— Я — старший сын, и дом по праву мой, а вы можете идти на съёмное жилье, — голос Антона ударил наотмашь, безжалостно и твёрдо. Он прозвучал в оглушающей тишине гостиной, ещё пахнущей корвалолом и увядающими цветами с похорон.
Ольга, старшая из сестёр, медленно подняла голову. Её лицо, и без того осунувшееся за последние дни, превратилось в непроницаемую маску. Она смотрела на брата так, словно видела его впервые: не родного человека, с которым они выросли в этих стенах, а чужого, неприятного мужчину с тяжёлым подбородком и колючими светлыми глазами.
— Ты что такое говоришь, Тоша? — прошептала Марина, младшая. Её большие, заплаканные глаза испуганно расширились. Она сидела, сжавшись в старом материнском кресле, и теребила край тёмного платка. — Мама бы…
— Мамы больше нет, — отрезал Антон. Он стоял посреди комнаты, широко расставив ноги, словно уже ощущая себя полноправным хозяином. — Есть я. И я решаю. Я тут остаюсь, с Катей и детьми. Дом отцовский, дедовский. Он должен остаться в роду, у мужчины.
Он говорил заученно, будто репетировал эту речь. Катя, его жена, сидевшая чуть поодаль, вжалась в диван и не поднимала глаз. Её молчание было красноречивее любых слов.
— В каком роду, Антон? — голос Ольги был тихим, но в нём зазвенела сталь. — Мы с Мариной тебе кто, соседки? Мы тоже её дети. Этот дом — наш общий.
— Ты в разводе, у тебя своя квартира. Маленькая, но есть, — начал загибать пальцы Антон, глядя куда-то в сторону. — Маринка замужем, у них с Игорем ипотека. А мы ютимся в двушке с двумя детьми. Справедливо будет, если дом достанется мне. Я и вкладывался в него больше всех.
— Вкладывался? — Ольга усмехнулась, но смех получился скрипучим, злым. — Это когда ты лет пять назад крыльцо починил? Или когда маме раз в месяц привозил пакет гречки и сахара? Ты хоть знаешь, кто ей лекарства покупал каждый день? Кто сидел с ней ночами, когда ей было плохо?
Марина тихо всхлипнула. Эти последние недели перед уходом матери превратились для неё и Ольги в сплошной марафон боли и бессонницы. Антон за всё это время появился трижды. Один раз — привезти тот самый пакет с крупой, второй — занять у матери денег «до зарплаты», и третий — уже на похороны.
— Не надо сейчас считать, кто и что, — нахмурился Антон. Ему было неприятно это слышать. — Я мужчина, на мне семья. Мне нужнее. Это по-человечески.
— По-человечески — это по закону, — отчеканила Ольга. — А по закону мы все трое — наследники первой очереди. В равных долях.
Антон посмотрел на неё с вызовом. В его взгляде не было ни скорби по матери, ни родственного тепла. Только холодный, упрямый расчёт.
— Это мы ещё посмотрим, кто наследник. Может, мама завещание оставила. На меня.
Он бросил это как козырь, но Ольга даже не дрогнула. Она знала, что никакого завещания нет. Мать до последнего дня верила, что её дети будут жить дружно и никогда не станут делить крышу над головой. Какая наивность.
— Нет никакого завещания, Тоша, — тихо сказала Марина. — Не выдумывай. Давай просто… поговорим. Мы же семья.
— Семья — это когда друг другу помогают, — процедил он. — Вот и помогите мне. Откажитесь от своих долей. Вам есть где жить.
Ольга поднялась. Её невысокая, стройная фигура вдруг показалась значительной и сильной. Она подошла к окну и посмотрела на старую яблоню, которую они сажали вместе с отцом много лет назад.
— Никто ни от чего отказываться не будет, Антон. Через полгода мы все втроём вступим в наследство. А потом решим, что делать с домом. Скорее всего, продадим и разделим деньги.
— Продадим? — взвился он. — Мой дом? Да я вам…
— Свой дом ты себе ещё не построил, — ледяным тоном перебила его Ольга. — А этот — наш общий. И если ты не понимаешь по-хорошему, будем разговаривать через нотариуса и юристов. Можешь не сомневаться, я это организую.
Она повернулась к Марине.
— Поехали, Мариша. Нам здесь больше делать нечего.
Марина испуганно посмотрела на брата, потом на сестру. Она не хотела уходить вот так, сгоряча, оставляя за спиной эту ссору. Ей казалось, что если они сейчас уйдут, то уже никогда не смогут вернуться в тот мир, где были просто братом и сёстрами.
— Оля, может, не надо? — пролепетала она.
