Мне пятьдесят восемь лет, и вот уже десять из них я вдова. Жизнь моя текла по давно заведенному, предсказуемому руслу, как тихая речка в равнинной местности. Центром моей вселенной, ее солнцем, вокруг которого вращалось все остальное, был мой единственный сын, мой Павлик. Даже сейчас, когда ему уже стукнуло тридцать пять, и у него была своя семья, для меня он оставался Павликом. Его жена Светлана, моложе его на три года, женщина видная, всегда с иголочки одетая, и их дочка, моя внучка Машенька – вот и вся моя семья, вся моя радость и вся моя боль.
Отношения с невесткой у нас, скажем так, не сложились. Нет, мы не ругались, не били посуду. Все было гораздо тоньше и оттого мучительнее. Светлана владела искусством унизить человека, не проронив ни одного грубого слова. Зайдешь к ним в гости, а она, окинув взглядом мою старенькую, но чистую кофточку, бросит как бы в воздух: «Надо же, как сейчас винтаж в моде. У моей бабушки было что-то похожее». Принесешь домашние пирожки, которые Павлик обожает с детства, а она сморщит свой идеальный носик: «Ирина Дмитриевна, ну зачем вы так утруждаетесь? Мы стараемся не есть мучное, следим за фигурой. Да и Машеньке это вредно». И пирожки так и оставались сиротливо стоять на столе, пока я, уходя, не забирала их с собой, чтобы не выбрасывали.
Она постоянно, как бы невзначай, подчеркивала мою финансовую несостоятельность. Моя скромная пенсия и небольшая подработка на полставки консьержкой в соседнем доме были для нее чем-то вроде постыдной болезни, о которой не говорят вслух, но постоянно намекают. «Паша, ты опять дал маме денег? Милый, мы же договаривались, у нас свои расходы. У Ирины Дмитриевны все есть, она человек экономный», — слышала я однажды из приоткрытой двери кухни. И в этих словах было столько плохо скрываемого пренебрежения, что у меня внутри все сжималось. Сын пытался как-то лавировать между нами, но было очевидно, что он давно и прочно находится под каблуком у своей деятельной и уверенной в себе жены. А я… я молчала. Боялась неосторожным словом разрушить хрупкое равновесие в их семье, боялась, что мне запретят видеть Машеньку.
Машенька — мой свет в окошке. Восьмилетняя егоза с папиными глазами и моей улыбкой. Ради нее я была готова на все. И вот, этой весной, судьба, будто решив проверить меня на прочность, подкинула мне неожиданное испытание. Или шанс — тогда я еще не знала. У меня оставался старый отцовский гараж в кооперативе на окраине города. Отец умер давно, машиной я никогда не владела, и этот кирпичный пенал, пропахший бензином и воспоминаниями, просто стоял, потихоньку ветшая. Я платила за него какие-то копейки взносов и все не решалась продать — последняя ниточка, связывавшая меня с папой. А тут председатель кооператива позвонил и сказал, что землю под гаражами выкупает крупный застройщик, и всем владельцам предлагают очень хорошую компенсацию. Сумма, которую он назвал, заставила меня присесть. Для кого-то, может, и не состояние, но для меня это были огромные, просто астрономические деньги.
Первая мысль была эгоистичной, и мне за нее до сих пор немного стыдно. Ремонт! Я наконец-то смогу сделать ремонт в своей «двушке», доставшейся мне еще от родителей. Поменять скрипучие полы, от которых просыпалась по ночам, переклеить выцветшие обои с унылым цветочком, которые я ненавидела последние лет двадцать, поставить нормальные пластиковые окна, чтобы зимой не заклеивать щели ватой. Я уже мысленно рисовала себе светлую кухню, новую сантехнику в ванной… Я почти физически ощущала запах свежей краски и видела, как солнечный свет заливает обновленную гостиную. Я заслужила это. Заслужила пожить остаток лет в чистоте и уюте, а не в убожестве, которое приходилось постоянно латать.
Все изменилось в один из воскресных дней, когда я, как обычно, пришла в гости к молодым. Павлик возился с компьютером, Светлана где-то пропадала, а мы с Машенькой устроились на диване. Внучка листала на планшете какие-то картинки, и я заглянула ей через плечо. Это были фотографии отелей: бирюзовое море, белые песчаные пляжи, огромные бассейны причудливой формы, дети, с восторгом съезжающие с водяных горок. Машенька водила пальчиком по экрану, увеличивая то одну, то другую фотографию, и молчала. А потом я услышала тихий, едва различимый вздох. Такой глубокий, полный такой безысходной детской тоски, что у меня сердце оборвалось.
«Что, солнышко, нравится?» — спросила я как можно бодрее.
Она кивнула, не отрывая взгляда от экрана. «Красиво, — прошептала она. — Мы с Лизой из нашего класса смотрели. Она с родителями в прошлом году тут была. Говорит, там мороженое можно есть сколько хочешь. И море теплое-теплое, как в ванной».
Она снова вздохнула, и в этот момент все мои мечты о ремонте, о новой кухне и светлых обоях рассыпались в прах. Какая разница, какие у меня будут полы, если моя единственная, самая любимая на свете девочка так тоскливо вздыхает о море, которого никогда не видела? Сын с невесткой вечно куда-то копили: то на машину поновее, то еще на что-то, и отдых всегда откладывался на «потом». Я вдруг с ужасающей ясностью поняла, на что потрачу свалившиеся на меня деньги.
