— Мам, ты слышишь, что я говорю? — Голос Игоря прозвучал из спальни гораздо громче, чем требовала бытовая ситуация. Галина услышала возмущение в его тоне ещё до того, как увидела мужа в дверном проёме.
Она сидела на краю кровати в их просторной, наконец-то настоящей спальне, в той квартире, что они вырывали из жизни по кирпичику, и читала сообщение от Людмилы. "Сыночек, мы с Сергеем приедем вечером. Давай соберёмся, как семья. Так давно не видели ваши счастливые лица!"
Счастливые лица. Какая издёвка над ними обоими.
— Слышу, — ответила Галина, не поднимая взгляда. Лупы прошли годы, когда она сразу же реагировала на все требования родни. Теперь она просто кивала внутренне, как если бы жизнь была шумным баром, в котором каждый кричит о своём.
Игорь вошёл в комнату, держа в руке телефон, как артефакт, требующий немедленного осмысления. Его лицо было сжато — вот оно, это выражение, которое Галина видела всё чаще в последние годы. Муж старел не годами, а разочарованиями.
— Твоя мама опять? — спросила она, хотя уже знала ответ.
— Твоя тоже пишет. Вадим с собой в школе спрашивает, почему мы "такие холодные" к семье. — Игорь сел рядом с ней на кровать, и матрас прогнулся, словно принимая вес его усталости. — Я не знаю, что ему ответить. Какого чёрта ему рассказывать про обиды двадцать лет назад?
Вадим. Их сын, который вырос в бизнесе раньше, чем в детстве. Который в пять лет смотрел, как родители ругаются с его бабушками, в десять лет считал выручку, в пятнадцать уже подписывал первые документы. Вадим, который любил их не вопреки, а благодаря тому, что они никогда не просили у него выбора.
Галина положила телефон на тумбочку. Волосы её уже давали серебро, хотя она была только в пятидесяти трёх. Подруги шутили, что она красивая, но уставшая. Галина не спорила.
— Может, приехать не стоит? — спросил Игорь, но оба знали, что это риторический вопрос. Они всегда приезжают. Всегда улыбаются. Всегда прощают то, что не может быть прощено.
— Пойдём, — сказала Галина. — Но на этот раз я буду честной.
Игорь посмотрел на неё, как если бы она объявила о намерении совершить что-то опасное. Может быть, честность и была опасной. Они прожили двадцать лет, делая вид, что родичи любили их всегда. Что отказ помочь с Вадимом в 2018 году был просто неудачным стечением обстоятельств. Что насмешки про "бизнесменов" с иронией в голосе означали что-то другое.
"Игорь, деньги нужны матери на лечение. Я знаю, вы не очень, но может быть..." — эту фразу Галина вспоминала в бессонные ночи. Потому что отказать она не смогла. Потому что дала. Потому что мать так и не позвонила в благодарность.
На даче было шумно. Всегда было шумно. Людмила уже расстелила скатерть на деревянный стол — Галина узнала эту скатерть, с яркими маками, что висела в квартире мамы со времён советской эпохи. Сергей смеялся, рассказывая какой-то анекдот. Валентина, мать Игоря, переставляла бокалы, как если бы их правильное расположение могло исправить трещины в семье.
— Вот и они! — воскликнула Людмила, как если бы Галина с Игорем вернулись из мёртвых, а не просто приехали на обычное воскресенье.
Первый час был как всегда. Разговоры о погоде, о работе, неглубокие, как лужи. Сергей спросил про "дела", с таким выражением, словно интересовался благоустройством чужого дома. Люди говорили о внуке Ване, которому уже пятнадцать, но они почти не видели его — он рос в офисе отца, в машинах, на объектах, везде, только не здесь.
— Почему Вадим не с вами? — спросила Людмила, как если бы подозревала, что они его украли.
— Он готовит проект для школы, — ответил Игорь ровно. Была ещё одна причина, более честная: Вадим был в машине, припаркованной в стороне, играя в телефон. Потому что он понял лет в десять, что здесь его не ждут. Здесь ждали его родителей.
Когда подали салат, когда бокалы наполнились третий раз, Галина почувствовала это. Словно давление внутри груди, которое копилось двадцать лет. Всё накипело. Все обиды, все отказы, все "холодные приёмы", все претензии и все манипуляции.
— Я должна что-то сказать, — произнесла Галина, и её голос был ледяным, как стекло. — Сейчас.
Сергей прекратил жевать. Людмила подняла бровь, как если бы готовилась к очередной шутке.
— Когда мы поженились, вы все ненавидели нас, — продолжила Галина, и слова не были злыми, они были просто фактами. — Не потому, что мы плохие люди. Потому что мы хотели больше, чем вы нам предусмотрели. Мы хотели выбора.
Игорь положил ладонь ей на руку, но не для того, чтобы остановить, а чтобы поддержать.
— Когда у нас ничего не было, вы смеялись. Когда мы работали всю ночь, пока Вадим спал на полу офиса, потому что мы не могли себе позволить няню, вы называли нас неудачниками. Когда мне нужна была помощь, когда я рожала, когда я почти умирала от послеродовой депрессии, вы требовали денег за то, что просидите с внуком три дня.
Людмила начала что-то говорить, но Галина подняла руку.
— Но самое страшное — это не обиды. Самое страшное, что за все эти годы, когда мы шли вверх, когда мы покупали первую машину, когда открывали офисы, когда путешествовали, вы молчали. Вы не звонили, не приходили, не интересовались. А теперь, когда у нас есть эта квартира, теперь вы вспомнили, что любите нас.
Валентина начала плакать, но это были театральные слёзы, и Галина это видела.
— Какой вы вывод думаете, что я должна была сделать? — спросила Галина тихо. — Что я вам нужна ровно столько, сколько я стою? Что семья — это контракт, в котором я должна платить за право быть любимой?
Игорь встал, потянув Галину за собой.
— Может, это прозвучит жестоко, — сказал он, глядя в лицо своей матери, потом в лицо тёще, потом в лицо деверя. — Но мы больше сюда не придём. Не потому что мы злые. Потому что мы устали. Потому что мы хотим, чтобы наш сын вырос в семье, которая его любит просто так. Не за деньги. Не за квартиру. Просто так.
Они ушли вместе, даже не посмотрев на то, пытается ли кто-то их остановить. В машине Вадим уже ждал, телефон спрятал, словно чувствуя, что произошло что-то необратимое.
— Всё хорошо? — спросил подросток.
— Да, сынок, — ответила Галина. — Теперь всё хорошо.
Она не ошибалась. Впервые за двадцать лет Галина чувствовала, что дышит полной грудью. Победа была горькой, потому что означала потерю. Но это была честная потеря, без иллюзий и наигранных улыбок. И этого было достаточно.