— А я знаю! — сказала Женя, глядя в глаза мужу. — Ты все отдавал мамочке!
Дима замер, будто её слова были физическим ударом. Не нашёлся, не придумал ничего остроумного для отговорки. И это, может быть, было для Жени куда важнее, чем какое-то объяснение. Потому что она давно уже научилась читать молчание. Молчание её мужа. Молчание согласия и неловкости.
— И да, отдавал. Но не все! — наконец выдавил он, и в голосе звучала какая-то жалкая надежда, что она это примет за оправдание.
Может быть, неделю назад Женя бы согласилась с этой жалкой оговоркой. Неделю назад она верила в то, что между ними есть ещё что-то хорошее. Неделю назад она была совсем другой женщиной.
Дебетовую карту на имя Людмилы Павловны она обнаружила двадцать третьего числа, когда стирала его домашние брюки. Карта выглядела новой — буквально свежей из-под пресса. Выпущена три недели назад, с хорошим кэшбэком в аптеке. Именно в аптеке, где постоянно покупала свои лекарства свекровь.
Женя смотрела на эту карточку с ощущением, которое можно сравнить разве что с ледяной водой, вливаемой прямо в грудь. Она прекрасно помнила все остальные карты. Помнила, как Дима объяснял ей их назначение, какой кэшбэк где лучше. Помнила, потому что это была его любимая игра — контролировать каждый рубль, каждую покупку. Помнила, потому что по его версии они денег почти не имели.
«Откуда деньги, Дима?» — вот что крутилось у неё в голове, пока она прижимала карту к груди, стоя посередине ванной комнаты в их просторной сталинке.
Он заболел неделю назад. Ещё до того, как она нашла карту. Температура, слабость, весь этот бесконечный ковид, который не отступал в их городе третий год подряд. Она ухаживала за ним — носила ему чай, включала сериалы. Он лежал в постели и что-то делал в своём телефоне. Всё время какие-то сообщения.
Женя спустилась вниз, где Дима просидел весь день на диване, завёрнутый в пледом. Её сердце уже не колотилось, уже не издавало панических сигналов. Сейчас оно просто работало, как аппарат, который больше не верит в счастье. Как долго это уже было? Три года? Три года она прожила с человеком, который врал ей в лицо каждый день.
— Откуда она? — спросила она, кладя карту на его ноги.
Дима сидел в профиль к ней, лицо его было красным от температуры. Первый момент он даже не понял, что произошло. Потом поднялся, посмотрел на карту. И Женя увидела, как по его лицу прошла вся гамма чувств — от испуга к гневу, от гнева к какой-то жалкой печали.
— Это карта мамы, — произнёс он медленно, как будто объясняя очевидное.
— Да, я знаю, что карта твоей мамы. Я спрашиваю, откуда она у нас в доме? В твоём кармане? Её же держит мама, нет?
Дима встал с дивана. Прошёл к окну. Его худощавая фигура в сером свитере почти растворилась на фоне городских крыш. Странно, как человек может быть тебе знаком каждой мышцей, каждой линией спины — и в то же время быть абсолютным незнакомцем.
— Ты не можешь это понять, — сказал он, не оборачиваясь. — Это сложно.
— Объясни мне. Я люблю сложное, помнишь? Я же бухгалтер. Покажи мне, насколько это сложно.
Два часа назад она встретила Ритку, одноклассницу, которую не видела лет пятнадцать. Ритка работала в той же клинике, где работал Дима. Ритка получала шестьдесят тысяч в месяц. Ритка была хорошо одета, подтянута, и на её лице было выражение человека, который живёт легко. Очень легко. И совершенно не напряжно.
«Твой Андрюха здесь терапевтом работает? — спросила Ритка, блеснув улыбкой. — Мама говорила, что ты за него замуж вышла. Ну, молодец. Парень хороший. У нас его очень ценят. Платят хорошо».
Платят хорошо. Хорошо.