Решение созрело мгновенно и бесповоротно. Я не стану никому ничего говорить. Я сделаю сюрприз. Грандиозный, ошеломительный сюрприз, от которого они все ахнут. На следующий же день, сняв со счета почти всю сумму от продажи гаража, я пошла в лучшее турагентство нашего города. Я чувствовала себя шпионкой, заговорщицей, сердце колотилось от волнения и предвкушения. Милая девушка-менеджер долго расписывала мне прелести разных курортов. Я остановила ее на первом же варианте, который показался мне верхом роскоши: пятизвездочный отель в Турции, на первой линии, с собственным аквапарком, системой «ультра все включено». Да, дорого. Ужасно дорого. Сумма была такой, что у меня на мгновение перехватило дыхание. Но я представила лицо Машеньки, и все сомнения отпали.
«Беру, — твердо сказала я, протягивая банковскую карту. — На троих. На двенадцать дней. Вылет через три недели».
Все эти три недели я жила как на иголках. Заветный белый конверт с билетами, ваучером на отель и страховкой лежал у меня в шкафу, в стопке постельного белья, и, казалось, жег мне руки каждый раз, когда я проходила мимо. Я представляла себе этот момент сотни раз. Как я приду к ним на ужин, как дождусь десерта, а потом с таинственным видом положу на стол этот конверт. Как они удивятся, как Машенька завизжит от восторга, как растроганный Павлик меня обнимет… Я даже представляла, как растает лед на лице Светланы, и она – ну хоть на этот раз! – посмотрит на меня с благодарностью. Ведь я дарю им не просто поездку. Я дарю им мечту, воспоминания, счастливое время, проведенное вместе.
И вот этот день настал. Я позвала их к себе, наготовила всего, что они любят. Стол ломился, в старой хрустальной вазе стояли свежие цветы. Я суетилась, волновалась, руки немного дрожали. Наконец, когда чай был разлит по чашкам, я набрала побольше воздуха в грудь.
«У меня для вас кое-что есть, — сказала я, и мой голос прозвучал как-то слишком торжественно. — Подарок».
Я достала из кармана фартука тот самый белый конверт и положила его перед Павликом. Он удивленно поднял брови. Света отложила телефон и смерила конверт оценивающим взглядом. Машенька с любопытством привстала на стуле.
«Мам, ты чего? Какой еще подарок, не было же повода», — растерянно пробормотал сын.
«Открывай», — улыбнулась я, чувствуя, как по венам разливается пьянящее тепло предвкушения.
Павлик неловко подцепил клапан конверта, заглянул внутрь. Его глаза расширились. Он вытащил сначала авиабилеты, потом — яркий глянцевый ваучер с фотографией того самого отеля с пальмами и синим бассейном.
Секунду в комнате стояла тишина. Первой ее нарушила Машенька. Она разглядела картинку и вдруг издала такой пронзительный, такой счастливый визг, что у меня заложило уши.
«Море! Море! Бабуля, это море?! Мы летим на море?!» — она соскочила со стула, бросилась ко мне, обвила мою шею тонкими ручками и принялась осыпать мое лицо быстрыми, влажными поцелуями. — «Бабулечка, спасибо! Спасибо! Ты самая лучшая на свете!»
В этот момент я была абсолютно счастлива. Вот оно. То, ради чего все затевалось. Я крепко обняла внучку, смеясь и плача одновременно. Краем глаза я видела, как Павлик, все еще ошеломленный, поднялся и подошел ко мне.
«Мам… спасибо… — проговорил он, и в его голосе смешались изумление и благодарность. — Это… это так неожиданно… и так… дорого. Зачем ты потратилась?»
И только потом я перевела взгляд на Светлану. Она сидела за столом абсолютно неподвижно. Радостный визг Машеньки, растерянность Павла, мое собственное сияющее лицо — все это, казалось, отражалось от нее, не находя никакого отклика. На ее красивом, ухоженном лице застыла ледяная маска вежливого безразличия. Она не улыбнулась. Не нахмурилась. Она просто смотрела на меня своими светлыми, холодными глазами, и в этом взгляде не было ни капли радости. Только холод. Пронизывающий, звенящий холод, от которого мое пьянящее счастье мгновенно испарилось, оставив после себя липкий, тревожный осадок. Веселый смех Машеньки все еще звенел в воздухе, но для меня праздник уже закончился.
Восторженный визг Машеньки еще звенел у меня в ушах, когда я, собрав со стола грязные тарелки, ушла на кухню. Казалось бы, вот оно, счастье. Я подарила своей маленькой семье мечту, воплощенную в глянцевых буклетах и дорогих авиабилетах. Но едва за мной закрылась дверь, праздничная атмосфера в гостиной будто испарилась, схлопнулась, оставив после себя вакуум. Я чувствовала это даже через стену. Веселый гомон утих, и на смену ему пришла гнетущая, вязкая тишина, какая бывает только после крупной ссоры или перед ней. Я включила воду, и шум льющейся струи показался мне оглушительным на фоне этого безмолвия.
