— А Нина бы так точно не сделала. У неё и ужин всегда был как в ресторане, и в доме — ни пылинки. Понимаешь, совсем другой уровень женщины.
Катя замерла посреди кухни, сжимая в руке кухонное полотенце. Горячая, злая волна подкатила к горлу и обожгла щёки. Пригоревшая курица. Какая, в сущности, ерунда, дурацкий, совершенно бытовой повод для скандала, который можно было бы замять шуткой. Но слова Антона, брошенные с той особой, отточенной годами холодной досадой, были не про курицу. Они били наотмашь, прямо в солнечное сплетение, туда, где уже давно зияла дыра. Снова Нина. Опять эта идеальная, мифическая, безупречная Нина, призрак которой уже который год полноправной хозяйкой жил в их двухкомнатной квартире. Незримо сидела за их столом, оценивала Катину стряпню, незримо проходилась пальцем по полкам, проверяя наличие пыли.
Она молча положила полотенце на столешницу. В воздухе плотно стоял запах гари и несбывшихся надежд. Ещё вчера она бы заплакала или, что ещё хуже, начала бы оправдываться. Лепетать что-то про тяжёлый день, про срочный отчёт на работе, про то, что она, ну, замоталась, отвлеклась на секунду. Но сегодня… сегодня что-то безвозвратно изменилось. Унижение, которое она так долго и так старательно прессовала, утрамбовывала в самый дальний, тёмный угол своей души, вдруг обрело вес, плотность и форму. Оно стало твёрдым, как гранитный валун. И Катя с ледяным спокойствием осознала, что больше не может и, что самое главное, совершенно не хочет тащить его на себе. Внутри не щёлкнуло, не треснуло, не сломалось — нет. Скорее наоборот, что-то выпрямилось. Словно стальной стержень, о существовании которого она и не подозревала, наконец встал на своё место, расправив ей плечи.
А ведь как волшебно всё начиналось… Несколько лет назад, когда они познакомились в общем офисном центре, Антон казался ей не просто мужчиной — он казался ей гаванью. Внимательный, обходительный, с такой трогательной, меланхоличной грустинкой в глазах. Он только-только пережил развод, и его показная осторожность в новых отношениях Катя принимала за глубину и серьёзность. Он много и охотно говорил о прошлом, о том, как всё было сложно, как его не понимали, как он устал от эмоциональных качелей. Катя, со свойственной ей от природы эмпатией, слушала, затаив дыхание, и жалела. Ей, одинокой и немного уставшей от пустых свиданий, казалось, что именно она сможет стать для него тем самым тихим причалом, залечить его раны. Она будет его опорой.
Он долго не решался на серьёзный шаг, месяцами держал её на расстоянии вытянутой руки. И она терпеливо ждала. Ну, как же иначе? Человек обжёгся, ему нужно время, чтобы снова научиться доверять. Разве не так? Она сама себя в этом убеждала, отмахиваясь от робких советов подруг. И когда он наконец сделал ей предложение, это было так… буднично, до обидного просто. Однажды вечером, между новостями и прогнозом погоды, он просто повернулся к ней и сказал: «Может, поженимся? Хватит уже так жить». И Катя, конечно, согласилась, проглотив комок разочарования. Никаких роз, никакой романтики. Свадьба была такой же — скромной, почти домашней. Только самые близкие. Но в тот день, глядя на его сдержанную улыбку, она была по-настоящему счастлива. Ей казалось, что вот оно, её выстраданное, простое женское счастье. Спокойное, надёжное, тихое. Без итальянских страстей и голливудских драм. Впереди — целая жизнь. Длинная, как просёлочная дорога, и уютная, как бабушкин плед. Какая же она была наивная.
