Анна Павловна, моя свекровь, ушла тихо, во сне. Для всех нас это стало ударом, но особенно для моего мужа, Игоря. Он всегда боготворил мать. И было за что. Анна Павловна была женщиной старой закалки: строгая, но справедливая, безупречная хозяйка, верная жена и оплот нашей семьи. Ее брак со свекром, Семеном Матвеевичем, который ушел пятью годами ранее, казался нам с Игорем эталоном. Сорок пять лет душа в душу, ни одного громкого скандала, ни одной тени сомнения в их любви и преданности. Она была для меня примером, моральным компасом.
После похорон наступили тяжелые, пустые дни. Квартира родителей, где все напоминало о них, давила на Игоря, и мы решили, что разбор вещей лучше не откладывать. Муж занимался кабинетом отца, а я взяла на себя спальню.
Старый трехстворчатый шкаф из полированного ореха пах нафталином и лавандой — фирменный запах Анны Павловны. Я аккуратно снимала с вешалок ее платья, стопками складывала кофточки, разбирала платки. Работа шла механически, под стук сердца и рой воспоминаний. В самом дальнем углу, на антресоли, за стопкой пожелтевшего постельного белья, я нащупала рукой небольшую деревянную шкатулку. Она была не заперта.
Я сняла ее, сдула пыль и открыла. Внутри лежали какие-то памятные мелочи: значок «Ударник коммунистического труда», брошка с янтарным камнем, пара детских молочных зубов, завернутых в платочек. А под всем этим — пачка писем, перевязанная выцветшей атласной лентой.
Сердце екнуло. Я знала, что это личное, что нельзя. Но что-то заставило меня развязать ленту. Верхние письма были написаны знакомым, размашистым почерком Семена Матвеевича — он писал их жене из командировок. Я улыбнулась, представив, как молодая Аня читала эти строки. Но одно письмо в самом низу стопки было в другом конверте, и почерк на нем был совершенно чужой — каллиграфический, с красивыми завитками. Адресовано оно было «Моей Анечке», но отправителя не было.
Из соседней комнаты доносилось шуршание бумаг — Игорь разбирал отцовский архив. Я почему-то оглянулась на дверь, словно совершала преступление, и быстро, с замиранием сердца, развернула сложенный вчетверо листок.
«Анечка, душа моя, умоляю, одумайся! Не делай этого. Этот брак — ошибка, ты губишь и себя, и меня. Разве ты забыла наши ночи у реки, наши клятвы? Разве ты можешь променять живое, настоящее чувство на эту правильность, на этого надежного, как отцовский сейф, Семена? Твои родители никогда меня не примут, я знаю. Я простой инженер, без связей и перспектив в их глазах. Но разве в этом счастье?
Я люблю тебя так, как никто и никогда не будет любить. Я все еще жду тебя каждый вечер на нашем месте. Если ты не придешь до субботы, я пойму. Но знай, я уеду из этого города навсегда, потому что не смогу видеть тебя с другим. Твой навеки, Миша».
Дата на письме стояла за неделю до их с Семеном Матвеевичем свадьбы.
Я сидела на полу, среди вещей покойной свекрови, и не могла дышать. Земля уходила из-под ног. Анна Павловна, наша кристально честная, верная Анна Павловна, за неделю до свадьбы получала такие письма от другого мужчины? И она сохранила это письмо. Хранила его больше сорока пяти лет в тайной шкатулке.
В голове закружился вихрь вопросов. Кто этот Миша? Любила ли она его? Почему все-таки вышла за Семена Матвеевича? Из-за давления родителей? Из чувства долга? И самый страшный вопрос, который я боялась даже сформулировать про себя: а чей сын Игорь?
Я посмотрела на фотографию на стене: молодая, счастливая пара, Аня и Семен, в день свадьбы. Она смотрела в объектив, а он — на нее, с обожанием. Я всегда умилялась этому снимку. Теперь же я видела в нем только фальшь. Или мне казалось?
Я встала, ноги были ватными. Подошла к дверям и посмотрела на мужа. Он сидел спиной ко мне, ссутулившись над отцовскими документами. Мой родной, мой любимый Игорь. Всю жизнь он был уверен, что его родители — идеальная пара. Эта вера была частью его фундамента, его опоры. И вот я, чужой по крови человек, держу в руках тайну, способную разрушить этот фундамент до основания.
Что мне делать? Показать ему письмо? Сейчас, когда он и так раздавлен горем? Зачем? Чтобы он начал сомневаться в своем происхождении, в любви матери, во всей истории своей семьи? Или сжечь этот проклятый листок, сделать вид, что я его никогда не находила, и унести эту тайну с собой? Но имею ли я право решать за него? Имею ли я право скрывать правду, какой бы она ни была?
Я тихонько положила письмо обратно в шкатулку и задвинула ее на прежнее место, в самый дальний и темный угол. Пока. Я решила, что пока ничего не скажу. Но эта тайна теперь лежала не в пыльной шкатулке, а в моем сердце, тяжелым, холодным камнем. И я не знаю, сколько смогу ее носить.