Когда я вернулась с чайником и вазочкой варенья, картина была удручающей. Машенька, уткнувшись в свой телефон, то и дело с улыбкой поглядывала на конверт с путевкой, лежавший на краю стола. Павел сидел, понурив голову, и с каким-то отстраненным видом ковырял вилкой остатки торта в тарелке. А Светлана… на ее лице застыла ледяная вежливость, которая была хуже открытой вражды. Губы сжаты в тонкую ниточку, взгляд устремлен куда-то в стену.
— Что-то не так? — не выдержала я, ставя чайник на подставку. — Вы не рады?
— Рады, мама, конечно, рады, — торопливо отозвался Павел, но так и не поднял на меня глаз. — Спасибо вам огромное. Просто… неожиданно.
— Вот именно, неожиданно, — подхватила Светлана, и ее голос прозвучал как скрип несмазанной двери. — Мы, знаете ли, Ирина Викторовна, привыкли планировать свои траты. И свой отдых. А тут такой… экспромт.
Я опешила. — Но ведь деньги мои, Светочка. Это был мой подарок вам.
— Ваши деньги — это деньги нашей семьи, — отрезала она, и в ее голосе звякнул металл. — Тем более такие суммы. У нас, между прочим, были другие планы. Сейчас совсем не время для морей и отпусков.
— Какие планы? — растерялась я. — Вы мне ничего не говорили.
— А мы должны отчитываться? — она вскинула на меня свои холодные, прозрачные глаза. — Машину нужно было в сервис отдать, там серьезная поломка намечается. Мы как раз откладывали. А теперь что? Теперь мы летим на море. Замечательно.
Паша попытался вмешаться: — Света, перестань. Мама хотела как лучше.
— Вот именно, «как лучше», — передразнила она его. — Лучше для кого? Для Машеньки, которая будет хвастаться в школе? Или для вас, Ирина Викторовна, чтобы почувствовать себя благодетельницей? А о реальных наших нуждах кто подумал?
Я почувствовала, как к горлу подступает комок. Радость от собственного поступка, то тепло, что разливалось по душе, когда я представляла счастливые лица родных, — все это сменилось горькой обидой. Я молча разлила чай по чашкам. Вечер был безвозвратно испорчен. Они ушли быстро, сославшись на то, что Машеньке завтра рано в школу. Павел на прощание неловко обнял меня, пробормотав еще раз «спасибо», а Светлана лишь сухо кивнула.
Дни потянулись в тревожном ожидании. Радостное предвкушение сменилось тупой, ноющей болью в груди. Я начала замечать странности, которые раньше, возможно, списала бы на плохой характер невестки. Теперь же я смотрела на все другими глазами. Светлана стала проводить часы, запершись в их спальне и с кем-то перешептываясь по телефону. Стоило мне войти в коридор, как она тут же обрывала разговор или переходила на невнятное бормотание. Однажды, проходя мимо их приоткрытой двери, я отчетливо услышала обрывок фразы, произнесенной ее раздраженным шепотом: «…да, цена окончательная, я и так уступила… главное, чтобы с переоформлением не было проблем».
Сердце мое екнуло. «Переоформление»? Что она может переоформлять? Первая мысль, наивная и глупая, была о том, что она, возможно, решила продать что-то из своих старых вещей — какую-нибудь дорогую сумку или украшение, чтобы, как она выразилась, «добрать» денег на починку машины. Мне даже стало ее немного жаль. Вот ведь как я ее подставила своим подарком, заставила выкручиваться. Эта мысль немного успокоила меня.
Но спокойствие было недолгим. Через пару дней Светлана подошла ко мне с неестественно любезным, даже подобострастным видом. Так она вела себя только тогда, когда ей от меня было что-то очень нужно.
— Ирина Викторовна, здравствуйте, — пропела она, появившись на пороге моей квартиры без звонка. — Я тут по поводу нашей поездки… хотела кое-что уточнить.
Она села на краешек дивана, сложив руки на коленях, — само воплощение скромности и почтения.
— Слушаю тебя, Светочка, — сказала я, внутренне напрягаясь.
— Вы не знаете, а чисто теоретически… можно ли поменять имена в билетах? Ну, в авиабилетах и в ваучере на отель? Вдруг у кого-то из нас поехать не получится, мало ли что.
Вопрос был странным. Очень странным.
— Зачем их менять? Вы не хотите ехать? — прямо спросила я.
— Да что вы! — картинно всплеснула она руками. — Конечно, хотим! Машенька просто бредит этим морем. Это я так, на всякий случай. Я же люблю, чтобы все было предусмотрено. Так можно или нет?
Я, все еще отчаянно цепляясь за остатки веры в ее порядочность, честно ответила:
— Наверное, можно. Обычно это делается через туроператора, возможно, с какой-то доплатой.
— А какая компания-туроператор? — тут же вцепилась она. — И еще… Вы страховку от невыезда оформляли? Помните, там была такая опция?
Я чувствовала себя как на допросе. Каждый ее вопрос, произнесенный с приторной улыбкой, вгонял в мою душу ледяную иглу подозрения. Зачем ей все это? Ее «предусмотрительность» выглядела крайне фальшиво. Тем не менее, я послушно достала папку с документами и показала ей название компании. Информацию про страховку она буквально выпытала, несколько раз переспросив условия. Сказала, что хочет сама позвонить и все досконально узнать. Я отдала ей копии документов, и она ушла, оставив после себя шлейф дешевых духов и тяжелое предчувствие беды.