— Надо, — твёрдо сказала Ольга, беря её за руку и мягко поднимая с кресла. — Пойдём.
Они вышли из дома, не оглядываясь. За спиной хлопнула дверь. Антон остался один в гулких, опустевших комнатах. Катя подошла к нему и несмело дотронулась до плеча.
— Тош, может, они правы? По закону ведь…
— Да что ты понимаешь! — рявкнул он. — Правы они! А то, что мои дети в одной комнате друг у друга на головах сидят, это никого не волнует? Я мужик или нет? Я докажу им. Этот дом будет моим.
Следующие месяцы превратились в холодную войну. Ольга, как и обещала, нашла толкового юриста, который чётко расписал ей все шаги. Они с Мариной подали заявление нотариусу на открытие наследственного дела. Антон сделал то же самое. Нотариус развёл руками — при отсутствии завещания наследство делилось на троих в равных долях.
Антон, узнав об этом, пришёл в ярость. Он перестал отвечать на звонки сестёр. Когда они приехали в дом, чтобы забрать некоторые материнские вещи и фотографии, он просто не открыл им дверь. Они стучали, звонили, но за занавеской мелькнула лишь тень Кати, и снова стало тихо.
— Он сменил замки, — констатировала Ольга, дёрнув ручку. — Ну что ж. Это его выбор.
Марина плакала всю дорогу домой. Ей было жаль не долю в доме, а рухнувший мир её детства. Она звонила Антону, оставляла голосовые сообщения, писала ему длинные, сбивчивые тексты, в которых умоляла одуматься. Он не отвечал.
Однажды ей ответила Катя. Её голос был уставшим и раздражённым.
— Марина, перестань. Ты ничего не добьёшься. Он упёрся. Говорит, что сёстры его предали, хотят последнее отобрать. Он считает, что прав. Не лезь к нему, только хуже делаешь.
Ольга выбрала другую тактику. Она действовала методично и холодно. Через юриста она отправила Антону официальное уведомление с требованием обеспечить доступ в дом для всех наследников. Ответа не последовало. Тогда она подала иск в суд.
Процесс тянулся мучительно долго. Антон нанял какого-то дешёвого адвоката, который пытался строить защиту на абсурдных доводах: якобы Антон много лет содержал мать и делал в доме дорогостоящий ремонт. В качестве доказательств он принёс пару чеков на мешки с цементом пятилетней давности.
Ольга на каждое заседание приносила толстую папку. Там были выписки с её банковских счетов, подтверждающие регулярные переводы матери, чеки из аптек, договор с сиделкой на последние недели. Она не хотела выносить всё это на публику, но Антон не оставил ей выбора.
На одном из заседаний, когда судья в очередной раз отложил слушание, Ольга поймала брата в коридоре.
— Антон, послушай. Давай закончим этот цирк. Мы предлагаем тебе выкупить наши доли. По рыночной цене. Возьмёшь кредит, или как хочешь. Но дом останется у тебя, как ты и мечтал.
Он посмотрел на неё мутным, злым взглядом.
— Выкупить? Своё? У вас? Я вам ни копейки не заплачу.
— Тогда дом будет продан по решению суда с торгов. И ты получишь свою треть, как и мы. Только цена на торгах будет ниже рыночной. Ты потеряешь деньги. И дом. Подумай.
— Это вы подумайте, — прошипел он. — Ещё пожалеете, что связались со мной.
Его угроза оказалась не пустой. Через неделю Ольге позвонил взволнованный сосед из дома матери.
— Оля, тут твой брат… он каких-то жильцов привёз. Семья, вроде беженцы. С кучей детей. Говорит, пустил их пожить бесплатно.
У Ольги похолодело внутри. Она поняла его замысел. Он решил превратить дом в непродаваемый актив. Создать такие условия, чтобы ни один покупатель на него не позарился, а сёстры отступились, устав от борьбы.
Они с Мариной и юристом примчались к дому. Дверь им открыла измученная женщина с младенцем на руках. За её спиной виднелся полный разгром: по комнатам бегали чумазые дети, на полу валялись матрасы, пахло кислой капустой и дешёвым табаком.
— Антон Петрович разрешил нам пожить, — испуганно сказала женщина. — Сказал, дом его.
— Этот дом не только его, — жёстко ответила Ольга. — Вы находитесь здесь незаконно.
Начался новый виток борьбы. Теперь уже за выселение нелегальных жильцов. Это потребовало ещё нескольких месяцев судебных тяжб. Антон на суд не являлся, передавая через своего адвоката, что «сделал доброе дело, приютил несчастных людей».
Марина была на грани срыва.
