'"Ну-ка, отдохните и ещё раз споём "Если б, я солнышком", здесь надо передать восторг, распахнутость бытию, радость, радость светлую, радость без горечи". "А бывает и горькая радость, Ольга Марковна?" "Да, бывает. Помню, мы выехали на фронт, дать несколько концертов для бойцов под Брянском, и между выступлениями, как-то уже под вечер, я решилась пройтись по палаточному городку. Было сыро, довольно прохладно, я была в сценическом платье, и, вдруг, навстречу мне, из-за палатки вышел человек, я узнала его, это был Баграмян. Он подошёл ко мне совсем близко и заговорил негромко. "В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом, Вы такая эстетная, Вы такая изящная. Наши женщины здесь, все в телогрейках и в сапогах, а Вы, Вы..." Тут он подхватил меня на руки, и унёс к себе в палатку. Скажу Вам откровенно, он повёл себя благородно. Я же сказала ему: "Иван Христофорович, Вы женаты, и у нас не может быть близких отношений." Выйдя из его палатки, я ощутила потрясающую лёгкость, непонятную мне самой, просто шла и шла, не думая, только переживая это ощущение. Как, вдруг, набрела на какой-то сарай, заглянула в него и увидела, что там лежат раненные бойцы, окровавленные, в бинтах. Они лежали на мешках с соломой. Здесь было тягостно тихо, лишь редкие стоны нарушали эту тяжёлую тишину. Раненные ждали отправки в госпиталь. И тут я увидела совсем молоденького солдатика, почти ребёнка, он лежал с краю, голова перевязана и плечо, под распоротой гимнастёркой, тоже забинтовано. Сквозь бинты проступала кровь. Я заметила, что он дрожит от холода. Побежала к себе, принесла свою шаль, укутала, как могла, положила рядом с ним сверток с чистым бельем и сказала: "Приедешь в госпиталь одень, здесь всё чистое, свежее". "А Вы из Москвы? Если Вы из Москвы, я Вас прошу, навестите мою маму, скажите ей, что я жив, и, пожалуйста, передайте ей открытку, скоро у неё день рождения, она в кармане гимнастёрки, достаньте, пожалуйста". Помню как дрожали мои руки, я достала открытку, сложенную вдвое, край которой был в крови. Детский почерк,совсем детский... Я нашла в Москве его маму, я обрезала край открытки, хитро подклеив, я вручила ей поздравление от сына, я почувствовала, сколь невыносимо горяча её слеза, когда она меня обняла, милая, красивая женщина с русой косой, собранной сзади. Я помню как она поцеловала отрешённо свой образок, это был дивный старинный деревянный эфиопский крестик на деревянной цепочке, уникальный чудный крестик. Много лет не решалась навестить её снова, узнать что же с сыном. А когда решилась, однажды, увидела, что дом пуст, отселён. А через много лет, когда спешила на радио, на запись дуэта с Иваном Семёновичем, будучи вся в своих мыслях, пропевая в который раз партию, выйдя на Маяковке, я почему-то оглянулась, словно окликнуло меня нечто. Я увидела пожилую женщину, с плотно собранной сзади, косой, и рядом седеющего мужчину с глубоким шрамом над самым виском. Мы с ней встретились взглядами и она вдруг взяв в руку что-то с груди поднесла к губам, поцеловала. То был крестик из африканского дерева, на деревянной цепочке, старинный и уникальный. Мы узнали друг друга, двери щёлкнули и поезд умчался. Радость светлая была так велика и так буйна, я запела в метро улучив полминуточки тишины, улыбались прохожие, мне сорадуясь. Так вот мы обменялись горькой радостью и радостью светлой. Она разной бывает, как сама наша жизнь. Ну давайте петь. Только больше, радости, не надо бояться".