Тревога нарастала с каждым днем, превращаясь в уверенность, что происходит нечто ужасное. Я звонила сыну, но он отвечал односложно, говорил, что занят, что все нормально, и быстро сворачивал разговор. Я чувствовала, что он что-то скрывает, что ему стыдно смотреть мне в глаза даже через телефонную трубку.
А потом случился эпизод, который окончательно сорвал пелену с моих глаз. Я зашла к ним в гости, чтобы передать Машеньке связанные для поездки панамку и кофточку. Внучка в это время сидела в своей комнате и с восторгом щебетала по телефону с подружкой:
— Да, Полина, представляешь! На настоящее море! Там отель пять звезд, и «все включено»! Мы будем плавать, загорать… Бабушка подарила!
Я стояла в прихожей, и мое сердце таяло от этих ее слов. Вот ради чего все это затевалось. Ради этой детской, искренней радости.
И тут из кухни вышла Светлана. Ее лицо было перекошено от злобы. Она молниеносным движением подскочила к двери детской и рывком распахнула ее.
— Мария, немедленно прекрати трепаться! — прошипела она так, что я вздрогнула. — Сколько можно об одном и том же? Еще ничего не решено! Положи трубку!
Машенька испуганно пискнула и что-то пролепетала в телефон. Ее счастливое лицо вмиг сморщилось, на глазах навернулись слезы. Она шмыгнула носом и посмотрела на мать с такой обидой и недоумением, что у меня внутри все оборвалось.
Светлана увидела меня, и ее лицо на секунду дрогнуло, но она тут же взяла себя в руки.
— Детей надо держать в строгости, Ирина Викторовна, — ледяным тоном произнесла она. — А то она уже размечталась. Рано еще.
В этот момент я все поняла. Это не было просто недовольством. Это не было раздражением из-за сорванных планов. За всем этим скрывалось что-то другое. Что-то гораздо более уродливое и страшное. В моей голове впервые зародилось подозрение, от которого по спине пробежал холод. Дело было не в том, что они не хотели ехать. Дело было в том, что за моей спиной разыгрывался какой-то чудовищный спектакль, и мой щедрый подарок, моя мечта для внучки, был в нем всего лишь реквизитом для какого-то обмана.
Последняя неделя перед датой отъезда превратилась в медленную, мучительную пытку. Воздух в квартире загустел, стал тяжелым, как мокрое ватное одеяло, которым будто кто-то пытался меня душить по ночам. Каждый звук отдавался в ушах набатом: щелчок замка, когда Павел возвращался с работы, резкий звонок Светиного телефона, даже звук льющейся из крана воды. Все это стало предвестником чего-то неотвратимого, какой-то тихой катастрофы, которая зрела прямо за стенкой моей комнаты.
Я почти перестала выходить на кухню, когда там была невестка. Ее молчание было громче любой ссоры. Она двигалась по квартире как хищница, затаившаяся в высокой траве, и я физически ощущала ее тяжелый, оценивающий взгляд на своем затылке. Даже когда она улыбалась и спрашивала что-то незначительное, вроде «Вам соли докупить?», в ее голосе звенел лед, а уголки губ кривились в едва заметной усмешке, от которой у меня по спине пробегал холодок.
Машенькин детский чемоданчик с дельфинами, который она сама с восторгом упаковала еще две недели назад, стоял в углу коридора. Сначала внучка каждый день подбегала к нему, открывала, перекладывала свои платьица и панамки, что-то восторженно щебетала. Но теперь чемоданчик стал молчаливым укором. Пару дней назад я видела, как Маша подошла к нему, провела маленькой ладошкой по рисунку с дельфином, и в ее глазах стояла такая взрослая, неприкрытая тоска, что мое сердце сжалось до размеров горошины. Она больше не говорила о море. Светлана, должно быть, строго-настрого запретила ей.
Терпение мое лопнуло в среду, за четыре дня до вылета. Вечером, сидя в своем стареньком кресле и пытаясь читать, я не могла разобрать ни слова. Строчки плясали перед глазами, а в голове билась одна-единственная мысль: я не могу так больше. Эта тягучая неопределенность, это пассивно-агрессивное сопротивление разъедали меня изнутри. Я заслужила честность. Даже самую горькую. Я вложила в этот подарок не просто все свои деньги – я вложила в него всю свою душу, всю свою любовь и надежду на то, что моя семья будет счастлива. И я имела право знать, почему мое счастье топчут грязными сапогами.
Собрав всю свою волю в кулак, я поднялась. Ноги были ватными, сердце колотилось где-то в горле. Я подошла к двери их комнаты, помедлила секунду, глубоко вдыхая затхлый воздух коридора, и тихо постучала.
— Войдите, — донесся раздраженный голос Светы.
Они были там вдвоем. Светлана сидела на краю кровати, впившись взглядом в экран смартфона, и ее пальцы быстро-быстро что-то печатали. Павел полулежал, уставившись в выключенный экран телевизора. Он выглядел изможденным, с серым, осунувшимся лицом и потухшими глазами. Атмосфера в комнате была еще более гнетущей, чем во всей остальной квартире. Казалось, здесь можно было вешать топор.
