Известен исторический анекдот.
В 1926 году к известному психиатру пришел изнуренный до дистрофии пациент, судя по манерам — «из бывших», с жалобой на беспричинную тоску и апатию, из-за которых он совсем не может есть и спать.
Осмотрев его, врач прописал читать юмористические рассказы: «Лучше всего, батенька, возьмите томик Зощенко. Может быть, вам покажется простовато, этак по-пролетарски. Но смешно! Этот Зощенко — большой весельчак». «Доктор, — грустно вздохнул ипохондрик. — Я и есть Зощенко».
***
Писатель страдал тяжелыми неврозами. Или депрессией. Или тем, и другим. Не знаю диагнозов, ему было очень нехорошо долгие годы.
Он пытался найти причину такого своего душевного нездоровья.
Как раз эти свои поиски описывает в книге "Перед восходом солнца" (рабочее название - "Ключи счастья").
Первая глава называется "Я несчастен - и не знаю почему".
... Но я же не марсианин. Я дитя своей земли. Я должен, как и любое животное, испытывать восторг от существования. Испытывать счастье, если все хорошо. И бороться, если плохо. Но хандрить?! Когда даже насекомое, которому дано всего четыре часа жизни, ликует на солнце! Нет, я не мог родиться таким уродом.
Сначала писатель ищет подобные проявления беспричинного уныния в биографиях известных людей. Выписывает цитаты.
«Я выхожу из дому, иду на улицу, тоскую и опять возвращаюсь домой. Зачем? Затем, чтоб хандрить…» Шопен. Письма. 1830 г.
«Я не знал, куда деваться от тоски. Я сам не знал, откуда происходит эта тоска…» Гоголь — матери. 1837 г.
«У меня бывают припадки такой хандры, что боюсь, что брошусь в море. Голубчик мой! Очень тошно…» Некрасов — Тургеневу. 1857 г.
«Мне так худо, так страшно безнадежно худо и в теле и в духе, что я не могу жить…» Эдгар По — Анни. 1848 г.
«Я испытываю такую угнетенность духа, какую я раньше еще не испытывал. Я напрасно боролся против влияния этой меланхолии. Я
несчастен и не знаю почему…» Эдгар По — Кеннеди. 1835 г.
«В день двадцать раз приходит мне на ум пистолет. И тогда делается при этой мысли легче». Некрасов — Тургеневу. 1857 г.
«Все мне опротивело. Мне кажется, я бы с наслаждением сейчас повесился, — только гордость мешает…» Флобер. 1853 г.
«Я живу скверно, чувствую себя ужасно. Каждое утро встаю с мыслью: не лучше ли застрелиться…» Салтыков-Щедрин — Пантелееву. 1886 г.
«К этому присоединялась такая тоска, которой нет описания. Я решительно не знал, куда девать себя, к чему прислониться…» Гоголь — Погодину. 1840 г.
«Так все отвратительно в мире, так невыносимо… Скучно жить, говорить, писать…» Л. Андреев. Дневник. 1919 г.
«Чувствую себя усталым, измученным до того, что чуть не плачу с утра до вечера… Раздражают лица друзей… Ежедневные обеды, сон на одной и той же постели, собственный голос, лицо, отражение его в зеркале…» Мопассан. Под солнцем. 1881 г.
«Повеситься или утонуть казалось мне как бы похожим на какое-то лекарство и облегчение». Гоголь — Плетневу. 1846 г.
«Я устал, устал ото всех отношений, все люди меня утомили и все желания. Уйти куда-либо в пустыню или уснуть последним сном». В. Брюсов. Дневник. 1898 г.
«Я прячу веревку, чтоб не повеситься на перекладине в моей комнате, вечером, когда остаюсь один. Я не хожу больше на охоту с ружьем, чтоб не подвергнуться искушению застрелиться. Мне кажется, что жизнь моя была глупым фарсом». Л. Н. Толстой. 1878 г. — Л. Л. Толстой.
Правда о моем отце.
Затем Зощенко ищет событие в своей жизни, которое могло стать катализатором его душевного недуга.
Описывает шестьдесят три эпизода из своей молодости, которые его взволновали или потрясли. Потом тридцать из детства и отрочества и двенадцать из раннего детства. Потом вообще обращается к младенчеству!
Эти воспоминания читать интересно и часто трогательно. А есть и страшные сцены.
Он возвращается также в места своего детства - в надежде, что что-то в нём щёлкнет и даст ответы на его вопросы.
