Осень 1942 года. Нью-Йорк, скромная квартирка в районе Парк-Авеню. Воздух густ от запаха старых книг, дешёвого табака и крепкого чая.
За столом, заваленным газетами, сидит пожилой человек с знаменитым, уже тронутым сединой чубом. Его пальцы нервно барабанят по дереву, рядом — портсигар и пенсне. Из радиоприёмника доносятся сводки о боях под Сталинградом.
Александр Фёдорович Керенский, человек, чьё имя в СССР стало синонимом предательства, вдруг сжимает кулаки и тихо шепчет: «Держитесь, родные...» Что это? Прозрение? Предательство идеалов? Или поздняя, отчаянная любовь к Родине, которую он не видел четверть века?
Быт патриота без отечества
Его жизнь в Нью-Йорке была карнавалом, где он играл роль «живой исторической реликвии». Но за этим фасадом скрывался другой Керенский. Тот, что по ночам склонялся над картой Европы.
Его быт был соткан из мелочей:
· Пенсне. Он протирал их с нервной тщательностью, слушая сводки — словно хотел яснее разглядеть дымящиеся руины Сталинграда.
· Две карты. На полке — пожелтевшая карта Российской Империи. На столе — свежая карта Европы с карандашными пометками. Две России сосуществовали в его кабинете.
· Радио. Старый приёмник был его главным связующим звеном с войной. Он ловил каждое слово, пытаясь прочесть между строк правду о родине.
Лидия: «Ты снова не ел, Саша...»
Его жена, Лидия Триттон (Нелл), бывшая австралийская журналистка, стала его главной опорой в изгнании.
Они поженились в августе 1939 года в Пенсильвании, и их брак первоначально пытались сохранить в тайне. Именно Лидия со своим паспортом помогла Керенскому бежать из Европы в США в 1940 году, от наступавших немцев.
В Америке она вела всё хозяйство, ограждала его от назойливых посетителей и кредиторов, их финансовое положение было более чем скромным.
«Саша, оставь ты эту Россию, её уже нет! — говорила она, ставя перед ним нетронутую тарелку. — Ты снова не ел. Опять только радио и карты». Но он, горячо споря, ходил по комнате: «Нет, Лида! Она есть! Это русские мальчишки гибнут!»
Душевный разлад и попытка диалога со Сталиным
Внутренний конфликт терзал его. Он ненавидел Сталина и большевиков, уничтоживших его мечту о свободной России. Но Гитлер был для него абсолютным злом.
Вскоре после нападения Германии на СССР, 2 июля 1941 года, Керенский обратился к британскому послу в Вашингтоне лорду Галифаксу с неожиданным предложением. Он вызвался лично поехать в Москву, несмотря на смертельный риск, если Сталин будет убежден дать народу волю и распустить колхозы.
Это, по его мнению, лишило бы Гитлера козыря «освободителя». Он не ограничился обращением к англичанам — Керенский послал телеграмму с этими предложениями самому Сталину.
Это был жест отчаяния и надежды. Но ставка оказалась пустой. Ни Сталин, ни Форин-офис не придавали Керенскому больше никакого значения, и его миссия провалилась. Он не успокоился и после Перл-Харбора призвал Сталина объявить войну Японии.
Весной 1942 года он безуспешно искал встречи с советским послом в Вашингтоне Максимом Литвиновым, после чего исчез из поля зрения общественности на два года.
Сталинград: Победа, которую он не мог не праздновать
Новости о сталинградском котле, о пленении Паулюса стали для Керенского личным триумфом. Он закрылся в кабинете. Красным карандашом, с невероятной энергией, он зачеркнул группировку немецких войск на своей карте.
И стоя у окна, глядя на огни чужого мегаполиса, он тихо прошептал: «Молодцы… Боги войны… Выстояли».
Слезы не было. Но была гордость. Гордость за того русского солдата, которого он когда-то призывал сражаться за свободу, а теперь этот солдат, под другим знаменем, спас свою страны.
Лидия, заглянув в кабинет, не стала его беспокоить. Она лишь заметила позже, что в тот вечер он впервые за много недель съел весь ужин.
Чужой среди своих
После этого его окончательно стали считать в эмигрантских кругах «чудаком».
Он терял старых друзей, но обрёл странное успокоение. Он уже не был «вождём белой эмиграции». Он был просто Александром Керенским — русским интеллигентом, который в час смертельной опасности для своего народа встал на его сторону.
Лидия, хотя и не разделяла его страстной одержимости, защищала его право на эту позицию. Для неё он был не символом утраченной России, а просто её Сашей — уставшим, больным, но не сломленным человеком.
Именно она создавала тот самый быт, который позволял ему оставаться «пророком без отечества» — варила ему суп, штопала носки и выслушивала его ночные монологи о судьбе России.
В мае 1945-го, когда по всему миру гремели салюты Победы, он вышел на балкон своей нью-йоркской квартиры. Шум большого города заглушал праздничные залпы. Но он их слышал. Внутри. Он проиграл свою войну в 1917-м, но его народ — выиграл свою в 1945-м.
Заключение
История редко бывает чёрно-белой. Драма Керенского — тому подтверждение.
На склоне лет, среди чужих стен, он совершил главное открытие: патриотизм — это не про флаги и не про политические режимы. Это про землю. Про язык. Про память.
Это про то, чтобы, находясь за тысячи километров, желать победы не идеологии, а своим — тем самым русским солдатам, чью стойкость он так высоко ценил.
И в этой его личной, тихой войне за Россию, неизменной союзницей была Лидия — австралийка, которая научилась понимать его молчаливое отчаяние и разделила с ним радость победы далёкой, но такой родной для него земли.