Я вошла, притворив за собой дверь, и остановилась у порога, чувствуя себя непрошеной гостьей.
— Я не отниму много времени, — начала я тихо, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Паша, Света… я все вижу. Вижу, что этот подарок принес вам не радость, а одни только проблемы.
Светлана оторвала взгляд от телефона и впилась в меня своими колючими глазами. В них не было ни вины, ни смущения — только ледяное, выжидающее раздражение. Павел даже не пошевелился, словно был не здесь.
— Я хотела как лучше, — продолжила я, ощущая, как к горлу подступает комок. — Я просто хотела, чтобы Машенька увидела море, чтобы вы отдохнули все вместе… Но если вы так не хотите этой поездки, если она рушит какие-то ваши планы… Давайте я попробую все отменить. Я позвоню туроператору. Да, мы потеряем часть суммы, будет штраф, но так, наверное, будет лучше для всех. Вернем, сколько получится. Не нужно себя мучить.
Я говорила это и надеялась. До последнего наивного удара сердца я надеялась, что сейчас они очнутся. Что Павел скажет: «Мам, ты что, конечно, мы поедем!». Что Света, пусть и нехотя, кивнет и скажет, что я все не так поняла. Я давала им идеальный, благородный выход из ситуации. Возможность сохранить лицо.
Но я ошиблась. Катастрофически.
Вместо раскаяния я увидела, как лицо Светланы исказилось. Это была гримаса человека, чьи тщательно выстроенные планы внезапно оказались под угрозой. Она резко поднялась, ее движения были быстрыми и злыми. Она сделала два шага ко мне, вторгаясь в мое личное пространство, и остановилась так близко, что я почувствовала запах ее духов — резкий, приторный, удушающий. Она смотрела на меня сверху вниз, хотя мы были почти одного роста.
И тогда она процедила эту фразу. Каждое слово было пропитано ядом и презрением, каждое слово било наотмашь, как пощечина.
— В следующий раз, прежде чем устраивать такие подарки за наши деньги, будьте добры сначала посоветоваться.
Время остановилось. Мир сузился до ее перекошенного от злости лица и этих чудовищных слов. «За наши деньги»… Эта фраза гулким, оглушающим эхом взорвалась у меня в голове. Мои деньги. Деньги от продажи гаража моего отца. Деньги, которые я откладывала на ремонт, отказывая себе в самом необходимом. Мои. Не их. Не «наши».
— Что? — выдохнула я, почти не веря своим ушам. — Что ты сказала? Какие… какие «ваши» деньги, Света? Я не понимаю…
Она откинула голову и рассмеялась. Но это был не смех радости. Это был сухой, скрипучий, издевательский смех, от которого кровь застыла в жилах.
— Ох, Ирина Викторовна, вы правда ничего не поняли? Какая наивность, — с издевкой протянула она. — Думали, мы и правда собирались тащиться на ваше море? В этот ваш отель, который вы выбрали? У нас, знаете ли, цели в жизни посерьезнее, чем песочек и соленая водичка.
Я смотрела на нее, а потом перевела взгляд на Павла. Он съежился на кровати, вжал голову в плечи и так и не поднял глаз. Он все слышал. И он молчал. И в его молчании было все — и стыд, и страх, и, что самое страшное, — согласие.
— Объясни, — мой голос прозвучал глухо и чуждо, как будто говорил кто-то другой.
— Да что тут объяснять? — Светлана снова ухмыльнулась, явно упиваясь своей властью и моим замешательством. — Ни в какую поездку мы, естественно, не едем. И не собирались. Я уже нашла покупателей на вашу драгоценную путевку. Моя двоюродная сестра с мужем и дочкой с превеликим удовольствием съездят отдохнуть за полцены. Все мои вопросы про «смену имен в билетах» и «страховку» были нужны именно для этого. Нужно же было убедиться, что вашу благотворительность можно без проблем переоформить.
Она сделала паузу, давая мне осознать весь ужас сказанного.
— Мы тут, знаете ли, на первый взнос по ипотеке копим. Каждая копейка на счету. А вы со своими сюрпризами… Но ничего, я нашла применение и им. Сестра завтра должна была деньги привезти. Так что вы со своим «отменить путевку» очень не вовремя. Чуть все мне не испортили.
Она говорила об этом так просто, так буднично, будто обсуждала покупку картошки на рынке. О том, что она взяла мой подарок, мою мечту для внучки, мою душу, вывернутую наизнанку, и хладнокровно выставила ее на продажу, как старый комод. Чтобы получить деньги. Деньги, которые она уже считала своими. «Нашими».
Я снова посмотрела на сына. «Паша?» — прошептала я беззвучно.
Он медленно поднял на меня глаза. В них была вселенская тоска, мольба о прощении и жгучий, невыносимый стыд. Он чуть заметно кивнул. Один этот кивок стал для меня приговором. Это было его признание. Он был в курсе. Он все знал. И он позволил этому случиться. Мой сын. Мой единственный мальчик. Он предал меня. Продал за призрачную мечту о новой квартире, которой управляла его жадная и беспринципная жена.