Далее Зощенко уходит в область психологии.
Меня всегда поражало: художник, прежде чем рисовать человеческое тело, должен в обязательном порядке изучить анатомию. Только знание этой науки избавляло художника от ошибок в изображении. А писатель, в ведении которого больше, чем человеческое тело, — его психика, его сознание, — не часто стремится к подобного рода знаниям. Я посчитал своей обязанностью кое-чему поучиться. И, поучившись, поделился этим с читателем.
Идут главы его рассуждений о теории условных рефлексов Павлова и психоанализе Фрейда.
Большое внимание он уделяет своим снам. Иной раз невероятно, как эти сны приводят его к реальным событиям далёкого прошлого.
И поиски первопричины бесконечной хандры Зощенко оказались не безуспешны!
Самоанализ привёл его к четырём образам: вода, еда, рука нищего, тигр. И он смог разобраться, откуда это. И излечить себя! И даже помочь другим людям. Можно сказать, состоялся как психотерапевт, будучи самоучкой в этой области.
Необыкновенная дорога расстилалась передо мной. По ней я иду вот уже много лет. И много лет я не знаю, что такое хандра, меланхолия, тоска. Я забыл, какого они цвета.
Оговорюсь — я не испытываю беспричинной тоски. Но что такое дурное настроение, я, конечно, и теперь знаю — оно зависит от причин, возникающих извне.
В конце книги Зощенко снова обращается к знаменитым и даёт свою оценку их патологий.
Книга не была издана при жизни автора. Её начали печатать в журнале "Октябрь" в 1943 году, но публикация вызвала такую резкую критику, что печатание было прервано.
Меня это совсем не удивляет. Уж совсем не советская книга получилась у Зощенко. Ни в части его дореволюционных и после воспоминаний, ни тем более в части психологических изысканий.
После войны власти выяснили, что Зощенко "выворачивает наизнанку свою подлую и низкую душонку". Начался тяжёлый для него период травли. Его просто вычеркнули из советской литературы. Неприятно читать о нелицеприятных поступках именитых коллег по литературному цеху.
В начале своей литературной карьеры Зощенко получил отзыв из журнала: "Нам нужен ржаной хлеб, а не сыр брю". И адаптировался к требованиям эпохи. На какое-то время...
Полностью книга "Перед восходом солнца" была опубликована в 1973 году в США, а в России - в 1987 году.
Очень жаль Зощенко и вообще творческих людей его эпохи, зажатых в тиски идеологии. Шаг в сторону - как минимум социальная смерть. Это ужасно.
Очевидно, что и "Перед восходом солнца" Михаил Михайлович не вполне свободно писал. С реверансами новому строю.
***
Книга эта оказалась для меня очень неожиданной. Я вообще-то искала другое - свидетельства очевидцев Первой мировой войны.
С дочкой читаем сейчас о ПМВ и русских революциях 1917 года.
Михаил Зощенко был на фронте, совсем молодой.
Как раз в первой части книги есть главы о том периоде его жизни.
В частности, об отравлении газами, что очень отразилось на его здоровье.
ДВАДЦАТОЕ ИЮЛЯ
Я стою в окопах и с любопытством посматриваю на развалины местечка. Это — Сморгонь. Правое крыло нашего полка упирается в огороды Сморгони.
Это знаменитое местечко, откуда бежал Наполеон, передав командование Мюрату.
Темнеет. Я возвращаюсь в свою землянку.
Душная июльская ночь. Сняв френч, я пишу письмо.
Уже около часа. Надо ложиться. Я хочу позвать вестового. Но вдруг слышу какой-то шум. Шум нарастает. Я слышу топот ног. И звяканье котелков. Но криков нет. И нет выстрелов.
Я выбегаю из землянки. И вдруг сладкая удушливая волна охватывает меня. Я кричу: «Газы!.. Маски!..» И бросаюсь в землянку. Там у меня на гвозде висит противогаз.
Свеча погасла, когда я стремительно вбежал в землянку. Рукой я нащупал противогаз и стал надевать его. Забыл открыть нижнюю пробку. Задыхаюсь. Открыв пробку, выбегаю в окопы.
Вокруг меня бегают солдаты, заматывая свои лица марлевыми масками.
Нашарив в кармане спички, я зажигаю хворост, лежащий перед окопами. Этот хворост приготовлен заранее. На случай газовой атаки.
Теперь огонь освещает наши позиции. Я вижу, что все гренадеры вышли из окопов и лежат у костров. Я тоже ложусь у костра. Мне нехорошо. Голова кружится. Я проглотил много газа, когда крикнул: «Маски!»