Призрак Нины материализовался в их доме не сразу, он просачивался постепенно, как сырость. Сначала это были безобидные, будто бы случайные, ностальгические упоминания. «А вот Нина кофе варила исключительно в медной турке, совсем другой аромат, понимаешь?». Или, когда он доставал свежую рубашку: «Нина так наглаживала воротнички, что они стояли как литые, весь день форму держали». Катя старалась не обращать внимания. Ну, привычка. Столько лет вместе прожили, немудрено, что остались какие-то старые лекала в голове. Она даже пыталась соответствовать этому невидимому идеалу. Купила ту самую медную турку, часами смотрела ролики, как правильно крахмалить и гладить мужские сорочки. Ей отчаянно хотелось быть лучше. Хотелось доказать ему, и в первую очередь себе, что она ничем не хуже.
Но сравнения становились всё жёстче, всё беспощаднее. Они уже не звучали случайно. В них явственно сквозил упрёк, разочарование. Оказалось, что Катя всё, абсолютно всё в своей жизни делает не так. Не так готовит борщ («У Нины он был прозрачный, как слеза, и пах чесночком»), не так расставляет книги на полке («Нина всегда по цвету корешков сортировала, было очень стильно»), не так смеётся («У Нины смех был, как колокольчик, а ты… ну, ты громко смеёшься»). Любое её действие, любое слово, любой жест тут же проходили строжайшую экспертизу на соответствие «стандарту Нины». И, разумеется, она никогда не выдерживала этой проверки. Антон будто бы жил в прошлом, постоянно прокручивая в голове одну и ту же затёртую киноплёнку, где его бывшая жена была блистательной и неподражаемой главной героиней. А Катя… Катя была лишь статисткой из массовки, неумелой дублёршей, которую взяли на роль от безысходности.
Она перестала спорить. Какой в этом был смысл? Любой её аргумент, любой довод разбивался о несокрушимое: «А вот Нина…». Этот призрак был непобедим. С живым человеком можно договориться, можно поссориться, в конце концов, можно сесть и поговорить. А как, скажите на милость, воевать с идеализированным, выхолощенным воспоминанием? Она всё чаще ловила себя на том, что ненавидит эту женщину, которую никогда в жизни не видела. Ненавидит её идеальные борщи, её хрустящие воротнички, её безупречный вкус и её колокольный смех. Она чувствовала себя подделкой. Дешёвой китайской репликой, которая отчаянно пытается сойти за дорогой швейцарский бренд.
И вот сегодня. Эта проклятая, сгоревшая дочерна курица. Какая всё-таки злая ирония. Её собственное терпение, видимо, тоже подгорело. Обуглилось. Окончательно и бесповоротно. Антон всё ещё стоял посреди кухни, глядя на неё сверху вниз с плохо скрываемым раздражением. Он ждал. Он привычно ждал её слёз, её жалких извинений, очередного робкого обещания «исправиться».
— А Нина бы, знаешь, даже из пригоревшей курицы смогла бы сделать шедевр. Какой-нибудь фрикасе под винным соусом, — сказал он, видимо, решив добить её контрольным выстрелом в голову.
И тут Катя впервые за все эти мучительные годы посмотрела на него по-настоящему. Не как на любимого, пусть и сложного, мужчину, которого надо понять, принять и простить. А как на совершенно чужого, постороннего человека. И то, что она увидела, заставило её похолодеть. Она увидела пустоту. Он не любил её. Возможно, никогда и не любил. Он просто искал удобную замену. Искал тихую, покладистую женщину, которая безропотно согласится жить в тени его грандиозного прошлого. И она, Катя, на эту унизительную роль согласилась. Сама. Добровольно.
Внезапно ей стало так смешно. Горько, до спазмов в горле. Но это был не плач обиды. Это был истерический смех освобождения. Она вдруг так ясно, так отчётливо осознала, что живёт не свою жизнь. Она живёт в чужом, давно написанном сценарии, играет отвратительную, чужую роль и пытается заслужить аплодисменты от единственного зрителя, которому на неё, в общем-то, глубоко наплевать. Он всё ещё влюблён в тот глянцевый образ, который сам себе нарисовал.
