— Да я шизофреник! — выдал Игорь и добавил с кривой улыбкой: — Справка у меня есть, между прочим.
Зоя замерла. Насте было девять месяцев. Ребенок возился в манеже, хватал погремушку, бросал, снова хватал. А она стояла с рецептом в руках и смотрела на мужа, как на незнакомца.
Всплыли слова бабушки Степаниды: «Что-то с этим парнем не так». Зоя тогда отмахнулась — влюблена была по уши. Игорь казался таким умным, не то что её одноклассники. Говорил красиво, заумно. Она слушала, раскрыв рот. И не заметила, как оказалась беременной.
Свадьбу сыграли через полгода после выпускного. С животом. Семьдесят второй год, восемнадцать лет Зое — жизнь только начинается. А бабушка причитала: «Блюла бы себя, не падала бы в постель с кем попало».
Рецепт нашла случайно — на полке за банками. Мать работала медсестрой, кое-что в лекарствах понимала. Посмотрела на название препарата и сказала коротко: «Это серьёзное. Психиатрия». Зоя сначала не поверила. Потом спросила напрямую.
Игорь не стал отпираться. Вялотекущая шизофрения — диагноз поставили давно, ещё до армии. От армии откосил именно поэтому. А женился, потому что девушка — чистая, непорочная, влюблённая. Удобно.
— И что теперь? — спросила она.
— Живи дальше, — ответил он. — Куда денешься?
Первое время они держались. Игорь работал — куда-то устроился, где именно, не говорил. Приносил деньги. Настроение у него менялось резко: то придирался к мелочам, то становился равнодушным, будто жены и дочери вообще не существовало. Зоя списывала на усталость, на характер, на что угодно.
Лариса приходила в гости пить чай — подруга ещё со школы. Жила в коммуналке, поэтому любила бывать в их уютной однушке. Игорь обычно отсутствовал. А в тот день пришёл раньше. И началось.
Сначала тихо, исподволь. Потом громче. А потом Игорь стал орать, что Зоя его не удовлетворяет. Что она — как бревно. Что в его психушке хоть чему-то научили, а она ничему не научилась.
Зоя кричала в ответ, краснела от унижения. Лариса сидела с открытым ртом, не зная, куда смотреть. Подробности интимной жизни вываливались на стол, как грязное бельё. Это было хуже пощёчины. Хуже любого скандала. Потому что свидетель был.
Лариса ушла тихо, не прощаясь. Они даже не заметили. А через месяц Зоя собрала вещи и вернулась к родителям. Насте шёл второй год.
Семь лет одна. Работала на заводе, растила дочь, слушала бабушкины вздохи. Потом появился Виктор Павлович — инженер, разведённый, старше на десять лет. Тихий, интеллигентный, с добрыми глазами. Зоя подумала: вот он, второй шанс. Настя сразу назвала его папой. В восемьдесят первом сыграли свадьбу — Ларису позвали свидетельницей. Зоя улыбалась, надеялась, верила.
— Вова номер два, — пошутила она. — Чтобы не путаться.
Виктор до свадьбы закодировался. Сказал честно: были проблемы, но теперь всё будет иначе. Обещал. Зоя поверила — хотела верить.
Год всё было хорошо. Потом на заводе стали выдавать спирт — для протирки деталей, для технических нужд. Часть спирта разводили и пили. Виктор держался. Но друзья уговорили: одна рюмка не страшно. И он выпил.
Код не сработал. Или сработал, но слишком слабо. Виктор начал пить снова. Не запоями — понемногу, но регулярно. После работы приходил пьяный, включал телевизор и сидел перед ним часами. Не буянил, не дрался. Просто выпадал из жизни. Разговаривал сам с собой, с экраном. Зоя сначала пыталась достучаться, потом махнула рукой.
У них была трёшка — свекры Виктора работали на севере, обеспечили сына жильём. Зоя выделила ему отдельную комнату. Пусть сидит там со своим телевизором. Наутро он снова был нормальным — голова не болела, улыбался, шутил. Настя к нему привязалась, звала папой. И Зоя терпела.
Годы шли. Светлые промежутки становились короче, тёмные — длиннее. Виктор начинал ремонт в ванной и бросал на полпути. Инструменты лежали на полу, плитка наполовину отвалилась. Золотые руки, да голова никуда не годится.
