Глава 12. Кровавые чернила
Мельница стала их коконом, их лабораторией безумия, отгороженной от мира скрипом старых крыльев и запахом страха. Воздух внутри был густым, спертым, пропитанным стонами Шуберта и тихим, напряженным гулом работы.
Зайцев, с лицом, осунувшимся за одну ночь, не отходил от немца. Он не применял грубых методов – в состоянии Шуберта это было бы убийством. Он работал как хирург, вскрывая его память тонкими, точными вопросами, подпитываемыми данными из планшета.
– Он… он никогда не писал шифровки сам, – выдохнул Шуберт, закатывая глаза от боли и усталости. – Он диктовал. Всегда диктовал. Смотрел в окно и… диктовал. А потом проверял. И если я ошибался хоть в одной букве… – немец сглотнул, – …он заставлял меня переписывать все. Десять раз. Двадцать. Пока пальцы не сводило судорогой.
Орлова, сидя у рации, накладывала эти данные на перехваченные ранее сообщения. Ее глаза горели.
– Он прав. Здесь… видна ритмика. Не машинная. Устная речь. С паузами, повторами. Это… это почерк не оператора. Это почерк диктора.
Соболев обеспечивал безопасность, патрулируя окрестности с автоматом наизготовку. Его лицо было каменным. Он видел, как Громов, сидя в углу, методично, страница за страницей, изучал планшет Штайнера. Он не просто читал – он впитывал. Впитывал мысли, логику, страхи своего врага.
Внезапно Громов поднял голову. Его глаза были остекленевшими от концентрации.
– Здесь. Смотрите.
Он положил на ящик перед собой два листа. На одном – служебная записка о дислокации части. На другом – любовное письмо, перехваченное неделю назад. Казалось бы, ничего общего.
– Смотрите на знаки препинания. Точки. Запятые. – Громов ткнул пальцем. – В служебном документе – строго по правилам. В письме – авторские. Длинные тире. Многоточия. Но здесь… – он показал на третью бумагу, отчет о поставках, – …здесь та же авторская пунктуация, что и в любовном письме. Он диктовал и это. Все. Он диктовал все важные сообщения лично.
– Это… это невозможно, – прошептал Зайцев. – Это же тонны бумаг!
– Для него нет ничего невозможного, – без эмоций ответил Громов. – Он везде. Он контролирует все. Он не просто передает данные. Он… ткет паутину. И мы все в неё летим.
Он отложил бумаги и подошел к Шуберту. Немец смотрел на него испуганными, лихорадочными глазами.
– Его слабость, Шуберт. У каждого она есть. Какая у него слабость?
Немец замотал головой.
– Он… он не человек. У него нет слабостей.
– Вспомни! – голос Громова не повысился, но в нем появилась стальная хватка, от которой Шуберт съежился. – О чем он говорил, когда был не в себе? Что его бесило? Что выводило из равновесия?
Шуберт зажмурился, пытаясь собрать мысли.
– Он… он ненавидел беспорядок. Абсолютно. Все карандаши на столе должны были лежать параллельно. И… и он всегда носил с собой один и тот же карандаш. Серебряный. С гравировкой. Говорил, это подарок дочери. Он точил его сам. Всегда сам. И если грифель ломался… он мог впасть в ярость.
Карандаш. Подарок дочери. Последняя ниточка к его человечности.
В этот момент снаружи, со стороны леса, донесся резкий, отрывистый звук – не выстрел, а скорее хлопок. Сразу за ним – треск сучьев и приглушенный крик.
Соболев, находившийся у двери, мгновенно рванул на улицу, срывая с предохранителя автомат. Громов – за ним.
На опушке, метрах в ста от мельницы, валялись два тела, молодые бойцы из разведгруппы. Один был застрелен у другого горло было перерезано с хирургической точностью. Рядом на земле, аккуратно воткнутый в мягкую почву, торчал тот самый серебряный карандаш.
Они лежали там, как черная насмешка. Как визитная карточка.
Громов подошел, не обращая внимания на предостерегающий возглас Соболева. Он выдернул карандаш из земли. Он был тяжелым, холодным. На нем была выгравирована надпись на немецком: «Анне. Свет в темноте. 1939».
И на острие карандаша алела свежая, липкая капля крови. Их крови.
Штайнер был здесь. Он наблюдал за ними. И он показал, что знает об их маленькой победе, об их догадках. И напомнил, что он все еще держит ниточки в своих руках. И может оборвать любую из них в любой момент. Даже маленькие затруднения в виде двух бойцов проходящих мимо не вызывают у него каких-либо проблем.
Громов сжал карандаш в кулаке так, что металл впился в ладонь.
– Он здесь. Где-то близко.
– Мы прочешем лес! – тут же предложил Соболев.
– Нет, – резко оборвал его Громов. – Это то, чего он ждет. Чтобы мы распылили силы. Чтобы мы вышли из укрытия. Он играет на наших нервах. – Он повернулся и пошел обратно к мельнице. – Мы меняем тактику. Мы не бежим за ним. Мы заставляем его прийти к нам.
– Как? – спросил Зайцев, выглянувший из двери.
Громов вошел внутрь и подошел к рации. Его лицо было спокойным, но в глазах горел холодный огонь.
– Мы даем ему то, чего он не может терпеть. Беспорядок в его идеальной игре.
Он сел за передатчик, отрегулировал частоту – одну из тех, что указал Шуберт.
– Штайнер, – произнес он в микрофон, и его голос звучал непривычно громко в тишине мельницы. – Я нашел твой карандаш. Мило. Напоминает мне о моем отце. У него тоже были свои странности. Может, вы бы поладили?
Он сделал паузу, давая словам повиснуть в эфире.
– Ты хочешь идеальных данных? Безупречных отчетов? У меня есть кое-что для тебя. – Громов поднял перед микрофоном листок с одним из расшифрованных сообщений и медленно, с наслаждением, разорвал его пополам. Шорох бумаги был отлично слышен в микрофон. – Слышишь? Это звук твоего безупречного порядка. Его больше не существует.
Он бросил клочки бумаги на пол.
– Я объявляю тебе войну, Штайнер. Не Смерш – я лично. Ты считаешь меня своим «объектом»? Прекрасно. Тогда готовься. Объект вышел из-под контроля.
Он выключил передатчик. В наушниках повисла мертвая тишина. Никакого ответа. Но все в мельнице понимали – он услышал. Он не мог не услышать.
Громов поднялся. Он посмотрел на своих людей – на испуганного Зайцева, на сурового Соболева, на бледную, но собранную Орлову.
– Теперь он будет сосредоточен на нас. На мне. Это даст время другим группам работать. А мы… мы будем готовить ему сюрприз.
Он подошел к карте и ткнул пальцем в одно из обозначений.
– Здесь. Заброшенная усадьба. Хороший обзор, подступы простреливаются. Готовим позицию. И ждем.
– Ждем чего? – спросил Соболев.
– Ждем, когда его ярость пересилит его осторожность, – ответил Громов. – Он не стерпит беспорядка. Он не стерпит того, что его объект вышел из повиновения. Он придет. Сам.
Он посмотрел в окно, на темнеющий лес. Где-то там, в чаще, прятался его демон. Его тень.
И впервые за все время Борис Громов чувствовал не страх и не ярость. Он чувствовал нечто похожее на азарт. Охотник и жертва поменялись местами. Игра только начиналась.