— Я больше не могу, Оля. Я не хочу судиться, не хочу ничего делить. Пусть он забирает этот дом! Я откажусь от своей доли. Я хочу просто спать по ночам.
— Нет, — отрезала Ольга. — Ты не понимаешь. Если ты сейчас сдашься, он победит. И он никогда не будет тебя за это уважать. Он просто решит, что был прав, а мы — слабые и глупые. Мы доведём это до конца. Ради маминой памяти. Она бы не хотела, чтобы он растоптал нас.
В этот момент в Ольге что-то окончательно перегорело. Не осталось ни обиды, ни жалости к брату. Только холодная, ясная цель — восстановить справедливость.
Наконец, суд вынес решение о принудительном выселении жильцов и продаже дома с публичных торгов для разделения вырученных средств между тремя наследниками. Антон на оглашение вердикта не пришёл.
В день, когда судебные приставы приехали выселять «квартирантов», сёстры тоже были там. Они стояли поодаль, наблюдая, как из их родного дома выносят чужие узлы, старую мебель и плачущих детей. Дом выглядел ужасно. Стены были исписаны, обои ободраны, на полу остались пятна грязи. Он пах чужой, неустроенной жизнью.
Когда все уехали, Ольга взяла у пристава ключи и вошла внутрь. Марина осталась на крыльце, не решаясь переступить порог.
В доме царила мертвая тишина. Ольга прошла по комнатам. Вот здесь стояла мамина кровать. Здесь, у окна, — её кресло. А здесь, на кухне, они пили чай и смеялись. Теперь ничего этого не было. Только грязь, пустота и горечь.
Она не плакала. Слёзы кончились давно. Она просто стояла посреди гостиной и понимала, что вместе с этим домом они потеряли что-то гораздо более важное. Прошлое. Семью. Друг друга.
Через два месяца дом продали с торгов. Сумма оказалась меньше, чем они ожидали, но Ольга была довольна и этим. Деньги разделили на троих. Антон свою долю получил молча, через банковский перевод. Он так и не позвонил, не написал ни слова.
Однажды, спустя почти год, Марина случайно столкнулась с Катей в супермаркете. Жена брата сильно изменилась: похудела, в волосах появилась седина. Она толкала перед собой тележку с самыми дешёвыми продуктами.
— Катя? — неуверенно позвала Марина.
Та вздрогнула и подняла глаза. Увидев Марину, она смутилась.
— Здравствуй.
Они помолчали.
— Как вы? Как Антон? — выдавила из себя Марина.
Катя криво усмехнулась.
— Нормально. Снимаем квартиру. Тех денег, что от дома достались, на первый взнос по ипотеке не хватило. Оказалось, у Тоши долгов было… больше, чем мы думали. Он влез в какие-то мутные дела ещё до смерти мамы. Думал, дом продаст и расплатится. А получилось… вот так.
— Долги? — ахнула Марина. — Почему он нам не сказал?
— Гордость, — Катя пожала плечами. — Он же у нас «старший сын», «глава семьи». Не мог признаться, что всё рушится. Проще было вас врагами сделать. Он до сих пор считает, что вы его обобрали.
Она вздохнула и покатила тележку дальше.
— Ты извини, мне идти надо.
— Катя, постой! — Марина шагнула за ней. — Может, нам встретиться? Поговорить? С Антоном…
Катя остановилась и посмотрела на неё долгим, тяжёлым взглядом.
— Не надо, Марина. Ничего уже не склеить. Он вас ненавидит. И себя, наверное, тоже. Просто живите своей жизнью. И мы будем… жить своей.
Марина осталась стоять посреди магазина. Она получила ответ на вопрос, который мучил её весь этот год. Но легче не стало. Стало только горше. Не было правых и виноватых. Были только трое несчастных людей, потерявших мать, а потом, в отчаянной и глупой борьбе за кирпичные стены, потерявших и друг друга. Навсегда.
Вечером она позвонила Ольге и всё ей рассказала.
— Вот оно что, — после долгой паузы произнесла Ольга. — Долги. Это многое объясняет. Но ничего не меняет.
— Мне его жаль, — тихо сказала Марина.
— А мне — нет, — голос Ольги был ровным и твёрдым, как всегда. — Мне жаль нас. И маму. Он сделал свой выбор, Марина. И мы сделали свой. Теперь просто живём с этим. Каждый по отдельности.
И она повесила трубку. Марина ещё долго сидела с телефоном в руке, глядя в тёмное окно. За окном шла своя жизнь, чужая и безразличная. А её собственная жизнь, та, что была связана с домом под старой яблоней, с запахом маминых рук и голосом брата, закончилась. И ничего уже нельзя было вернуть.