В тот момент, когда слова Светланы, холодные и острые, как осколки стекла, вонзились в меня, мир словно потерял звук и цвет. Я смотрела на нее и не чувствовала ни гнева, ни обиды. Ничего. Только ледяную, звенящую пустоту, которая мгновенно заполнила все мое существо, замораживая кровь в жилах. Это было даже не разочарование, а какое-то конечное, финальное знание. Знание о том, что вот он, край. Конец всем моим надеждам, иллюзиям, попыткам склеить то, что давно рассыпалось в прах. Комната, еще минуту назад казавшаяся уютной, вдруг стала чужой и гулкой. Узор на обоях, который я сама выбирала двадцать лет назад, поплыл перед глазами, превращаясь в уродливую гримасу. А люди, самые родные мне люди – мой сын и его жена – стояли передо мной, как восковые фигуры из музея страшных сказок. Павел, бледный, с опущенными глазами, напоминал сломанную марионетку, у которой оборвали все нити. А Света… ее лицо, искаженное торжествующей злобой, казалось маской, под которой скрывалось что-то хищное и абсолютно мне чуждое.
Я не думала о том, что делать. Руки действовали сами, подчиняясь какому-то новому, холодному разуму, который проснулся внутри меня вместо растоптанного сердца. Я медленно, очень медленно, словно двигаясь под водой, достала из кармана своего старенького халата мобильный телефон. Пальцы плохо слушались, они онемели, как и все тело, но я с упрямством, которого сама от себя не ожидала, нашла нужный контакт. Экран тускло светил в полумраке комнаты, отбрасывая на мое лицо мертвенный свет.
Светлана, наблюдавшая за моими движениями, самодовольно усмехнулась. Эта усмешка была последней каплей, последним штрихом к ее портрету в моей голове. Она была настолько уверена в своей победе, в моей беспомощности, что даже не пыталась скрыть своего презрения.
– Что, в турагентство звоните? – ее голос сочился ядом и триумфом. – Поздно метаться, Ирина Викторовна. Я уже все с покупателями решила, они завтра утром деньги привезут. Договор переуступки прав уже у юриста. Все чисто. Так что можете не тратить свои нервы и наши тоже.
Она сделала шаг ко мне, расправив плечи, будто ожидала моей истерики, моих слез, мольбы. Но я лишь подняла на нее глаза. Глаза, в которых, я знала, не было ничего, кроме этого всепоглощающего холода.
– Нет, Светочка, – мой голос прозвучал удивительно ровно и спокойно, будто принадлежал другому человеку. – Я звоню в банк.
На ее лице на долю секунды промелькнуло недоумение. Оно было похоже на рябь на гладкой поверхности воды – быстрая, едва заметная тень сомнения. Но она тут же взяла себя в руки, снова натянув маску превосходства.
– В банк? И что вы им скажете? Что передумали? Деньги-то уже списаны.
Я не ответила. Я просто поднесла телефон к уху, дождавшись ответа оператора.
– Добрый вечер, – произнесла я в трубку, не сводя глаз с невестки. – Я бы хотела заблокировать операции по своей карте и проверить последние транзакции. Да, конечно, подожду.
Павел в углу вздрогнул и поднял на меня затравленный взгляд. В его глазах читался страх. Он, кажется, начал что-то понимать. А Света все еще стояла, скрестив руки на груди, уверенная, что я устраиваю дешевый спектакль.
– Ирина Викторовна, – протянула она с издевкой, – не смешите меня. Что вы пытаетесь сделать? Отменить платеж, который прошел неделю назад?
– Да, оператор, я на линии, – снова заговорила я в телефон, игнорируя ее. – Меня интересует оплата в пользу туристической компании "Солнечный берег" от тринадцатого мая. Да, сумма верная. Я бы хотела уточнить один момент. При покупке я указывала дополнительную опцию безопасности. Подтвердите, пожалуйста, что любые изменения в бронировании, включая смену имен туристов, требуют моего личного подтверждения через кодовое слово.
Тишина в комнате стала такой плотной, что, казалось, ее можно было потрогать руками. Я видела, как медленно сползает краска с лица Светланы. Ее губы чуть приоткрылись, а в глазах застыло то самое недоумение, которое теперь стремительно перерастало в панику. Она наконец-то начала понимать.
– Да, – кивнула я, слушая оператора. – Да, я помню. Спасибо.
И тогда я повернулась к невестке. Наверное, в этот момент я впервые за долгие годы почувствовала некое подобие силы. Не злорадства, нет. А именно силы. Права на свою собственную жизнь.
– Понимаешь, Света, когда я платила за эту путевку онлайн, там была такая маленькая, неприметная галочка, – я говорила медленно, чеканя каждое слово. – "Дополнительное подтверждение личности при любых изменениях в бронировании". Бесплатная опция. Видимо, для таких старомодных и недоверчивых женщин, как я. И чтобы что-то поменять – например, имена в билетах, – нужно назвать кодовое слово. Простое слово, которое знаешь только ты и банк. В моем случае – это девичья фамилия моей мамы. Ты ведь ее не знаешь, правда?
Я смотрела, как рушится ее мир. Как маска победительницы трескается и осыпается, обнажая растерянное, злое и испуганное лицо. Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых плескался ужас. Ужас не от того, что она поступила подло, а от того, что ее поймали за руку, как мелкую воришку.
– Так вот, оператор, – я снова поднесла телефон к уху, не отрывая взгляда от ее побелевшего лица. – Я хочу аннулировать это бронирование. Да, прямо сейчас. Кодовое слово? Разумеется. "Соколовская". Да, я подтверждаю аннуляцию, несмотря на штрафные санкции. Спасибо. Всего доброго.