У костра становится легче. Даже совсем хорошо. Огонь поднимает газы, и они проходят, не задевая нас. Я снимаю маску.
Мы лежим четыре часа.
Начинает светать. Теперь видно, как идут газы. Это не сплошная стена. Это клуб дыма шириной в десять саженей. Он медленно надвигается на нас, подгоняемый тихим ветром.
Можно отойти вправо или влево — и тогда газ проходит мимо, не задевая.
Теперь не страшно. Уже кое-где я слышу смех и шутки. Это гренадеры толкают друг друга в клубы газа. Хохот. Возня.
Я в бинокль гляжу в сторону немцев. Теперь я вижу, как они из баллонов выпускают газ. Это зрелище отвратительно. Бешенство охватывает меня, когда я вижу, как методически они это делают.
Я приказываю открыть огонь по этим мерзавцам. Я приказываю стрелять из всех пулеметов и ружей, хотя понимаю, что вреда мы принесем мало — расстояние полторы тысячи шагов.
Гренадеры стреляют вяло. И стрелков немного. Я вдруг вижу, что многие солдаты лежат мертвые. Их — большинство. Иные же стонут и не могут подняться.
Я слышу звуки рожка в немецких окопах. Это отравители играют отбой. Газовая атака окончена.
Опираясь на палку, я бреду в лазарет. На моем платке кровь от ужасающей рвоты.
Я иду по шоссе. Я вижу пожелтевшую траву и сотню дохлых воробьев, упавших на дорогу.
А ещё есть история любви... Надя его, дочь генерала, уехала из страны.
Эта молодая девушка - одна из очень немногих, кто не принял февральскую революцию, предвидел катастрофу. Большинство жителей Петрограда, кажется, ликовали. Это уже летом отрезвление у многих произошло.
ВРАГИ
Воскресенье. Я иду по улице. Кто-то вскрикивает: «Миша!»
Я вижу женщину. Она одета простенько, в руках у нее кошелка с провизией.
— Миша, — повторяет женщина, и слезы текут из ее глаз.
Передо мной сестра Нади В. — Катя.
— Боже мой, — бормочет она, — это вы… это вы…
Мое сердце ужасно колотится.
— Разве вы не уехали? — спрашиваю я. — А где Надя? Ваши?
— Надя и Маруся в Париже… Идемте ко мне, я вам все расскажу… Только не удивляйтесь — я живу очень скромно… Мой муж очень хороший человек… Он уважает и жалеет меня… Он простой рабочий…
Мы входим в маленькую комнату.
Из-за стола поднимается человек. Ему лет сорок. Поздоровавшись, он тотчас надевает свое пальто и уходит.
— Вот видите, какой он хороший, деликатный, — говорит Катя. — Он сразу понял, что нам нужно поговорить.
Мы садимся на диван. Волнение душит нас. Катя начинает плакать. Она так плачет, что кто-то, открыв двери, спрашивает, что случилось.
— Ничего! — резко кричит Катя.
Рыдания снова сотрясают ее. Она, вероятно, плачет о том, что было. Вероятно, она во мне видит прошлое. Свою юность, свои детские годы. Я успокаиваю ее.
Подойдя к умывальнику, она вытирает свое заплаканное лицо, громко сморкается.
Затем начинает рассказывать. В семнадцатом году они уехали на юг, чтоб пробраться на Кавказ и оттуда за границу. Но в Ростове отец заболел сыпным тифом. Ждать нельзя было. Оставались считаные дни. Сестры бросили жребий — кому остаться с отцом. Осталась Катя. Она очень бедствовала, когда умер отец. Она служила уборщицей, потом домработницей. Потом ей удалось уехать в Ленинград. Но здесь ей было не легче — она не имела ни квартиры, ни друзей.
— Почему же вы не обратились ко мне? — спрашиваю я. — Должно быть, вы слышали обо мне…
— Да. Но я никак не думала, что это вы.
Катя стала говорить о сестрах. Старшая пишет, а Надя нет. Она ненавидит все, что осталось в России.
— А если я ей напишу? — спрашиваю я.
Катя говорит:
— Вы знаете Колю М. Вы помните, как он ее любил. Он написал ей. Она прислала ему открытку, в которой было три слова: «Теперь мы враги».
Мы расстались с Катей. Я обещал к ней заходить.
Отдельные новеллы о детстве и юности писателя я зачитываю дочке.