Женя вышла из квартиры, когда Дима начал объяснять про то, как нужно помогать своей семье. Она прошла по Невскому проспекту и не смотрела ни на витрины, ни на людей. Прошла до Казанского собора, встала перед его колоннами. Там, давно, её дедушка фотографировался. Давно, когда всё было другое. Когда люди, которых ты любил, не врали тебе про свой заработок.
Вернулась она домой уже после девяти вечера. Дима сидел в кресле, обвив себя рукой. Рядом стояла чашка остывшего чая, который она ему оставила утром.
— Погодите, может, это не такой трагический поворот? — попыталась она ещё раз, хотя уже знала ответ. — Может, мы просто поговорим нормально?
— О чём? О том, что я жадная и эгоистичная? — спросил Дима. — О том, что я не хочу помогать маме? Мама вышла на пенсию. У неё есть только репетиторство. У Кристины проблемы с...
— Кристина может встать с дивана. Кристина может работать. Твоя мама может работать. Они оба ещё молодые люди, способные зарабатывать. Я это знаю, потому что работаю с цифрами. Я вижу, что они способны.
— Но это же моя семья!
— Это твоя семья, которую ты выбрал. И ты её выбрал вместо меня. Ты выбрал ей помогать больше, чем честность с женой. Ты выбрал врать мне три года.
В горле у неё встал комок. Кто-то, может, заплакал бы. Но Женя давно уже разучилась плакать. Её мать — инвалид второй группы — никогда не просила у неё денег. Никогда не требовала, чтобы она солгала ради неё. Её мать учила её честности, хотя сама жила в постоянной нехватке. Хотя сама зависела от дочери.
Дверь в квартиру распахнулась в одиннадцать вечера. Людмила Павловна влетела как ураган в школьной юбке, хотя ей было уже за шестьдесят. Молодо одевалась, давала частные уроки истории, и каждый третий вечер вещала об учебной программе Советского периода.
— Что здесь происходит? — закричала она, не разуваясь на пороге. — Сынок, ты чего ей позволяешь? Ей нельзя давать такую власть! Я всегда тебе говорила про женщин, которые хотят контролировать...
Женя встала с дивана. Встала медленно. Встала так, как вставают люди, которые уже всё поняли и ничего больше не хотят слышать.
— Людмила Павловна, вы выйдете из моей квартиры. Вы и ваш сын. Прямо сейчас.
— Твоей? — издала звук свекровь, похожий на смех хищной птицы. — А мне казалось, что это общее имущество!
— Юридически — мое. До замужества куплено. Записано на мне. И я требую, чтобы вы оба ушли. У вас есть пять минут.
Дима встал, прижимая руку к груди, как будто сердце его вот-вот выскочит наружу.
— Женя, перестань! Это же моя мама!
— Я знаю. Выбирай. Либо ты остаёшься со своей мамой, либо ты остаёшься со мной. Но вместе — нет.
Женя прошла в спальню и закрыла дверь. Слышала, как они разговаривают за стеной, как Людмила убеждает сына, что невестка — неблагодарная особа, что он должен понять, в какой он дал обет перед матерью. Слышала его возражения, его слабые попытки остаться. Слышала, как его голос становится всё меньше, пока не исчезает совсем.
Утром она позвонила юристу. Развод по упрощённой схеме. Через месяц документы будут готовы. Она встала у окна кухни, пила кофе и смотрела, как над городом начинался рассвет. Вот так. Три года. Три года, которые можно было потратить иначе. Три года, которые она не вернёт.
Её телефон вибрировал. Сообщения от Димы. Потом от его мамы. Потом от Кристины, которая писала что-то про то, что Женя «совсем сумасшедшая». Она прочитала первое сообщение, второе — и отключила уведомления. Есть вещи, которые уже невозможно услышать.
Вещи, которые разрушились в один миг, можно пытаться склеивать годами. Или можно просто выбросить осколки и начать собирать что-то новое. Женя выбрала второе. Потому что она уже слишком долго прожила с человеком, который смотрел ей в глаза и говорил другие цифры. Потому что честность — это не роскошь, которую ты откладываешь на потом. Потому что три года достаточно, чтобы понять: некоторых людей просто нельзя переделать. Нужно только уйти.