Когда Настя выросла и собралась замуж, разменяли трёшку. Дочери — одна квартира, им с Виктором — другая. Ванная так и осталась недоделанной. Насте было двадцать восемь, Зое — пятьдесят четыре. Она посмотрела на мужа и поняла: теперь они останутся вдвоём. Раньше была дочь — сдерживала. Теперь некого.
Виктор перестал стесняться. Алкогольная энцефалопатия взяла своё. Рядом был вокзал, и он стал приводить собутыльников. Бомжи сидели на кухне, пили, курили, материлась. Зоя гоняла их, вызывала милицию. Приезжали, разгоняли. Через день — снова.
— Когда ты сдохнешь? — спросила она однажды. Ей было семьдесят, ему — восемьдесят.
— Не дождёшься, — пьяно ухмылялся Виктор, стоя в мокрых штанах посреди коридора.
От интеллигентности не осталось следа. Денег он не давал — всё пропивал. Зоя жила на свою пенсию. Выгнать его не могла — квартира общая. К Насте идти не хотела — зачем дочери такое счастье? Да и сын Виктора от первого брака тоже не горел желанием возиться с отцом.
Она терпела. Сорок четыре года терпела. Наверное, это был синдром жертвы. Созависимость. Или просто страх остаться одной. Статус замужней женщины что-то значил. Внешне выглядели прилично — Виктор до белой горячки не допивался. Но внутри всё сгнило.
Зоя стояла у окна и думала: за что? Первый муж — больной. Второй — алкоголик. Где она ошиблась? В восемнадцать? В двадцать шесть? Или ещё раньше — когда поверила Игорю на слово? Когда согласилась на второй брак, решив, что хуже уже не будет?
А стало хуже. Гораздо хуже. Потому что с Игорем хотя бы быстро кончилось. А с Виктором растянулось на полжизни.
Звонок раздался в понедельник утром. Лариса собиралась к внучке. Телефон зазвонил резко, требовательно.
— Умер Виктор, — сказала Зоя. — Похороны в среду. Придёшь?
Голос был ровный. Даже не ровный — радостный. Лариса опешила. Человек умер, а она радуется? Бессердечная.
— Приду, конечно, — ответила Лариса. — Зойка, ты как?
— Хорошо, — честно сказала Зоя. — Очень хорошо.
Лариса положила трубку и вспомнила старую историю. Бабушка когда-то рассказывала: знакомая вернулась с похорон подруги. Её спросили, как прошло. А она ответила: «Накормили вкусно — была курица и торт».
Ларисе стало не по себе. Она представила Зою — ту, восемнадцатилетнюю, влюблённую, наивную. И эту — семидесятилетнюю, измученную, равнодушную ко всему, кроме собственного освобождения.
На похоронах Зоя держалась спокойно. Не плакала. Слушала соболезнования и кивала. Настя обнимала мать, но та словно не чувствовала объятий. После кладбища сидела за столом, ела, пила чай. Говорила с гостями о погоде, о ценах, о внучке.
Лариса смотрела на неё и думала: вот итог. Два брака, полвека терпения, и в финале — облегчение от смерти мужа. Даже не горе. Просто облегчение.
Когда гости разошлись, Зоя села у окна. Посмотрела на пустую комнату, где раньше сидел Виктор с телевизором. Закурила — после сорока лет снова начала курить. Затянулась и подумала: свободна. Наконец-то свободна.
Только радости не было. Была пустота. Огромная, беспросветная пустота, которую уже нечем заполнить.
Жизнь прошла. Лучшие годы — под откос. Молодость, зрелость, даже старость — всё потрачено на мужиков, которым плевать было на неё. Один прикрывался болезнью, другой — бутылкой. А она терпела. Зачем? Почему?
Ответа не было.
Лариса уехала поздно вечером. Обняла Зою на прощание. Та стояла твёрдо, не дрогнула.
— Живи теперь для себя, — сказала Лариса.
— Поздно, — ответила Зоя.
И закрыла дверь.
Когда человек умирает, хорошо бы, чтобы хоть кто-то пожалел. Чтобы вспомнили не только меню поминок. Поэтому живите так, чтобы после вас осталось что-то, кроме облегчения.