— Знаешь, что, Антон? — её голос прозвучал на удивление спокойно, даже как-то отстранённо. — Ты совершенно прав. Нина, наверное, и правда была идеальной. Так почему бы тебе не вернуться к ней? Ах, да. Я же забыла. Она же ушла от тебя. Видимо, не такой уж ты и был для неё идеальный муж.
Не дожидаясь ответа, она развернулась и пошла в спальню. Он что-то кричал ей вслед, кажется, был ошарашен, сражён наповал такой неслыханной дерзостью. А Катя открыла широкий зеркальный шкаф и начала методично, без малейшей суеты, доставать его вещи. Дорогие костюмы, которые она так старательно отпаривала перед каждой его командировкой. Идеально выглаженные рубашки с теми самыми ненавистными воротничками. Его любимые, до ослепительного блеска начищенные, туфли. Это было похоже на ритуал. На изгнание дьявола. Изгоняя его вещи, она изгоняла его дух из своего дома.
Она складывала всё это в большие дорожные сумки, которые они когда-то покупали для совместного отпуска. Руки не дрожали. В голове была звенящая, оглушительная тишина. Ни одной лишней мысли. Ни капли сожаления. Только глухое, спокойное, непоколебимое понимание того, что она всё делает правильно. Она больше не хотела быть тенью. Не хотела соревноваться с призраком. Она хотела быть просто Катей.
Антон стоял на лестничной площадке, ошарашенно глядя на три внушительные сумки у своих ног. Он, кажется, до последнего не верил, что это происходит на самом деле. Что его тихая, покорная, предсказуемая Катя, которая всегда смотрела на него снизу вверх с обожанием и страхом, способна на такое. В его глазах плескалось недоумение, переходящее в панику. Кажется, он впервые по-настоящему её увидел. И с ужасом понял, что за своими бесконечными упрёками и ядовитыми сравнениями он просто не заметил, как потерял женщину, которая его действительно, по-настоящему любила. Потерял глупо, бездарно и безвозвратно.
Дверь захлопнулась. Замок щёлкнул с оглушительной, безжалостной финальностью.
Прошло время. Не сразу, конечно, не по щелчку пальцев, но постепенно Катя научилась снова дышать полной грудью. Она больше не жила под вечным гнётом чужого прошлого, не пыталась соответствовать нелепым чужим идеалам. Она вдруг вспомнила, какая она на самом деле. Вспомнила, что обожает громко смеяться, слушать по вечерам старый рок и терпеть не может готовить сложные блюда. И что её любимая еда — простые макароны с сыром, которые она теперь могла есть прямо из сковородки, не боясь осуждающего взгляда.
Позже, много позже, когда шрамы затянулись, она встретила другого мужчину. Простого, надёжного, земного, со своими смешными недостатками и морщинками у глаз. Однажды они вместе готовили ужин, и у них сбежало молоко. Он не вздохнул с упрёком. Он просто рассмеялся, обнял её и сказал: «Ну и чёрт с ним! Пойдём закажем самую большую пиццу!». И в этот момент она поняла, что такое настоящее счастье. Он никогда не сравнивал её ни с кем. Он просто любил её. Такую, какая она есть. С её пригоревшими ужинами и неидеально выглаженными вещами. И с ним она впервые почувствовала себя не второй и даже не первой. Она почувствовала себя единственной.
Антон же так и остался один. Говорят, он ещё долго пытался найти свой «идеал». Но каждая новая женщина, появлявшаяся в его жизни, неизбежно и сокрушительно проигрывала в сравнении с безупречным, сияющим призраком Нины. Он так и не понял, что сам, своими же руками, разрушал всё, что ему давала жизнь, гоняясь за иллюзией, которой, возможно, никогда и не существовало. Он был заперт в своём прошлом, как в клетке, и сам же был её тюремщиком.