Я нажала на кнопку отбоя, и в наступившей тишине этот щелчок прозвучал как выстрел. Тур был аннулирован. Ее сделка рухнула. Деньги, которые она уже мысленно потратила, превратились в дым. А самое главное – она теперь выглядела полной обманщицей в глазах своей двоюродной сестры и ее семьи, которым она уже "продала" несуществующее путешествие. Светлана молча открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная на берег. Никакой язвительности, никакой спеси. Только шок и унижение. Она сделала шаг назад, потом еще один, и вдруг схватилась за голову, издав сдавленный, похожий на вой звук.
И в этот самый момент произошло то, чего я никак не могла ожидать. Павел, все это время стоявший в углу неподвижной статуей, вдруг дернулся, словно его ударило током. Его лицо, до этого бывшее мертвенно-бледным, залила густая, багровая краска. Он посмотрел на меня – на мое опустошенное лицо, на телефон в моих руках, – потом перевел взгляд на свою жену, которая качалась из стороны в сторону, бормоча что-то бессвязное.
И он взорвался.
– Ты!.. – его голос, обычно тихий и мягкий, сорвался на крик, которого я не слышала от него никогда в жизни. – Ты что наделала?! Что ты творишь?!
Светлана вскинула на него изумленный, заплаканный взгляд.
– Я? Это она…
– Она?! – заорал Павел, подскочив к ней вплотную. Его всего трясло. – Она подарила нам мечту! Она отдала последние деньги, чтобы Машка увидела море! А ты?! Во что ты это превратила?! Во что ты меня превратила?!
Он тыкал пальцем себе в грудь, и по его щекам текли слезы. Не слезы раскаяния, а слезы ярости и бессилия.
– Я стоял и молчал, как последний трус! Я смотрел, как ты унижаешь мою мать! Как ты продаешь ее подарок за ее же спиной! Я позволил тебе это сделать! Позволил! – он почти рыдал. – Ради чего?! Ради твоей жадности?! Чтобы всем доказать, какие мы успешные?! Да посмотри на нас! Мы не успешные, мы – ничтожества! Я больше так не могу! Слышишь?! Не могу! Я не хочу так жить!
Он отшатнулся от нее, как от прокаженной, и, закрыв лицо руками, тяжело задышал, сотрясаясь от рыданий. Светлана смотрела на него с ужасом, кажется, впервые осознавая, что разрушила не только свой хитроумный план, но и что-то гораздо более важное. А я стояла, опустив телефон, и смотрела на эту страшную сцену. На своего рыдающего сына, на свою раздавленную невестку. И не чувствовала ни капли удовлетворения. Только безмерную, вселенскую усталость и горечь. Битва была выиграна. Но в этой войне, как я поняла в ту секунду, победителей не было. Были только проигравшие.
Прошел месяц. Один календарный месяц, тридцать один день, семьсот сорок четыре часа. Я отсчитывала их не по часам и не по отрывным листкам настенного календаря. Я отсчитывала их по тишине. Тишина, которая наступила в моей квартире после того, как за Павлом в тот страшный вечер захлопнулась дверь, была звенящей и оглушающей. Тишина, с которой он вернулся через два дня, ссутулившись под тяжестью не только дорожной сумки, но и собственного стыда, была вязкой и тяжелой, как болотная жижа. А теперь, спустя месяц, тишина стала другой. Обыденной. Почти привычной.
В первые дни после того скандала я почти не спала. Лежала, уставившись в потолок, и прокручивала в голове тот разговор, ту ледяную фразу невестки, ту холодную ярость в ее глазах. А больше всего – лицо Павла. Бледное, растерянное, жалкое. Он не просто предал меня, он предал самого себя, позволив превратить себя в бессловесную тень при собственной жене. Когда он позвонил в дверь, я даже не удивилась. Открыла, увидела его с сумкой, стоящего на пороге, как побитый щенок, и просто молча отошла в сторону, пропуская внутрь. Он прошел в свою бывшую детскую комнату, и я слышала, как щелкнул замок. Он заперся от меня. Или от всего мира.
Мы почти не разговаривали. Я ставила на стол завтрак, обед и ужин. Он молча ел, так же молча мыл за собой тарелку и уходил обратно в свою «крепость». Иногда я слышала, как он с кем-то говорил по телефону – голос был тихий, напряженный. По обрывкам фраз я понимала, что это Светлана. Их разговоры, кажется, состояли из одних упреков и взаимных обвинений. Я не лезла. Я ждала. Мое сердце, превратившееся в ледяной комок, казалось, вообще перестало что-либо чувствовать. Было только опустошение.
А через неделю на телефон пришло уведомление из банка. «Возврат средств по операции…» и дальше длинный номер аннулированной брони. Сумма была меньше первоначальной, туроператор удержал свой штраф – ровно двадцать пять процентов. Четверть моих так и не начавшихся мечтаний о ремонте, четверть цены унижения и предательства. Я смотрела на эти цифры на экране старенького смартфона, и по щеке медленно поползла слеза. Одна-единственная. Не от жалости к себе или к деньгам. Это была слеза облегчения. Будто тяжелый камень, который я носила внутри, наконец треснул.
