Марьяна. — Или просто новая твоя жизнь не сложилась? Бросила тебя, что ли, городская-то?
По его лицу она поняла, что угадала. Так вот в чем дело. Остался один, без денег, без крыши над головой. И вспомнил про старую семью. Про дочь, которую можно использовать как опору, как ниточку, связывающую его с прошлым, которое вдруг показалось ему таким надежным.
— Уходи, Алексей, — сказала она тихо, но с такой неотвратимой силой, что он невольно отступил на шаг. — Уходи и не возвращайся. У тебя нет здесь ни дома, ни дочери. Ты сам от всего отказался.
Он постоял еще мгновение, что-то пытаясь сказать, но слова застряли у него в горле. Потом резко развернулся и пошел вниз по лестнице. Его шаги эхом отдавались в подъезде, становясь все тише и тише, пока не стихли совсем.
Марьяна медленно закрыла дверь. Повернула ключ. Прислонилась к косяку и закрыла глаза. Из комнаты доносилось ровное дыхание спящей Светки. Она подошла к окну, отодвинула занавеску. Во дворе никого не было. Только пыльный ветер гонял по земле обертку от конфеты и сухие листья.
Она не чувствовала ни радости, ни торжества. Только огромную, всепоглощающую усталость. Будто она только что несла на своих плечах неподъемный груз, и вот наконец опустила его на землю. Спина ныла, в висках стучало.
Она вернулась на кухню, села на стул и взяла в руки ту самую юбку. Игла привычно скользнула в ткань. Все было как прежде. Тихий вечер. Жара. Дыхание спящего ребенка за стеной. Но что-то изменилось. Окончательно и бесповоротно. Призрак прошлого, который пять лет бродил где-то на окраинах ее сознания, наконец ушел. Он растворился в сумеречном воздухе Калиновки, оставив после себя лишь горький осадок и тихую, щемящую уверенность, что самое страшное уже позади.
Она закончила шов, откусила нитку зубами и аккуратно сложила юбку. Завтра нужно будет отнести ее тете Гале. А потом купить Светке новый портфель. Жизнь продолжалась. Ее жизнь. Без Алексея. Навсегда.
***
Спасибо всем, кто поддерживает канал лайком и подпиской.🖤