В тот вечер Павел сам вышел из комнаты. Он выглядел постаревшим лет на десять. Сел на табуретку на кухне, пока я заваривала чай, и долго молчал, глядя в одну точку.
– Мам… – наконец выдавил он, и голос его дрогнул. – Мам, прости меня.
Я поставила перед ним чашку с чаем, села напротив.
– За что именно ты просишь прощения, сынок? – спросила я тихо, без упрека. Мне было важно это услышать.
Он поднял на меня глаза, и я увидела в них такую муку, что сердце все-таки дрогнуло и начало оттаивать.
– За все. За то, что позволил ей… так с тобой. За то, что молчал. За то, что сам почти поверил, что она права. Я… я не знаю, как это произошло, мам. Она просто… постепенно, по чуть-чуть… я сам не заметил, как перестал иметь свое мнение. Как ее желания стали моими. Она говорила про эту квартиру, про то, что надо копить, что все вокруг живут лучше нас… А я слушал и кивал. И мне стало казаться, что так и надо. Что все эти сюрпризы, подарки – это глупости. Пустая трата. Я так долго в этом жил, что перестал понимать, что хорошо, а что плохо.
Он закрыл лицо руками, плечи его затряслись.
– Она когда путевку эту продавать надумала… я сначала возразил. Сказал, что это твой подарок, что это нечестно. А она… она на меня так посмотрела и сказала: «А жить в тесноте – честно? А то, что у Машки не будет своей комнаты – честно? Твоя мать свои деньги потратила, а расплачиваться за ее прихоти будем мы». И я… я сдался. Снова. Решил, что так будет проще. Что ты не узнаешь. Господи, какой же я идиот…
Я протянула руку и положила ему на плечо. Он вздрогнул, но рук от лица не убрал.
– Ты не идиот, Паша. Ты просто очень устал, – сказала я. – И позволил сесть себе на шею. Так бывает. Главное – понять это. А что теперь? Что со Светой?
– Не знаю, – глухо ответил он. – Она звонит каждый день. То кричит, то плачет. Говорит, что я разрушил семью из-за прихоти матери. Что опозорил ее перед сестрой, которой она уже пообещала эту поездку. А я… я больше не могу ее слушать. Не хочу. Я смотрю на нее и вижу не жену, а… чужого, расчетливого человека. И мне страшно от того, что я прожил с ней столько лет и не видел этого.
Разговор не принес окончательного решения, но он сдвинул с мертвой точки наши отношения. Павел перестал запираться. Мы снова начали говорить – о пустяках, о прочитанных новостях, о погоде. Он нашел себе временную подработку, чтобы не сидеть у меня на шее. А я начала думать, что делать с вернувшимися деньгами. На полноценный ремонт их уже не хватало. Можно было бы просто отложить их, но они жгли мне карман, как напоминание о провале.
А потом я увидела Машеньку. Павел приводил ее по выходным. Девочка была тихой и грустной. Она, конечно, все понимала по-своему. Понимала, что мама с папой поссорились, что к бабушке папа переехал не просто так, что никакого моря не будет. Однажды я застала ее в комнате. Она сидела на полу и перебирала ракушки, которые мы с ней собрали два года назад на речке. Она подносила самую большую к уху и, закрыв глаза, сосредоточенно слушала.
– Слышишь, бабуль? – спросила она шепотом, заметив меня. – Она шумит. Почти как море.
И в этот момент я все решила.
Я не стала ничего говорить ни Павлу, ни тем более Свете. Я просто открыла сайт с билетами, но на этот раз искала не самолеты, а поезда. И вместо пятизвездочного отеля «все включено» нашла небольшой, очень уютный пансионат на берегу большой, широкой реки, окруженный сосновым лесом. На оставшиеся от путевки деньги нам с Машей хватало на целых десять дней.
И вот теперь мы сидим в купе поезда. За окном мелькают поля, перелески, аккуратные домики деревень. Машенька прилипла к стеклу и с восторгом комментирует все, что видит: «Ой, коровка! Ой, лошадка! Бабуль, смотри, аист!» Ее щеки разрумянились, глаза горят таким неподдельным счастьем, какого я не видела в них очень давно. Стучат колеса – мерно, успокаивающе. Пахнет чем-то неуловимо-знакомым из детства – пылью, металлом и крепким чаем в подстаканниках. Нет ни суеты аэропорта, ни гула турбин, ни чужой иностранной речи. Есть только мы вдвоем, стук колес и предвкушение простого, тихого счастья.
Я обнимаю внучку за плечи, и она прижимается ко мне, не отрывая взгляда от окна. Я смотрю на ее светлую макушку и думаю о том, что иногда, чтобы вернуть себе достоинство и обрести настоящее, непоказное счастье, нужно сначала потерять все свои иллюзии. Разрушить до основания хрустальные замки, построенные для других. Я не знаю, помирится ли мой сын со своей женой. Не знаю, сможет ли он построить свою жизнь заново, уже по своим правилам. Но я точно знаю одно: больше никто и никогда не будет решать за меня, как мне жить, на что тратить свои деньги и свое сердце. Море подождет. Наше настоящее море – здесь, в этом стуке колес, в восторженном взгляде внучки и в этом звенящем, спокойном ощущении свободы внутри.